«Под вязами». БДТ
Режиссер Т. Чхеидзе
«Любовь под вязами». МДТ
Режиссер Л. Додин
Ферма. № 2.
Темур Чхеидзе принципиально верит в спасаемость нашего, кажется, неспасаемого мира; если не мира, то хотя бы одной человеческой души. Формулы-заклинания «Красота спасет мир» или «Бог есть любовь», давно ставшие риторическими, он переводит на язык живой театральной поэзии. Поэтичность спектакля не столько в ритмах, рифмах, композиции — она в умении возвысить превратности земной жизни до «общения души и вечности», иначе говоря, в безграничных возможностях реализации души.
«Не знаем, как велики мы…». № 2.
«Господи, до чего красиво!» — показалось мне, когда сгустилась тьма и слабо осветилась сцена.
Сцена в первые минуты предвещала замечательный спектакль, намекала, каким он мог бы быть. Если бы смог…
Серые камни, суровый прамир, освещенный из хаоса и темноты огненным кругом движущегося по горизонту солнца, низкий мужской голос скорбно выводит древнееврейскую песнь…
Потом из темноты возникли сыновья Эфраима Кэбота (Петр Семак, Игорь Иванов и Сергей Козырев) — высокие, сильные, статные, очень стильные, очень. Они ни за что не похожи на наших тощих фермеров из Осельков. Господь вылепил их из калифорнийской глины, а может быть, выточил из камня. В их фигурах было что-то монументально-угрюмое, как в тех серых камнях, которыми вымостил сцену художник Эдуард Кочергин.
А дальше… Перо мое тушуется, чернила от волнения пересыхают, дыханье сбивается.
Кто видел на сцене любовь (хоть под вязами, хоть не под вязами — неважно), признает: в спектакле Льва Додина нас с ней жестоко обманули. Кто решит, что нет, не обманули, пусть бросит в меня камень (да хоть один из тех, что на сцене). Я прижму его к сердцу, окроплю слезой и скажу: нет, Господь, это не любовь. Она как угодно может выглядеть — но не так.
Слеза комсомолки. № 2.
Я не знаю, почему вижу то, что вижу. И наоборот — почему не вижу того, чего не вижу. В тщетно претендующей на праздничность суете премьерных залов («Ах, милочка, ах!» или «Фи, милочка, фи!») приятно чувствовать себя варваром. Быть варваром — значит, прийти издалека. И наткнуться на развалины — неважно, Римской ли империи, театральной ли… Предстоит выучить язык. «Школьная» латынь смешается с варварской. Процесс реанимации чужих полумертвых слов — тогда они становятся своими и меняют содержание. Бог и Бог — это разные вещи. Как театр и театр. Не надо мне говорить, что «Бог умер» — Он только что родился. Премьеры двух размышляющих о Боге спектаклей прошли в декабре — своеобразный «рождественский цикл». Никакого сада на сцене БДТ, конечно, нет. И вязов там нет тоже. А «Сад на Востоке» — это одно из имен рая. Мертвые камни дали всходы, и каждое зерно проросло. Золотые колосья ждут жатвы. Где-то за сценой бродят коровы, которых так любит Эфраим Кэбот, хозяин. Тучные коровы на тучных пастбищах. Небо… Соперничает с безмятежностью школьных сочинений, поскольку на нем — утреннем, голубом, или закатном, вечернем, — «ни облачка». Просто его очень много, этого неба… В спектакле Чхеидзе делят рай. В этом спектакле притча часто смахивает на сказку — ту, в которой заснуло все: и очаг, и огонь в очаге, и жаркое на вертеле. И зрители в креслах. «Над пропастью во ржи», — тихо шелестело по залу. Никакой пропасти нет, это вам во сне пригрезилось. Безжизненное умиротворение и оцепенелость, а вовсе не солнце, проникли в кровь персонажей. Их маленький спор по поводу употребления притяжательных местоимений («мой, моя, мое») — не тянет на конфликт. Зачем делить рай? Почему бы им не жить… втроем? Никаких особых препятствий вроде нет. Спектакли МДТ все чаще смотрят в сторону Запада. Но если для постановки Чхеидзе важно было определить время действия, то для додинских «Вязов» важно время. Где — понятно. На земле. Когда? До сотворения мира. То есть мир не то чтобы совсем не сотворен, но как-то не до конца. Да и последовательность процесса творения явно нарушена. Причем нарушение это, своеобразный сдвиг, путаницу дат первой божественной недели обнаруживаешь не сразу.Раскосыми и жадными очами. № 3.
Между природой и культурой Чхеидзе выбирает культуру, вернее — окультуренную природу. Отсюда — его тяга к симметрии, к четко выверенным линиям-траекториям движения, к многочисленным внутренним рифмам, к хореографически-безукоризненному пластическому рисунку, к кристальной чистоте стиля. Эта почти классицистская «любовь к геометрии», с помощью которой Чхеидзе «укрощает» о’ниловский шедевр, может отпугнуть, показаться холодноватой, чересчур рациональной, слишком прекрасной, чтобы быть живой.Крылья желаний. № 3.
Комментарии (0)