«БОРИС ГОДУНОВ»

БДТ им. Г. Товстоногова.
Режиссер Темур Чхеидзе

БДТ играет поэзию, Александринка — прозу, и это принципиально как для Темура Чхеидзе, так и для Арсения Сагальчика. Один гармонизирует Пушкина, другой вдохновляется эклектикой и разнофактурностью сцен. В Александринке распахивают пространство ветрам смуты, в БДТ заняты двумя людьми — Борисом и Самозванцем. <…> «Еще одно, последнее сказанье…» Темур Чхеидзе поставил удивительно гармоничный, абсолютный по стилю, чистый, очень обдуманный спектакль. По живописи — фреску, где охра мешается с краснокоричневым и запекается внизу, на подолах платьев, темноватыми подтеками (художник Г.Алекси-Месхишвили). То ли Дионисий растер для этого спектакля камушки с берегов Паского озера, то ли древние грузинские храмы поделились своим цветовым аристократизмом со сценой БДТ. Этот «Борис Годунов» — звучащая фреска, где ничего лишнего, где каждый жест каноничен, одна сцена плавно впускает в себя другую, а вместе они каждый раз образуют гармоничную композицию. <…> В спектакле Чхеидзе по существу нет «горизонтали», отношения складываются не между людьми, а между людьми и Богом (фреска!).

Фреска. № 18-19

Если проследить за ролью Ивченко, за ее внешним рисунком, получится балет. Знаменитая и забытая постановка Ю.Григоровича, конечно же, не могла быть «натурой», петербургский театр ему и не думает подражать. Но сходство возникает поневоле. Годунов — тоже Грозный. Это родство. И в лице — небритом, больном, и в изможденном облике монарха-монаха, и в красках запекшейся крови, сплошь покрывшей все его одежды, и в грации его плохо скрытых чувств — торжества, мстительности, обиды, и в каком-то невольном заземлении, словно Бориса влечет к себе земля, и он уступает ей. Когда он, приседая, берется руками за полы кафтана, делает что-то вроде волчка, кажется, что он разбегается, чтобы попытаться взлететь, преодолеть земную тягу.

Последний призыв. № 18-19

Герои Валерия Дегтяря часто одеты в черное. Но в манере его игры — импрессионистическая размытость очертаний, трепетная сиюминутность момента, причудливая игра светотени. Голос страдающего альта. Гибкие, нервные пальцы сплетаются на уровне подбородка. Взгляд блуждает, напряженно ищет что-то, перебегая с предмета на предмет. Голос замрет на мгновение и, как с трамплина, нырнет вниз. Надбытовая интонация. Странность. Декаденский оттенок. <…> Самозванец Валерия Дегтяря стал настоящим событием сезона и обнаружил в артисте способность не просто мягко «лучиться», а выбрасывать в зал мощные энергетические заряды. Еще более неожиданным стало то, что заряды эти — с отрицательным знаком. <…> Глаза Отрепьева-Дегтяря светятся фанатичным огнем. Из неопределенного существа, некоего сгустка нейтральной силы, которую можно употребить как во зло, так и во благо, он, восставший против царя-убийцы, сам превращается в убийцу. Когда он появится в следующий раз, волосы его будут коротко острижены и тщательно зализаны назад — чтобы ничто не напоминало о времени, когда он сидел в подполье, выжидая своего часа. Перед нами холодный вельможа с жестко сжатыми губами, еще одетый в черную рясу, спрятанную под тяжелой богатой шубой. Он одержим одной идеей — властью — и стремится к ней, по дороге постепенно «отслаивая» чешуйки прошлого.

— Здравствуй, Христиан-Теодор! — Здравствуй, Теодор-Христиан! (Валерий Дегтярь), № 18-19