«И ВНОВЬ ЦВЕТЕТ АКАЦИЯ…»

Краснодарский государственный музыкальный театр.
Режиссер Борис Цейтлин

То, что это — революция на одной отдельно взятой Кубани, было понятно еще до спектакля, из краснодарских газет. Впервые за много лет я читала давно забытые строки: «Что вынесет наша молодежь с подобного спектакля?» — «Убогая, неграмотная режиссерская мысль…» — «Из столицы ведь виднее, что хочет кубанский зритель!» Газеты «Наша Кубань» и «Вольная Кубань» защищали Дунаевского от «новаторов», «модернизации» и «спецэффектов» в лучших традициях 70-х годов, но когда я прочла, что на сцене действуют «безродные клоуны», — запахло началом 50-х. Цейтлину бесспорно «шили мировоззрение», и будь на самом деле у нашей «Вольной Кубани» воля, она бы однозначно решила вопрос с этим «безродным космополитом» и клоуном, позволившим себе вольности на сцене серьезнейшего театра — театра оперетты. <…> «Театральная фантазия по мотивам известной оперетты» — обозначено в программке. На самом деле Цейтлин берет, как и всегда (так было у него в «Драконе», «Погроме», «Буре»), мифологему, ностальгический и иронический миф о советской эпохе — и играет с ним как взрослый человек может играть с игрушками своего детства. Эпоха кончилась, прошли и отрочество, и юность… В этих играх есть тоска, ностальгия по «большому стилю» и наивности советского образа жизни. И так же, как в старый сюжет вплетены новые мотивы, в музыку «Белой акации» вплетаются другие мотивы Дунаевского.

«Птичий двор» театральной Кубани. № 21

Развешенное на веревках белое белье, задубевшее на ветру, опоясывает сцену. Допотопные пляжные топчаны разложены на планшете в строгом порядке комнатенок всеобщей коммуналки. Каждый владелец топчана — жилплощади индивидуален, неповторим и абсолютно типичен. Вот любовник пробирается по утру на выход — его примерно так и окликают: «Товарищ любовник, это не ваш носок?» Живет здесь еще толстяк с утюгом и женщина в халате. (Это, кажется, в ее кашу все время убегает кофе режиссера театра оперетты с адекватно замысловатым именем Аристарх Савельевич.) Строевым шагом возвращается с важного дежурства военный в коже, шлеме и с планшетом и рушится спать лицом вниз. Имеются также: девушка в заграничном нейлоне, тщедушный шахматист, решающий задачи синхронно с Ботвинником и Смысловым, внук суфлера Мотя, пиликающий на скрипке «Сурка», потому что хочет быть Ойстрах, как говорят в Одессе. Вся эта туча действующих лиц — с именами, обозначенными в программке, и без оных — типа «голый в простыне», «длинный», «бородатый», «алкоголик», «дама в папильотках» — живут своей привычной, насыщенной подробностями жизнью. Встают, одеваются, дожидаются очереди в туалет, ругаются, сетуют на отсутствие воды в приморском городе Одесса, делают утреннюю гимнастику и репетируют какой-то самодеятельно всеобщий спектакль. При этом провожают в рейс реальных моряков, танцуя прощальный вальс, как в «Оптимистической трагедии», и встречают реальных моряков — со съемками хроники, как в «Броненосце Потемкине». Коляска с младенцем катится вниз по подиуму, и катится, почти попадая под колеса, оператор с кинокамерой и красным носом клоуна. Вообще, в этой «Акации» искусство постоянно путается с жизнью — перепутывается. То коммуналка, то театр, то палуба корабля — она же декорация спектакля, который репетируется, то подиум — будто потемкинская лестница, и паруса судов китобойной флотилии, которая вряд ли ходила под парусами. Но это же алые паруса, хотя и белого цвета…

Испытание верности. № 21