От недостатка воображения или оттого, что у нас театроведа воспитывают как внутритеатрального человека, я не в состоянии ни подумать, ни почувствовать, что театр вдруг возьмет да и помрет или настолько переменится, что я его не узнаю. Так что и десять лет назад я твердо знал (или верил, не помню), что театр выкрутится.
Внешние условия тогдашней игры были несложны: прежде театр принадлежал государству, а общаться норовил с обществом, так что старое государство, не будь таким дряхлым, на театр плюнуло бы еще в
1970-е. Новому же, занятому такими серьезными делами, как собственное устройство и черный передел собственности, было не до мелочей. И театру пришлось жениться на старой любовнице — на интеллигенции. Но, во-первых, молодожены друг от дружки порядком устали, а во-вторых, у обоих в сознании, которое прежде как-никак умело и бытие делать осмысленным, была ужасная каша.
Дальше можно строить чуть ли не цепочку трюизмов. Довольно скоро сквозь демократию и нищету проступило главное — свобода. Как ей и положено, она оказалась пустотой. Со свободой экономической справились быстренько. Косвенный, но внятный признак — смерть главного режиссера и главенство директора, который, слава ему, изобрел и удержал спонсора. Дело театра-дома или театра одной художественной воли, кажется мне, проиграно, а резервы у них еще есть, и потому я с теми, кто ведет арьергардные бои. Они лица трагедии, а главное, искусство никогда никому не давало обязательств сливаться в экстазе с прогрессом.
Главный мой критерий назван — искусство. Оно сегодня в театре есть, для меня это очевидно. Между прочим, не исключено, что, как водилось прежде, опять помогла провинция, которая в России всегда сама с усами, а в последние годы еще и с собственными деньгами. Она, может быть, впервые дала целый слой никого не повторяющих малых сцен, и от него — рикошетом — там же возник массив художественно полноценных спектаклей для так называемой широкой публики. А отобранное и утвержденное провинцией — надолго. Значит, и «столичная модель», собирающая под одной крышей студию, то есть неискусство для завтрашнего искусства, сегодняшнее искусство театра и театр для тех, кто нуждается в нем, но не в его художественной специфике.
Что искусство в театре по-прежнему редкость, не странно и не ново. А вот то, что спектакль, в котором художественные цели даже и не ставились, не меньшая редкость — неожиданно. В вообще культуре развлекательства стало больше, а в театре, по-моему, нет. И обязательную социокультурную функцию у нас по-прежнему, по старинке выполняет не очень удавшееся художество.
Следующая констатация: театр до неловкости легко отказался от роли больше чем поэта; в частности, политика так естественно вымылась из сюжетов и «подтекстов», будто там и не ночевала. Ссылки на конкуренцию с митингами только часть правды, еще одна в том, что театру, как оказалось, это и самому не нужно. Печень старших поколений побаливает от стыда (мы ренегаты?), для младших просто нет такой проблемы, они с детства умные. Вопросы стали другие. Новые вопросы.
Поскольку сегодня поэтом можешь ты не быть, но можешь и быть, ты невольно перед этим интимным выбором. Если решил пойти в поэты, начинаешь решать, в какие именно. Тут вот что занятно: чуть не все люди нашего театра сохранили представление о том, что, как ни крути, говорить надо о жизни. Но, независимо от того, к жизни ли приросли четкие границы, к нашим ли глазам шоры, прежде было ясно, где жизнь. Теперь она страшно раздвинулась, ее стало слишком много, и тут-то широко улыбнулась нам другая, не экономическая свобода. Аристотель уверял, что трагедия не просто о чем-то, а даже о чем-то одном. В шестидесятые годы с Аристотелем соглашались не только те, кто его читал, а сейчас с этим будто покончили: очень часто ставят — я уверен, что не специально, не потому что такие новаторы, — «про все», то есть ни про что. И, естественно, не как-то, а никак. Не плохо, а никак. Это тотально. То есть повально.
Вот здесь для меня и завязано то, что не случилось, а «должно было», согласно моим предначертаниям, случиться. Не вижу не только самоидентификации, не вижу даже потребности в ней, особенно у режиссеров (имею в виду, ясно, пресловутую группу крови). Похоже, тут не одна, а несколько крепко связанных между собою вещей. Невыбираемых, постигаемых чаще всего расшибленным лбом, да ведь что ж делать-то, если художнику нельзя без «кто я? зачем я?». К примеру, вот такой вопрос: что сильней раздражает мои художественные нервы? Автономные драмы души? Или как люди ломают друг дружку, когда встречаются? Может быть, я как-то особенно возбуждаюсь, когда у кого-то проблемы с Богом? Другое: кто действующие лица моих спектаклей — персонажи или актеры и роли? Если это драматический театр, в любом варианте люди, но какие? Текучие и изменчивые объемы или зафиксированные в маске «структуры»? Дальше: кто я, поэт или прозаик, то есть каким манером я думаю — вытягиваю одно из другого или одно с другим сравниваю? Всякий имеющий глаза видел: артист сосредоточенно роет сквозное действие, а режиссер так же вдохновенно сочиняет монтажную композицию, то есть это самое сквозное действие раздирает на части, чтобы склеить их, само собой, поперек того несчастного сквозного.
Скорее всего, нынче не время раздумий, почти ничего еще не устоялось. Но в том-то и очевидная коллизия, которой обернулось последнее десятилетие, что, с одной стороны, над нами летают какие угодно птицы, только не сова Минервы, а с другой — ждать-то ее прилета нет времени, потому что театр здесь, сейчас, каждый вечер проваливается не в эклектику и не в глубины изыска, а в сумасшедший дом для неграмотных.
Подобные вопросы необходимы. Ответить на них трудно, потому что трудно высунуть голову из тусовки и немного подержать ее над водой. Но это как-никак в человеческой воле и, главное, не целиком определяет то, как и куда движется театр. Скажу аккуратней: на эти «субъективные факторы» именно в последнее время налегли другие, копившиеся чуть не век.
Сегодня ежу ясно, что кризис драмы и театра вокруг рубежа ХIХ — ХХ веков был потому таким замечательным, что вырос из кризиса самой театральности и самого драматизма: это в жизни судьбы ломались, пока люди, вместо того чтоб играть роли героев, обедали и пили чай, пусть и не в футболках. Войны и революции подтвердили, что человеку, даже если он в «группе лиц без центра», не дано вправить суставы вывихнутому времени. Тетива, оказывается, просто сильней натянулась. Когда авангардисты спровоцировали явление тотального театра, это была мутация самого театра. А вот когда стали из театра уходить… Сперва в кино — ладно. Но вот из театра насовсем ушел Гротовский. «Плач по Иеремии» Васильева, по всей видимости, тоже не театр… Меня в моем театроцентризме какое-то время поддерживал Някрошюс — в его спектаклях от людей-актеров и людей-персонажей что-то зависело. Но и у него в последние годы засверкал лед, с колосников посыпались камни и полились воды, сценой завладели земля и огонь — совсем не тот, что в «Дяде Ване». Значит, и его потянуло от театра к мистерии, от действия к действу. Это как?
Если я забежал не назад, а вперед, театру опять предстоит веселенький век. Интересно!
Когда десять лет назад на петербургскую сцену пришло режиссерское пополнение-поколение, тут же окрещенное как посттовстоноговское (из прямых учеников Г. А. был только Виктор Крамер), была огромная надежда: вот он, Театральный город-Дом с анфиладой комнат, перекрестной перекличкой голосов, Сад с воздухом культуры, контекстом и т.д. Они все замечательно и разнообразно начали: Галибин, Козлов, Крамер, Туманов, Дитятковский, Клим, Бутусов, Праудин… Но потом вместо города-Сада мы получили ряд «огородов» с глухими заборами… Конечно, режиссура — штучная профессия и занятие это одинокое, волчье. И совсем необязательно было браться за руки. Но полная глухота к чужому театру и отсутствие художественного эха, мне кажется, не могли не повлиять на общую картину: огороды не создали Сада (в лихачевском понимании этой категории), культурного цветения. Хотя отдельные «сотки» иногда плодоносят, и это счастье.
Но они ведь ничего и не обещали. Поэтому ничьих надежд и не обманывали. А если обманулись наши надежды и критические маниловские мечтания — так это только наши проблемы. А все-таки жаль…
…что Г. Козлов иногда умирает в актерах так, что и следов его режиссуры не остается на сцене. Зато как он возрождается иногда в учениках! Его Мастерская открыла ряд имен и дебютов.
…что А. Галибин, уверенно доведший свое мастерство до технологического блеска, получил на сцене космическое похолодание — из его спектаклей ушло то, что в старину называлось «душой театра», а в его ранних спектаклях — метафизикой.
…что В. Туманов с таким треском проваливает классику, но ведь один «Учитель ритмики» может оправдать все годы безвременщины, эта божественная и счастливая удача стоит сезонов неудач!
…что Ю. Бутусов растерял своих Войцеков и Сторожей на территории «клопиной» аэробики и «ментовского» Сухово-Кобылина, а в более поздних спектаклях вообще махнул на артистов рукой и занялся рисованием эффектных картинок, штамповкой готовых форм…
…что Клим ушел совсем уж в открытый космос и посылает оттуда приветы своей блуждающей души исключительно в виде пьес…
…что Г.Дитятковский выясняет отношения с артистами врукопашную, причем бой ведя — односторонний. После этого уверенное мастерство его спектаклей лично для меня уже не имеет значения.
…что В.Крамера «сманила» опера плюс развлекательные формы советского истеблишмента и он редко, раз в сто лет, ставит в «Фарсах». Что тут скажешь? Режиссер нашел свое «доходное место», а драматический театр теряет большого режиссера…
И все-таки в театре по-прежнему, слава Богу, чудес бывает. Артистические чудеса, между прочим, случаются чаще там, где играют артелью. То есть присутствует такое старомодное понятие, как ансамбль, ансамблевая игра (только не путать с антрепризной! Все-таки антреприза — совсем вульгарная тетка, превращающая даже хороших драматических актеров в эстрадных попугаев). От этого выигрывают все вместе и каждый поодиночке. Примеры: «Рождество сорок второго» и «Учитель ритмики» в ТЮЗе, «Село Степанчиково» в «Фарсах», спектакли Л. Эренбурга, Г. Тростянецкий в Пушкинском центре.
Комментарии (0)