Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+
ARCHIVE.PHP

Аминова Виктория

ХРОНИКА

С. Моэм. «Красотка и семья». Театр «Русская антреприза им. А. Миронова».
Режиссер Влад Фурман

Ах, какие бывают женщины! Очаровательные! Такие, как красотка Виктория в исполнении Нелли Поповой. При чтении пьеса Моэма кажется «мужской»: два мужа (один нынешний, другой считавшийся погибшим, но неожиданно вернувшийся) пытаются то ли завоевать женщину, то ли избавиться от нее, сами до конца не понимая, чего им больше хочется. Но в спектакле на первый план выходит сама красотка. Все происходит из-за нее, ряди нее и под ее руководством. Здесь Виктория стратег и военачальник. «Без меня не решайте!» — приказывает она своим "солдатам«-мужьям, а те, увлекшись спором, не слышат ее, и тогда, не раздумывая, красотка запрыгивает на одного из супругов, мелко ступая каблучками, пробегает по нему, как по полу, и, надавив элегантной туфелькой на горло, повторяет приказ. Придушенный мужчина и не пытается сопротивляться.

Сопротивляться Виктории вообще никто не пытается — это дело безнадежное, все мужчины сдаются ей без боя. Потому что «когда Виктория в слезах, мужчина не может не утешить ее». В ее арсенале страшное оружие: красота. Роскошные рыжие кудри, томные зеленые глаза, алые губки, тонкие ручки, отполированные ноготки, изящные ножки. И Виктория мастерски пользуется этим оружием: надувает губки, хмурит лобик, ослепительно улыбается, мило щебечет, но если надо, то может захватить смуглой ручкой шею возлюбленного супруга и сжать так, что мало не покажется.

Если Виктория Поповой и кажется чудовищем, то от слова «чудо», эта женщина вызывает восторг умением заставить весь мир вертеться вокруг нее, как вокруг единственного светила. И нет в ней ни хищничества, ни расчетливого эгоизма, ни жестокости, в которой ее можно было бы заподозрить, только искреннее, глубокое, детское убеждение, что мир создан во имя нее и на ее благо. Так ребенок уверен в своем неотъемлемом праве на внимание, заботу и любовь. И мужчины, зараженные этой уверенностью, не пытаются протестовать и бороться, ошеломленные, замороченные, они боятся не то что Виктории или друг другу, но даже самим себе признаться, что жизнь с красоткой несносна.

Второго мужа, Фредерика, играет Михаил Разумовский. Вечный герой-любовник в этом спектакле превращается в неказистого и потрепанного супруга блистательной Виктории. Где-то в военном министерстве Фредерик, возможно, отдает приказы и производит впечатление солдатской выправкой, но дома — он рядовой. Плохо выбритый, с покрасневшим от холода носом, сипящий и простуженный, ссутулившийся, он кутается в плед, ютится в неудобном кресле и мечтает только о том, чтобы погреться у камина в спальне супруги-патриотки, не позволяющей в тяжелое послевоенное время тратить уголь на отопление спален домочадцев. Виктория у горящего камина принимает соблазнительную позу, а супруг, смешно растопырив замерзшие руки, тянется не к прелестям красавицы, а к огню, чем приводит ее в негодование. Этот Фредерик умен и проницателен, он не питает иллюзий насчет любви, верности и человеческих качеств любимой, но избавиться от ее чар и диктатуры не может. Потому что таких женщин — не бросают. И воскресший первый муж оказывается кстати: можно сбыть ему всю эту нестерпимую красоту, а самому благородно удалиться.

Но и Уильям (Олег Куликович), первый муж красотки, не вовремя вернувшийся с войны, обнаружив, что ему найдена замена и слегка оскорбившись в первую минуту, быстро смиряется с таким положением и предпочел бы скрыться подобру-поздорову. Между мужьями завязывается борьба не за Викторию, а, наоборот, за возможность избавиться от нее. Но на какие бы уловки ни шли измученные мужчины, в этом спектакле женщина их всегда переиграет, и последний ход принадлежит Виктории: она нашла себе третьего супруга, готового служить ее красоте, и уходит из семьи, легкомысленно помахав на прощание двум своим солдатам.

Эта незамысловатая пьеса поставлена Владом Фурманом изящно и остроумно, спектакль получился по-английски элегантным. «Красотка и семья» — гимн женской прелести и театру. Спектакль нарочито театрален: вращается поворотный круг, прямо на глазах у зрителей меняя условные места действия. Блудный муж появляется прямо сквозь стену, с грохотом падают бутафорские кирпичи, повергая в мнимый ужас преступную семейную пару. С колосников спускаются привязанные к штанкету ботиночки. И в эпилоге пьесы, время действия которой — послевоенные годы, звучит песня «Биттлз». Потому что это не правда жизни, а правда театра. «Красотка и семья» — не дешевая побрякушка, а изящное украшение. Праздник, который так не часто случается в театре.

Васильева Нина

ХРОНИКА

Э. Гайдай. «Снежная королева» (по мотивам сказки Г.-Х. Андерсена).
Театр марионеток им. Е. С. Деммени. Режиссеры Владимир Высоцкий, Дмитрий Хонин

Тем, кто соберется посмотреть «Снежную королеву» в Театре марионеток им. Е. Деммени, следует иметь в виду, что как автор инсценировки Эдуард Гайдай, так и режиссеры Владимир Высоцкий и Дмитрий Хонин припасли для зрителей целую коробку сюрпризов. Со своими старшими сестрами — «Снежными королевами» Г. Х. Андер сена и Е. Шварца эта «актуализированная» версия имеет мало общего.

Спектакль открывает увертюра: на сцене начинается танец светоотражающих зеркал, символизирующих те самые осколки, что попали в глаза и сердце Кая. Рельеф сцены изломан разновеликими глыбами «льда» неправильной формы из прозрачного пластика, по которым куклы передвигаются неловкими скачками. Кукловодам, которых на каждую куклу приходится по два, а то и по три, тоже нелегко в этом загроможденном ландшафте. Видимо, режиссеры-мультипликаторы, «Снежной королевой» дебютировавшие в театре кукол, сознательно поставили перед актерами задачу преодоления силы земного притяжения.

Действие начинается с того, что Герда и Кай лепят снеговика. Озябшие, они возвращаются домой, куда в скором времени является и Снежная королева под видом дамы из некого благотворительного комитета и заявляет, что Кая ждет приз за лучшего снеговика. Помнится, Снежная королева в спектакле Молодежного театра была привлекательной особой, соблазнившей Кая разного рода материальными ценностями мира сего. В спектакле Театра марионеток она — монстр, скрывающий свою жуткую внешность с помощью капюшона и чарующего голоса Ларисы Жориной. Сначала Снежная королева требует, чтобы Кай поцеловал ее, а после делает несколько двусмысленное предложение — переехать к ней во дворец. Кай недальновидно отказывается, за что и получает два осколка — в глаз и в сердце. Далее действие развивается без особых отступлений от первоисточника.

Неожиданности начинаются, когда Герда отправляется на поиски Кая. Персонажи, встречающиеся на ее пути, не только имеют мало общего с андерсеновскими, но представляют собой паноптикум, какой может присниться, если накануне посмотреть «Дом-2», «Пусть говорят», «Программу максимум» и пару криминальных сводок на НТВ. «Не от мира сего» только хрупкая Герда (Мария Мирохина), явно забредшая сюда из другой, более хрестоматийной сказки.

Вместо Волшебницы авторы ввели существо, которое зовут Старушка-девочка (Татьяна Томашевская). А сад с волшебными цветами заменили парком аттракционов типа «Диво-острова». Существо разъезжает на трехколесном велосипеде и страдает раздвоением личности, вроде Горлума из «Властелина колец». Две ипостаси находятся в непримиримом конфликте: одна (детская) пытается соблазнить Герду каруселями, куклами и модными шляпками, другая (старушечья) — вразумить свое инфантильное второе «я».

Далее Герда знакомится с флегматичным вороном Карлом и его предприимчивой подругой. Клара немедленно «продает» Герду Принцессе в качестве новой «фишки» ее ток-шоу. Гламурная блондинка Принцесса (Ольга Федорова) — вроде нашей вездесущей светской львицы. При ней — томящийся Принц из бывших «трубадуров», некогда соблазнившийся сладкой жизнью в медийном пространстве. Едва Герда заканчивает свою драматичную историю, Принцесса и придворные тут же теряют к ней всякий интерес. И только очарованный Принц (Алексей Мельник) вместе с Гердой покидает «студию», предлагая отправиться с ним в солнечную Италию, но потом малодушно возвращается к куску торта, недоеденному «гостями» студии.

Кстати сказать, на протяжении действия по сцене снуют два белых мохнатых «комка», которых зовут Снежастики. Кто такие Снежастики, чего они хотят и кому они приходятся родственниками — то ли Смешарикам, то ли голливудским Зубастикам, остается только гадать.

С честью пройдя через соблазны общества потребления и не превратившись по пути в героя компьютерной стрелялки, Герда попадает в плен к разбойникам. Надо отметить, эта сцена почти не расходится с первоисточником. Разбойники — черны лицом и уродливы, Атаманша — гадкая и злобная. Есть, правда, пикантный нюанс: затянутая в латекс Атаманша (та же Лариса Жорина) время от времени настойчиво предлагает тому или иному подчиненному пасть ниц и поцеловать ей ногу. Старик Фрейд не дремлет: агрессивная, отталкивающая зрелая «женственность» — один из самых устойчивых, я бы сказала, наболевших мотивов спектакля. В норме только Маленькая разбойница (Ирина Кривченок) — воинственная и беззащитная одновременно. В клетках у нее томятся не мускулистые рабы в цепях и латексе (как можно было бы заподозрить, глядя на ее маму), а хорошо знакомые по Андерсену голуби и Северный Олень.

Отдельного внимания заслуживает батальная сцена. Королева, простирая к девочке костлявые пальцы, кружит в воздухе, как Панночка вокруг Хомы Брута. Герда же, подобно горьковскому Данко, извлекает из груди горящее сердце и вступает в бой с силами зла. Пухленькое сердце (вроде тех, что продаются в сувенирных лавках), обагрившее кровью полярный лед, красуется и на программке. Все грохочет, сверкает, разноцветные лучи скрещиваются, будто мечи джедаев. В результате победы Герды наступает глобальное потепление, дети отправляются в путь на подтаявшей льдине, а Снежастики превращаются в розы — красную и белую.

Впрочем, юные зрители, получившие прививку фантастического блокбастера со спецэффектами, взирают на метаморфозы «Снежной королевы» со стоическим спокойствием. Такого же устойчивого иммунитета к «новым формам» хочется пожелать и себе.

Солод Олег

ХРОНИКА

«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош…»

Редко кому приходит в голову вдуматься в смысл этих слов из Книги Бытия. В чем он? Возможно, в том, что лишь Творцу под силу увидеть необычное в привычном. Настоящие чудеса возникают тогда, когда для их создания используются самые простые вещи. Что-то само собой разумеющееся, обыденное. То, от чего мы вовсе не ожидаем чуда.

Петербургский режиссер и сценарист Лев Левинсон, известный и признанный мастер масштабных праздников с многочисленными массовками, многотонными декорациями и звездными артистами, в последние годы все чаще отказывается от всего этого грандиозного великолепия и творит при помощи такой тонкой и эфемерной материи, как свет. Творит столь последовательно, убежденно и с такой очевидной результативностью, что сегодня вполне можно говорить о рождении нового театра. Театра света Льва Левинсона. Правда, сам создатель этого удивительного явления не столь категоричен в самооценках и продолжает считать это занятие своим хобби. Но тысячи зрителей — петербуржцев и гостей города, среди которых посчастливилось быть и мне, — пришедших 7, 8 и 9 июня 2008 года на стрелку Васильевского острова и наблюдавших за удивительным действом под названием «Симфония белых ночей», явно были едины в ощущении рождения подлинного и незабываемого чуда. Если хотите — «чуда света».

По эмоциональному воздействию спектакль на стрелке Васильевского острова можно было бы назвать уникальным, если бы ему не предшествовали другие, не менее запоминающиеся работы режиссера, декорациями которых в разные годы становились Дворцовая площадь и площадь Искусств, Большой каскад Петергофа и мосты Петербурга…

Так что же это за театр? Внешне все в нем выглядит очень просто. Нет хитроумных сценических конструкций с нарисованными декорациями и нагромождением аппаратуры, нет актеров, чьи имена заранее гарантируют успех. Вместо них — привычные архитектурные ансамбли и знакомые с детства скульптуры. Нет ведущих или конферансье. Лев Левинсон в своем «театре» почти не использует слов, а если текст и звучит, он всегда предельно лаконичен. Автор говорит тогда, когда нельзя не сказать.

Главные действующие лица и исполнители его спектаклей — здания и мосты, вода и воздух. Может ли режиссер мечтать о более совершенных актерах? Они не уезжают на гастроли, не капризничают и не просят запредельный гонорар. И у них великолепная память. Но, как и в настоящих актерах, в них нужно уметь увидеть все сильные стороны и дать им раскрыться в полной мере. Левинсон, соединяя в феерическое целое великую архитектуру, великую музыку, великую историю и внезапно оживший свет, делает это блестяще.

В его световых спектаклях архитектурные шедевры Санкт-Петербурга говорят сами за себя. Он вторгается в городское пространство ненавязчиво и тактично, стараясь не нарушить сложившейся гармонии. Можно бесконечно любоваться классическим обликом здания Биржи великого Тома де Томона. Но когда на ее фасаде вдруг возникает фрегат, несущийся под всеми парусами, или пролетает Ангел, или расцветают прекрасные цветы… Причем все это не на экране, а на сложном многоуровневом рельефе, что, казалось бы, должно напрочь разрушить восприятие. Но этого не происходит. Наоборот, картины оживают на фасаде здания, образуя с ним единое целое. Они проявляются так, будто проходят сквозь толщу стен и веков. Словно старая Биржа, проснувшись, начинает рассказывать нам свои сны или вспоминает что-то прекрасное и давно забытое. В конце концов ты ловишь себя на мысли, что в этом рассказе есть своя драматургия. Обволакиваемые светом здания, следуя безупречно продуманному либретто, визуально трансформируются, меняют цвета и очертания. Они действительно играют роли, рассказывают легенды, повествуют о своей истории, об истории города и страны. И эта история предстает перед нами такой, какой запомнили ее старые стены, колонны, скульптуры… Невольно напрашивается аналогия с Океаном Разума в «Солярисе» Станислава Лема…

В пристрастии режиссера Льва Левинсона к поиску эффектных световых решений ничего нового и удивительного нет. К свету, как известно, тянется все живое. В том числе режиссеры и художники. Но, похоже, именно он стал первым, кто в своем удивительном театре соединил вместе два чуда: Чудо Света и Чудо Петербурга. Просто взял и соединил. И эта внешняя простота завораживает и восхищает.

Праматарова Майя

ХРОНИКА

Видеопроекция в театре может быть исключительно сложной, интерактивной, как в Метрополитен-опера, примитивной, напоминающей домашний театр; может быть абстрактной, а может быть и вполне конкретной, вводящей в пространство сюжета. Современный театр, наигравшись высокими технологиями, как новой игрушкой, начал применять их по делу, как необходимый инструмент.

«Проклятие Фауста» Г. Берлиоза в Метрополитен-опера. Дирижер Джеймс Ливайн

Спектакль Робера Лепажа по опере, не ставившейся с 1906 года, второй за всю 125-летнюю историю Метрополитен-опера. Лепаж пристрастен к этой фантастической легенде по трагедии Гете, он ставил ее в Японии и во Франции, но его спектакль в Метрополитен-опера превзошел все ожидания. Поразительна достигнутая Лепажем связь компонентов спектакля. Виртуозно согласованы пение солистов и хора, оркестр, балет, акробаты, свет, многоэкранные видеопроекции — в соответствии с принципом, заложенным самим Гектором Берлиозом: разнородные и быстро меняющиеся составляющие создают неожиданный контрапункт. Mногоярусные леса на сцене разделены на комнаты-коробки (сценограф Карл Филлон). Опускаются и поднимаются экраны, на которые проецируются разнородные формы видеоарта, подвластные динамике и силе голосов солистов. На фоне проекции грандиозной библиотеки по лестнице спускается Фауст, листает книгу, и начинается партия тенора Марчелло Джиордани. Изображение на экране становится тусклым, и возникает бесконечность неба, в котором летят птицы: разрозненно, стаями… Голос тенора управляет ими, они меняют направления, становятся все больше и больше. Абстрактные изображения на экранах чередуются с конкретными, динамика танца контрастирует со статикой хора, а белизна и фееричность танцующих — с чернотой и строгостью костюмов хористов (автор костюмов Карин Эрскин).

Очередной переход — и возникают витражные окна готического кафедрального собора, на фоне которых высвечивается распятие. Изображение размывается, и взгляд погружается в медитативную глубину водяной глади, по которой плывет ладья с Фаустом и Мефистофелем (бас-баритон Джон Релейя). Возникает новая картина — солдаты и девушки (это тот же самый хор, к которому подключаются и акробаты). Неподвластные гравитации, они пересекают пространство по вертикали, торжественно маршируя вверх и вниз перпендикулярно к сцене. На экранах появляются черные всадники, параллельно нарастающему трагизму музыки они мчатся все быстрее и быстрее к неотвратимой бездне. Длинная лестница, по которой спускался в начале спектакля Фауст, — уже дорога к небесам для Маргариты (меццо-сопрано Сьюзен Грэм).

Четыре сервера, установленные в охлаждаемом подвале театра, управляют цифровыми эффектами, не нарушая сиюминутности и неповторимости каждого спектакля. Радикальный подход Лепажа к опере поднимает на новый уровень использование технологии в искусстве.

«Ворон» К. Гоцци в Театре «Ля Мама»

Во время нью-йоркской премьеры «Ворона» легенда американского авангарда Эллен Стюарт была в зале, а в финале актеры вывезли ее на сцену в инвалидной коляске и закрутили под аплодисменты по кругу…

В 1961-м году эта волевая женщина решила открыть театр «Ля Мама» как площадку для театральных экспериментов. Тогда ей было 42 года, теперь она в два раза старше, феноменальная страсть к театру — та же. Любовь к Элен Стюарт публики и многочисленных друзей объясняется не только успехом «Ворона», но и стойкостью театра «Ля Мама» в трудные для искусства времена. Экономический спад и абсурдно высокие цены на аренду в Манхэттене делают сегодня невозможным то, что удалось Эллен Стюарт полвека назад. Разрушается не только система дебютов, может исчезнуть сама традиция американских альтернативных театров, таких, как «Ля Мама» и «Ливинг-театр». Чтобы поставить сказку Гоцци как оперу, Эллен Стюарт создала международную команду из 25 человек (актеры, музыканты, хореографы, кукольники, художники). Три больших экрана изображают море, бурю и корабль, проекция которого комбинируется с лесами и полотнищами, из них на сцене возникает осязаемый парусник. С его борта спускаются персонажи в восточных костюмах и масках — стилистические приемы, напоминающие китайскую оперу. Изящная пластика, использование марионеток, пение на английском языке и мандарине собираются в классически законченный сюжет, в котором, как в сказке, есть самопожертвование героев, вероломство злодея и торжество любви. Вопреки очевидным трудностям, спектакль, говоря словами того же Гоцци, «захватил души зрителей».

«Страстная пьеса» С. Рул в Йельском Репертуарном театре

Пьесы Сары Рул переведены на немецкий, польский, корейский, русский и испанский языки. Их ставили в Лондоне, Канаде, Германии, Латвии и Польше. Нынче репетируют в Москве. Ее тексты издаются и в последние годы достигли Бродвея. Университетские театры в Йеле и Беркли сыграли в ее судьбе особую роль: пару лет назад в Йельском репертуарном театре поставили «Эвридику», а теперь — «Страстную пьесу».

«Страстная пьеса» построена как триптих, в котором драматург использует элементы разнородных театральных традиций. В центре каждой части — реконструкция Страстей Христовых. Несмотря большое количество персонажей, все они вступают в «симметричные» отношения, их связи проявляются при помощи сюжетных и сценографических отражений. Первая часть начинается в 1575 году в маленьком городке в Англии, где ставят спектакль в жанре средневековой мистерии. Человек, который репетирует роль Понтия Пилата, мечтает о роли Христа, на которую распределен его кузен (в кузена влюблена девушка, исполняющая роль Девы Марии). Личная история идет вперемежку с реконструкциями Страстей Христовых, и чем дальше развивается действие, тем труднее понять, где кончается реальная жизнь и начинается вымышленная, — этот хорошо разработанный прием драматурга органично воплощен в спектакле: библейский сюжет вплетается в жизнь актеров.

Вторая часть переносит зрителя в Баварию. Это 1934 год, и роль Христа в театральной реконструкции Страстей Христовых исполняет молодой человек, который постепенно приходит к идеологии нацизма.

В третьей части действие происходит в маленьком американском городе (Южная Дакота), в котором ежегодно реконструируют Страсти. Играющий Понтия Пилата идет служить в армию, во Вьетнам, а исполнитель роли Христа предает своего брата…

Исследуя отношения между верой и политикой, подлинностью и подделкой, Сара Рул скептически относится ко всем политическим лидерам. Какими бы они ни были, в основе их правления манипуляция людьми. Пьеса основана на документальных сведениях и фактах. Этот сложно структурированный материал нашел на сцене очень простое, театральное и в то же время функциональное воплощение (сценограф Алан Мойер). На переднем плане сцены — деревянные театральные подмостки, где идут реконструкции Страстей Христовых, а на заднике сцены — экран, проекции на котором переносят нас в разные века и времена. Работа со светом Стефана Строубриджа — основа визуальной партитуры, которая вступает в действие как реальный персонаж. Режиссер спектакля Марк Уинг-Дейви еще раз подтвердил свое умение воплощать на сцене современную драматургию.

«Амджад» (Amjad) труппы Эдуарда Локка La La La Human Steps

«Амджад» Эдуарда Локка — один из спектаклей фестиваля Бруклинской Академии музыки Next Wave, афиша которого всегда предлагает работы хореографов и режиссеров с неповторимым хореографическим языком. Доскональное знание партитур классических балетов и музыки Чайковского — предпосылка, а дальше надстраиваются новые коллективные знания о возможностях движения человека… Локк на новом уровне разрабатывает связи классического и современного танца, как бы навсегда разрешая их противостояние.

«Лебединое озеро» и «Спящая красавица» были вдохновением для Локка, который скрещивает в спектакле современную музыку Гейвина Брайарса, Дейвида Ланга, Блейка Харгрийвса, модерн данс, высокие технологии с балетом и живым исполнением классической музыки. Отталкиваясь от произведений ХIХ в., Локк деконструирует их и на другом уровне продолжает темы, проецируя их на современность. Механистичная повторяемостъ в звуке и движении, быстрота смены отдельных моментов положения тел, но восприятие их как непрерывного движения — это только часть удивительных ощущений, которые получает зритель от спектакля «Амджад» труппы Локка.

Пять балерин в черном. Их бесконечно быстро вибрирующие руки, как перистые крылья, очерчивают фигуры. Быстрота такова, что оптика глаза еще не потеряла предыдущее движение, а уже получила в фокусе следующее. Возникает эффект, в чем-то напоминающий рисунок Леонардо «Человек Ветрувия». Но если в рисунке комбинации рук и ног составляют четыре различных позы, в танце Локка положения рук умножены в несколько сотен раз, а центр тела как бы неподвижен. Физическая скорость исполнения соединена с балетом на пуантах, и танцовщики обоих полов, как андрогины, танцуют на грани конкретности и абстракции.

И в этом спектакле тоже используются проекции видеоарта — спускаются три круга-экрана. На них проецируются абстрактные геометрические фигуры, концептуальные фотографии, продолжающие ассоциативный ряд, рожденный танцем и живым исполнением музыки.

Видеопроекция как сценографическая доминанта стала опознавательным знаком театральной осени—2008.

Барыкина Лариса

ХРОНИКА

Этот конкурс из серии «на лучшего в профессии» стоило придумать, и рано или поздно он появился бы в любом случае. Но то, что за лучший продюсерский проект в сфере культуры и искусства впервые в России стали награждать именно в Перми, — символично и закономерно. Здесь провел свои детские годы знаменитый импресарио Сергей Дягилев, в честь великого земляка раз в два года, начиная с весны 2003-го, в Перми проводится масштабный фестиваль «Дягилевские сезоны: Пермь — Петербург — Париж». Каждый раз это 10-дневный марафон, состоящий из премьер (в том числе и мировых!) оперных и балетных спектаклей, показа выступлений трупп современного танца, художественных экспозиций и фотовыставок, симфонических, камерных, органных и джазовых концертов, коллекций редких кинофильмов, международного симпозиума «Дягилевские чтения», семинаров и круглых столов по проблемам современного театра. Новые имена, новые коллективы, оригинальные проекты, необычные жанровые миксты и культурные пересечения — вот что предлагается публике. В уникальной мультикультурной концепции фестиваля нетрудно увидеть желание его авторов (художественный руководитель Георгий Исаакян, директор Олег Левенков) стать наследниками дягилевских традиций и знаменитых «Русских сезонов». Состязание продюсеров обычно завершает фестиваль, и перед финальным гала победителям вручается «Дягилевская премия».

Бесспорно, Дягилев — первый русский продюсер, если понимать эту профессию прежде всего как креативную. Не просто антрепренер, собирающий артистов для гастрольного тура с целью финансовой прибыли, а творец с потрясающим нюхом на гениальных соратников, изобретающий нечто абсолютно новое. В умении красиво придумать, собрать нужный букет из художественных личностей (композиторов, художников, балетмейстеров, артистов) и мастерски воплотить задуманное в жизнь, включая поиск необходимых средств, Дягилеву не было равных. В новейшей отечественной истории профессия продюсера вновь стала востребованной: в ином социуме, в новых обстоятельствах, в другом ключе, но с той же степенью необходимости. Появились и первые отечественные герои невидимого фронта (профессия продюсера не предполагает публичности, равной актерской).

По положению в конкурсе участвуют не «бумажные» заявки, а реально (в течение как минимум последних пяти лет) состоявшиеся события и проекты, подчас с определенной историей и устойчивой репутацией. Под проектом подразумевается система организационно-финансовых действий, объединенных какой-либо творческой идеей. Важен аспект эффективности проекта: художественный, социальный, экономический, а также его новизна и оригинальность. Приветствуется выстраивание культурных связей на любом уровне, от регионального до международного.

В состав жюри трижды проведенного Конкурса продюсерских проектов входили известные в сфере менеджмента специалисты: зав. кафедрой менеджмента РАТИ (ГИТИС), профессор Юрий Орлов, генеральный директор Российского театрального агентства Давид Смелянский, ректор института «Интерстудио» профессор Елена Левшина, директор Свердловской филармонии Александр Колотурский, доцент РАТИ Марина Андрейкина и, разумеется, автор идеи конкурса, худрук фестиваля и Пермского оперного театра и, несомненно, сам успешный продюсер Георгий Исаакян. Бессменным председателем жюри все три раза был предводитель современных российских культур-менеджеров и ректор Высшей школы деятелей сценических искусств Геннадий Дадамян.

Среди лауреатов конкурса — также немало известных имен. В первый год ими стали трое: Давид Смелянский, еще до членства в жюри получивший приз за проект «„Борис Годунов“ в Святогорском монастыре», один из создателей фестиваля «Золотая маска» Эдуард Бояков. Дягилевской премией с формулировкой «за воплощение новой художественной идеи» посмертно был отмечен несомненный продюсерский талант хореографа Евгения Панфилова (Пермь), создавшего театр из трех самостоятельных трупп и удивившего мир уникальными творческими проектами. В 2005 году были поданы заявки и от зарубежных продюсеров, конкурс вышел международным. Тройка победителей: Александр Кулябин (Новосибирск) — автор фестиваля «Сибирский транзит», Галина Сорокина из Нижнего Новгорода (фестивали «Веселая коза» и «Когда поют актеры») и Лев Шульман (Екатеринбург) — за создание Центра современного искусства в уральской столице и причастность к тому, что этот город стал, по сути, колыбелью российского современного танца. На последнем состязании 2007 года среди награжденных: Елена Левшина (посмертно) — за выдающийся вклад в развитие театрально-концертного дела в России, Михаил Чигирь и Сергей Коробков (Москва) — за деятельность по сохранению единого театрального пространства и поддержку искусства малых городов, гендиректор московского Музтеатра Владимир Урин и директор фестиваля современной хореографии Марина Романовская (Витебск) — за вклад в развитие современного танца в России, а также Олег Лобозин (Старый Оскол) — за проект Международного сказочного театрального фестиваля и поддержку театра для детей.

В мае 2009 года очередной Конкурс продюсерских проектов будет завершать 4-й фестиваль «Дягилевские сезоны». Можно предположить, что победителями вновь станут известные в сфере искусства личности — в России немало тех, кто заслуживает награды. Представит турнир и новую генерацию профессионалов. Тем самым институт продюсирования в России закрепит свои позиции.

Вольгуст Елена

ХРОНИКА

Образ Зиновия Яковлевича Корогодского, не отъезжающий на периферию сознания (то по одному поводу вспомнишь, то вдруг по другому мысленно схватишься за фалды его моли неподвластного сюртука), как-то особенно рельефно вырисовывается, когда думаешь про читки, широко внедренные нынче Олегом Лоевским.

В эпоху триумфа Ленинградского ТЮЗа им. А. Брянцева строго подобного, конечно же, не было. Представить пришлых молодых режиссеров, допущенных З. Я. до «тела» артистов театра, вообразить, что он позволил им вцепиться в горло неизвестной пьесы и продемонстрировать на публике как бы готовый спектакль, родившийся за три дня, — невозможно. Дебютировавших как драматурги на сцене ЛенТЮЗа (не грех напомнить эти имена) Р. Погодина, М. Бременера, Б. Окуджаву, М. Рощина, Н. Слепакову, А. Корина, Я. Гордина, Б. Голлера, В. Аграновского и многих других Корогодский окучивал в кабинетной тиши несуетливо, тщательно. Но в те далекие годы лабораторный штурм, культивируемый сегодня Лоевским, идеально подошел бы труппе Корогодского, труппе, которую мастер ежедневно бужировал (одно из любимых словечек З. Я.), требуя бесчисленного количества самостоятельных актерских работ, на создание которых отводились отнюдь не месяцы. Недели. Фразу «я сегодня не занят, нет ни репетиции, ни спектакля, напомню-ка я о себе на „Ленфильме“ или помогу теще починить крышу на даче» молвить не смели. В течение многих лет мне казалось, что актер Игорь Овадис вообще не покидает пространства театра, а о смене времен года лишь догадывается. Корогодский сам от рассвета до заката пребывал в наэлектризованном состоянии и требовал ежеминутного творческого возбуждения от каждого. То есть труппа стояла у станка с выпрямленной спиной практически круглосуточно. И нет тут преувеличения. Есть оборотная сторона — тема вредоносности подобных авторитарных театральных режимов, изматывающих артистов. Но сейчас не об этом. А о том, что и по прошествии десятилетий лидеры труппы Корогодского тоскуют о прежнем своем состоянии, когда творческий стресс был нормой ежедневной жизни. Лиана Жвания, например, на мои недавние ей рассказы о фестивале-лаборатории современной драматургии «Открытый финал» в Волгоградском ТЮЗе стала вспоминать репетиционные ночи на «Пятом этаже» со страстью, желанием погрузиться в любой эксперимент, с легкой и уж скорее всего белой завистью к цеховым товарищам — участникам лабораторных бдений.

Артистов Волгоградского ТЮЗа доселе никто не «мучил». Посему «work-in-progress» — формат, предложенный труппе, живущей размеренной, как течение Волги, жизнью, по идее должен был устрашить. Однако волгоградцы (причем всем театром, с цехами) кинулись осваивать четыре пьесы за три рабочих дня — с бесстрашием: репетировали 24 часа в сутки. Андрей Селиверстов, исполнитель главной роли в пьесе «История медведей Панда, рассказанная саксофонистом, у которого есть подружка во Франкфурте», делился: «Проснулся в четыре утра. Заболело все и везде. Взял в руки текст. Отбросил. Как ребенок, спрятался в одеяло. Снова стал читать. Думал до 7 утра». Придумал? Да.

Совместно с финским режиссером Йоэлом Лехтоненом и актрисой Светланой Клеминой практически готовый спектакль был предъявлен в подпольном, начиненном театральной машинерией пространстве театра. В современной французской пьесе Матея Вишнека (отчего-то переведенной нами уже с английского) актуальный замес: он — саксофонист и, скорее всего, кокаинист, она — случайная его встреча (то ли девочка, а то ли виденье). Долгие — короткие совместные девять ночей. Странные разговоры, притяжение, отторжение, экзистенциальная тоска, думы и разговоры о вечном, вкрапления мистического, любовь, помраченное сознание. Парное самоубийство. А уж когда в финале эффектнейшим образом разъехавшийся потолок трюма обнажил очертания пустого зала большой сцены, поехал по кругу и герои, как бы «с того света», красиво проплыли по тому же кругу, печально завершая сюжет: «Мы стали двумя летящими голосами, нет, двумя белыми летящими крыльями, да, мы похожи на два белых летящих крыла… мы скользим над всем, что нам больше не нужно…», — публика, привыкшая к чинному партеру, — онемела.

Волгоградскому театру можно позавидовать, так как его зритель обсуждал спектакль не из-под палки, выдавливая косноязычные реплики, а обильно цитировал в рассуждениях о «Медведях» фрагменты из трактатов Базиля Валентина (бенедиктинский монах, живший в ХVI веке) — одного из высших авторитетов в алхимическом искусстве.

Столь крутых ассоциаций не возникло, однако, после показа громкой благодаря Театру.doc и уже известной русскому уху немецкой пьесы Игоря Бауэршима «Norway. Today», давно идущей по миру. Молодые артисты Татьяна Доронина и Тимур Абдулфайзов с четким пониманием того, что два часа придется кормить и тинэйджеров, и взрослых голливудским мармеладом, выдаваемым за горький миндаль, весело, необременительно для наших нервов и слуха, с юмором сыграли в дозированно страшное. Коим являлось по сюжету желание девочки Юли, вызвавшей из чата мальчика Августа, совместно с ним расстаться опять-таки с жизнью. Игра в суицид обернулась романтическим come together, этаким путешествием к норвежскому фьорду. Молодые а) остались живы, б) окрепли духом от чистого воздуха и секса в комфортабельной палатке. Режиссер, выпускник РАТИ 2007 года Андрей Неделькин, остроумно и уместно снабдил действие видеорядом: за несколько часов он, обнаружив рядом с театром стройку, отлично снял и смонтировал бегающих по крышам и вот-вот готовых сорваться с них Юлю и Августа (Таню и Тимура).

Творение 36-летней Анны Богачевой, написавшей пьесу «Чемоданное настроение» про судьбоносную встречу на вокзале потерявшихся детей с теткой Феклой (образ Феклы — бесталанная попытка создать клон Карлсона вкупе с Пеппи), прельстить, на мой взгляд, способно лишь культмассовых работников забытых деревень. Ничтожнейшие, фальшивые диалоги с не сдвигающимся ни на миллиметр действием. На амбразуру драматургического провала бросили многоопытную актрису Юлию Коростылеву. Обаянием, энергией, собственными придумками она как могла спасала и Богачеву, и молодого режиссера Полину Стружкову, которой пришлось воплощать графоманскую вязь.

Главный режиссер театра Альберт Авходеев взял на себя пьесу 23-летней Анны Батуриной «Песня Войя», завоевавшую первое место на конкурсе драматургов «Евразия». В многословно-многофигурной выспренней сказке о сложных отношениях обольстительной колдуньи с добрым деревенским молодцем, написанной юной (забудем о возрасте отечественных гениев) девочкой из г. Коркино Челябинской области обнаружены явные признаки незаемной фантазии и поэтического дарования.

Ставицкий Алексей

ХРОНИКА

М. Исаев, П. Семченко. «Каталог героя».
Русский инженерный театр «АХЕ».
Режиссеры Максим Исаев, Павел Семченко

Так отдыхают фавориты. Обновленная версия давнего спектакля группы АХЕ «Каталог героя, или 229 неверных движений», показанная на сцене недавно открывшегося актерского клуба «Антресоль», явила собой разнообразие возможностей перформанса в атмосфере расслабленности и импровизации.

Максим Исаев и Павел Семченко появляются среди многочисленных объектов — висящих, крутящихся, горящих, тлеющих, дымящихся. Все это и есть декорации, подлежащие метаморфозам вещи, обыденные и диковинные: от чайника до бумажного ангела, от раскаленной печки до электро-гитары. Что же касается самих актеров, то здесь они по функциям максимально приближены к рабочим или, точнее, к неким магическим манипуляторам: указывают на предметы, называют сцены, а затем последовательно их показывают.

Самого героя зритель, конечно, так и не увидит. Подобно тому, как в других спектаклях АХЕ крайне редко всплывает драматургический текст, тот, кому посвящено действо, герой — появится здесь лишь в виде штрихов и пунктиров. Это оправдано самой формой: каталог на то и каталог, чтобы в деталях вывести некое целое.

Эта стратегия монтажна, постмодернистски-игрива; изначальная рваность показа делает данную коллекцию аттракционов рыхлой, но зато защищенной от обвинений в ложном пафосе или глобальности замысла. В самом деле, имитируя в «Каталоге героя» абсолютную спонтанность процесса, «ахешники» одновременно отсылают зрителя к первоосновам театральности, к извечным вопросам о сути актерского жеста, мимесисе, о границах сцены. Все это походит на «Поэтику» Аристотеля, только в странноватой цирковой инсценировке.

Если в «Sine Loco» или «Белой кабине» мистериальность почти устраняла комическое, выдавливала его на периферию, то в «Каталоге героя» смеховые элементы максимально выделены и выведены на первый план. Смешны сами операции. Мучительная ловля чернильной капли, падающей из бутыли на раскрытую книгу, отдельные слова которой, помеченные каплей, пишутся затем на доске. Добытый с помощью серии непростых процедур огонь и ожидание закипания чайника. Один держит картон с прикрепленной к нему пивной банкой, другой стреляет из пистолета, стараясь попасть.

Построенный как серия сцен, которые, кажется, можно тасовать и легко перемешивать, спектакль с самого начала выявляет несоответствие между незамысловатостью действий и монументальными названиями отдельных фрагментов («Новая жизнь героя», «Путь героя», «Глория героя»). Постепенно абсурдность нарастает, комические эффекты становятся все острее, достигая кульминации в сцене «Колизей героя», где один исполнитель атакует другого специальной ветродувной машиной, а второй отбивается шумовой игрой на электрогитаре.

Явные ссылки на античный театр в названии сцен контрастируют еще и с преднамеренной небрежностью, как бы случайной неловкостью игры, вернее — манипуляций Исаева и Семченко. Быть может, примерно так и рождалась когда-то театральная импровизация, а о том, насколько запланированы сбои и шероховатости в «Каталоге героя», зритель может только догадываться. И это интригует — с одной стороны, «неверные движения» заявлены в названии спектакля, с другой стороны, они могут привести к гибели невидимого героя. Что вновь вызывает улыбку.

Здесь если не все, то очень многое отсылает к перформансам 1990-х — к ранним работам самих «ахешников», к спектаклям Андрея Могучего. Это и трогательная, почти наивная интерактивность в тех случаях, когда актеры обращаются непосредственно к публике: «Вот, возьмите, положите этот полиэтилен на колени, а то запачкаетесь», «Подержите, пожалуйста, веревочку, когда кивну, отпустите». Это и общая «калиостровская» атмосфера лохотрона и балагана — ты думаешь, что сейчас будет шедевр иллюзиониста, а тут просто человек поднимает себя на веревке в воздух и, падая вниз, пробивает головой лист бумаги с надписью «Жизнь героя».

Русский инженерный театр «АХЕ» в своем спектакле-конструкторе бросает взгляд назад, с удивительной легкостью делая ретроспективу собственной театральной судьбы. В плане исполнения это чудесное сновидение выделяется из остальных работ группы своего рода салонной (читай — клубной) расслабленностью. Однако это ничуть не мешает всем нам совершить еще одно психоделическое путешествие, на сей раз приправленное изрядной долей бурлеска и клоунады.

Смирнова-Несвицкая Мария

ХРОНИКА

Ситуация с современной драматургией сложна, это все понимают и никто не спорит. Но вот отсутствие детской и подростковой драматургии — это отсутствие будущего у театра, гуманитарная катастрофа. Если театр не найдет общего языка с детьми, которые за компьютер садятся раньше, чем на горшок, для которых виртуальные миры более убедительны и притягательны, чем наша действительность, — мы потеряем гораздо больше, чем сегодня можем себе представить. Новые технологии внесли в сознание наших детей некую реакцию, названную в психологии «принудительным предательством родительской культуры», и, если учесть влияние TV с его методиками манипулирования сознанием, прогнозы ой как не утешительны.

В роли спасителя человечества в нашем случае выступает истинный герой, вооруженный Знанием и Высшими целями, в достижении коих идет до победного конца, — это, конечно, Олег Лоевский, организатор и вдохновитель программ, призванных искать и найти эти самые, почти утраченные, культурные связи между планетами, то есть поколениями. Подобно Бэтману, он носится по неохватным просторам страны, выглядывая живые искры талантов, — и преуспевает в этом. Как всякий герой, он скромен, до поры прячется в темноте зрительного зала, но уж когда выступает из темноты — становится понятно: мир будет спасен. Его энергия и целеустремленность и правда дают результаты. На творческих лабораториях, руководимых Лоевским и проходящих в российских театрах, осуществляется не только поиск нового драматургического языка, новых имен — возникают театральные взаимоотношения, появляются возможности реальной работы для молодых режиссеров и актеров и, наконец, случаются настоящие художественные открытия.

В ноябре в Саратовском ТЮЗе Киселева состоялась очередная «Четвертая высота» — творческая лаборатория, посвященная именно подростковой драматургии. В первый вечер Алексей Слаповский читал пьесу, оценить которую в полной мере могли бы, пожалуй, только дети-вундеркинды, имеющие специальное филологическое образование. «Невероятная любовь» (в подзаголовке «Страшна, но интересна быль по мотивам русских народных сказок XIX–XXI вв.») произвела впечатление изысканной, остроумной, хорошо сделанной прикольной литературной пародии, «штучки», стилизованной и по языку, и отчасти по сюжету под русские обсценные сказки.

Александр Афанасьев, «русский брат Гримм», в середине 19 века собрал и издал монументальный сборник народных сказок, в который, однако, не вошел целый корпус специфических фольклорных текстов: «Народные русские сказки не для печати». Эти тексты частично были вывезены и опубликованы в 1872 году за границей (Женева). Слаповский и не скрывал, что первоначальным импульсом для написания пьесы послужила одна из сказок Афанасьева. В пьесе, разумеется, нет и намека на неприличие, а вот структура, держащаяся на приеме антиповедения, характерная для «заветных сказок», была использована автором вовсю. Пьеса начинается со смерти одного из главных героев — попав на кладбище, он оказывается в компании бойких покойников, оживленно обсуждающих причины своих смертей и требующих подробного отчета от «новенького». Из его рассказа мы узнаем, что родители двух друживших семей предназначили своих маленьких детей друг другу. Но когда дети выросли, понятное дело, уговор был забыт и девица собралась замуж за другого. Сыграв же свадьбу, непосредственно перед брачной ночью, ввиду своей необыкновенной честности, она сообщила жениху, что была сговорена. Муж, из сказочно благородных побуждений, отослал жену к ее нареченному, дабы не нарушать родительского слова. Нареченный, испытывая горячую любовь к сговоренной невесте, также из благородства отказался от нее в пользу жениха. Дальше — больше, девица, возвращаясь к жениху через темный лес, попала в лапы к лихим разбойникам, но те, выслушав ее историю, растрогавшись и прослезившись, отпустили целомудренную девицу с миром. Соревнование в благородстве и чистоте помыслов между соперниками на этом не прекращается, они безуспешно пытаются переуступить девицу друг другу до тех пор, пока один из них от переживаний не сходит в могилу, к новым друзьям-покойникам. Мораль сей «страшной были», предназначенная для молодого поколения, заключается, по мысли автора, в том, что крайности вредны, что даже благородство в крайнем проявлении — скорее дурость, но яснее считывался иной, более «взрослый», сатирический смысл: Россия как раз и есть родина крайностей, а золотая середина и здравый смысл ей незнакомы. Одна из слушательниц в поисках скрытых значений пошла еще дальше и после читки спросила автора, не имел ли он в виду, что невеста из его сказки — Россия, которой никак не удается обрести нормального мужа (то бишь правительство). Слаповский с растерянной улыбкой ответил, что этого он в виду не имел. Чтение доставило явное удовольствие всей аудитории, состоявшей из слушателей в основном, однако, не детского возраста. А вот вторая пьеса Слаповского, «Победитель» (подзаголовок «Игра на выбывание»), которую он читал опять сам, но уже с помощью двух актеров Саратовского ТЮЗа, вполне вписывается в формат подростковой драматургии. И хотя от пьесы осталось ощущение некоей смоделированности, придуманности (критик Александр Соколянский на обсуждении даже сравнил ее с «Заседанием парткома» и «Остановите Малахова» — «хитами» застойных времен), все же авторский мессидж внятен, интересен и актуален, язык ироничен и современен. Возможно, сравнение с «заседанием парткома» возникло из-за характерной для читок мизансцены — за большим столом. К тому же актерам, читавшим за главных героев, были даны в помощь небольшие картонные фигуры остальных персонажей, что живости действию не добавило.

Детки-одиннадцатиклассники, тусуясь после уроков в школьном подвале небольшой компанией, придумывают себе игру «кто хуже всех». Слаповский и здесь использует мотив антиповедения, но уже не в структуре пьесы, а в содержательном аспекте. «Кто хуже» рождается не только как результат борьбы за соперничество двух потенциальных лидеров, но и как протестная социальная реакция подростков, для которых, как выясняется, нет существенной разницы между «хорошо» и «плохо», главное — кто сильнее, кто первый. И тормоза в тинейджерском сознании пока не отлажены. В результате главный герой с ножом нападает на милиционера, чтобы доказать, что он хуже всех. Слаповский прослеживает ситуацию, провоцирующую преступление, исходная точка — отнюдь не злодейство, а просто безумная выходка в общем благополучного мальчишки. До тюрьмы, впрочем, дело так и не доходит, мент жив, конфликт снимается, никаких ужасов. Об актерской работе говорить сложно, режиссерской концепции предложено не было, можно лишь сказать, что двое актеров Андрей Гудим и Анна Соседова молоды, органичны и обаятельны.

Надо сказать, что на обсуждениях у Лоевского как ведущего своя тактика — он просит высказываться в первую очередь зрителей, то есть «посторонних», и это правильно: профессионалам интересен и ценен свежий взгляд со стороны.

Загадочная пьеса «Песня Войя» Анны Батуриной, ученицы Николая Коляды из Екатеринбурга, была показана в многочисленном составе исполнителей ТЮЗа и режиссуре питерца Дмитрия Егорова. Затрудняюсь пересказать ее сюжет. При обилии действующих лиц (армянка, медведица Тава, баран Мирко, бабушка Ыть, вечный дед, змея Нани, градоначальник и еще масса персонажей) разобрать, в чем суть, невозможно, действие и впрямь сказочное, как будто страницы сказок разных народов сложили не по порядку. Несмотря на явные усилия режиссера и артистов, многие зрители были озадачены. Похоже одновременно на сеанс гипноза, финский народный эпос и «Ночной дозор» средствами малой сцены. В целом речь шла о том, что нельзя нарушать законы природы, иначе людям несдобровать, ибо все в этом мире взаимосвязано. Анна Батурина 1985 года рождения, однако написала более 8 пьес, не первый раз участвует в фестивалях и семинарах по драматургии и является победителем драматургического конкурса «Евразия-2008» в номинации «Пьеса для детского театра». На мой взгляд, художественный язык Батуриной слишком уж «закодирован», сумбурен и сложен для театра, но если человек упорно пишет пьесы, значит, хочет что-то сказать? Во всяком случае, автору есть куда стремиться — быть понятым.

Другой режиссерский опыт Дмитрия Егорова на этой лаборатории оказался главной и исключительной удачей саратовских читок. Талантливой актрисой ТЮЗа Ольгой Лисенко была показана пьеса 22-летней Ярославы Пулинович (из Екатеринбурга, опять из кузницы кадров Коляды) «Наташина мечта». Это тоже не первая ее пьеса, и здесь можно говорить не только о серьезном, внятном, эмоциональном и хорошо сделанном драматургическом тексте, но и о тексте сценическом. Девушка сидит на стуле перед зрителями и долго молчит. Одета она как тысячи подростков — спортивные штаны, дешевые кроссовки, свитер, на голове шапка. Про нее нам, зрителям, еще ничего пока не известно, но ее внутреннее напряжение уже транслируется, заставляет собраться, сконцентрироваться. Она так и будет обращаться со своим монологом прямо к зрителю — от имени Наташи, детдомовки, не нужной и не интересной никому девочки. Исповедальная интонация дает эффект документа, жизненной правды. Язык, которым она разговаривает, нам знаком, каждый слышит его на улице, в автобусе, проходя мимо компании подростков в подворотне. Лаконичная форма читки подсказала оптимальное мизансценическое решение, движений минимум, жест появляется только в случае действительной необходимости. Какая же мечта у шестнадцатилетней Наташи, выпрыгнувшей на спор — Светка сказала: слабо? — из окна сортира и попавшей в больницу? Мечта простая — чтобы появился Он и сказал: Наташа, ты самая реально клевая девчонка на земле, выходи за меня замуж. Режиссер с актрисой с самого начала создают ощущение большой беды, беспросветной тьмы, владеющей этой девочкой. Ее простая мечта никогда не сбудется, никогда у нее не будет счастливой семьи, она уже генетически не способна на это. У нее развит только инстинкт выживания, а все остальное, что делает человека человеком, подверглось нравственной мутации. Она не имеет понятия о том, что такое любовь, как «правильно» выразить свои чувства и мысли, ее никто никогда не любил, ей негде было это узнать. Когда-то в детстве полученное от «мамки» письмо она не смогла прочитать, читать не умела, она сочинила его сама, придумала, как могла, мамину любовь. В больнице ее навещает журналист местной газетки и участливо расспрашивает о причинах прыжка в окно. На прощанье он произносит обычную фразу: береги себя, Наташа. Эти слова оказываются лучшими, что она слышала в жизни. Беречь? Себя? Для чего? Естественно, Наташа влюбляется в журналиста («конечно, он мой, потому что у меня никогда ничего своего не было»), а когда узнает, что существует соперница, — организует избиение. Теперь она рассказывает все это нам, как присяжным, в финале приходит милиционер, чтобы увести ее. А вот аплодирующие актрисе должны решить, насколько виновата сама Наташа, а насколько мы, общество, где около двух миллионов бездомных детей и 760 тысяч брошенных матерями. И на 100 тысяч каждый год их становится больше. Реакция зала была неоднозначной: кто-то, приходя в театр, не хочет испытывать здесь чувство вины, сталкиваться с социальными проблемами, их и в жизни хватает, кто-то, напротив, считает, что художественное событие состоялось именно потому, что есть острая тема, болевая точка, позиция авторов. Равнодушных, однако, не было, и все сошлись на том, что увидели настоящий спектакль — целостный, серьезный, минималистский по средствам, максималистский по высказыванию. Руководители Саратовского ТЮЗа даже решили взять его в репертуар.

И, наконец, завершило читки представление пьесы Натальи Скороход «Фея Теккерея» по мотивам сказки «Кольцо и роза». У пьесы мистическая судьба — она была написана для лучшего в свое время ТЮЗа страны — Рижского, но прошла там один раз, первый и последний, именно ею закрылся легендарный театр. Режиссера Олега Юмова мистика пьесы только вдохновила — у него получилась изящная, ироничная, куртуазно-стилизованная, откровенно театральная история со множеством маленьких находок, к радости и зрителей и исполнителей. И сама-то сказка у Теккерея остроумная и насмешливая, и Скороход ее мастерски «поджала», и режиссер придал ей легкое дыхание, так что актерам ничего не оставалось делать, как блистать. Еще и живое музыкальное сопровождение на оказавшемся в кустах клавесине — в исполнении Виктории Самохиной, успевающей играть также одну из ключевых ролей — графиню Спускунет. И статичная мизансцена — длинный стол — не помешала сделать динамичный, игривый почти спектакль, где заняты были и молодежь театра, и мастера, показавшие отличную профессиональную форму. Каждый нашел характер персонажа, а также развлечение и занятие: король Храбрус (Алексей Варенов) попивал из термоса свой королевский напиток, Заграбастал в исполнении Ильи Володарского все первое действие внимательно читал свежую газету, утверждая, что остальные персонажи его пока не видят. Дух импровизации, смешение реальности и волшебства, насмешки и назидания — всему этому нашлось место на площадке гостеприимного Саратовского ТЮЗа, приветливого и умного театра, не боящегося экспериментов, а стало быть и будущего.

Песочинский Николай

ХРОНИКА

Бывает, внутренние силы спектакля оживают со временем. Через полгода после премьеры ибсеновский «Росмерсхольм» (под названием «Парочка подержанных идеалов») стал одним из самых стильных спектаклей БДТ: интеллектуальным, спокойным, подробным, холодноватым, красивым, с внутренне напряженной и как бы нарочито сдержанной атмосферой. Тут что-то связано с духом именно этого театра. Товстоногов годами создавал в БДТ тип спектакля — романа жизни, с многочисленными внутренними связями, деталями, микросюжетами, объединенными единой энергией живой экзистенции. Слишком житейский слой был из этих композиций срезан, дистанция с обыденной жизнью всегда соблюдалась. Течение драматических отношений, по большей части скрытых, было плавным и могло долго не выходить на поверхность, а от сцены было не оторваться. Спектакль Г. Дитятковского, поставленный, конечно, в другом стиле, более условном, внешне минималистском, иначе оформленный пространственно и музыкально, вызывает в памяти те завораживающие сценические версии большой литературы.

Спектакль стал внутри взрослым. Сыграли роль и репетиции, проведенные после премьеры, и рокировка в распределении ролей, и профессиональный рост молодых актеров. Скажем, Дарина Дружина играет не как дебютантка, она уверенно чувствует себя в спектакле «большого стиля», в системе ибсеновских драматических мотивов. Ребекка—Дружина находится в одном эмоциональном пространстве с музыкой Вагнера, измерения ницшеанских философствований для ее самовыражения более естественны, чем параметры быта. На одном из спектаклей середины сезона обычная, непремьерная публика разразилась аплодисментами после мрачного, отчаянного монолога Ребекки, выражающего сложную мучительную мысль, — нечасто бывает, чтобы такое захватывало в сегодняшнем театре.

Атмосфера загадочности и ожидания необратимых перемен связывает внутренние течения спектакля. Многие важные акценты сделаны как бы «между делом»: Ребекка настороженно встречает приходящих, напряженно слушает, подслушивает, узнает о событиях и переменах с тревогой, с азартом, со страхом, бегает в панике, как птица, которую спугнули. Ясно, что у нее большие тайные, сверхличные планы. Из идеального человеческого материала — из честного мечтательного Росмера — она ваяет действующее лицо истории.

Новый исполнитель Федор Лавров обнаруживает в роли Росмера судьбу маленького человека (вроде Пети Трофимова), который решился поверить, что у него миссия, что он может творить великие дела. «Открытое» сознание Росмера как будто хотят растащить на части: чрезмерно сниженный режиссурой консерватор Брендель (Сергей Лосев), невнятный центрист Кролл (Алексей Фалилеев), похожий на интриганов-партийцев из будущего, самовлюбленный, парикмахерски-лощеный, с холодным бегающим взглядом, по-своему искренний в ненависти к старым порядкам, выискивающий поводы для провокаций Мортенсгор (хорошая работа Руслана Барабанова). Но за Ребеккой сила другого порядка. Наивного просветленного интеллигента-книжника Росмера она превращает в социалиста-фанатика с пылающим взглядом, на некоторое время в нем появляется что-то лихорадочное, истерическое, болезненное. Даже сама Ребекка испытывает ужас, когда видит, как, готовый подчиниться страсти и отдаться ей в мужья на волне тотального «освобождения», под давлением ее воли, он разрушает все разумные основания своей жизни. Предощущается катастрофа. Все равно у нее нарастает опьянение своей энергией, «великой» целью, властью над праведником. Но в роли Ребекки есть еще один этаж. Когда открывается цена перерождения Росмера, человеческое в обоих героях оказывается сильнее сверхчеловеческого. Несмотря на свою посвященность в служение триумфу воли и «прогресса», Ребекка должна любым способом выйти из игры (в театральном решении она возбужденно носится по сцене, прокрикивает монолог, в музыке слышится крещендо Alleluia). Росмер, наоборот, возвращается к безвольному младенческому сознанию. Теперь его убьет не столько прыжок в воду, сколько комплекс неполноценности бессильного подчиняющегося маленького человека.

Ожившая в спектакле конфликтная энергия психоаналитических и интеллектуальных отношений вписалась в символичную театральную форму с шумом моря, с продуваемым пространством, зеркалами, отражающими друг друга, высоченными колоннами-темницами для одиноких душ.

Таршис Надежда

ХРОНИКА

Место и время (Псков, февраль) давно намоленные. С какими бы муками ни составлялась программа (у театров нет денег, не всякий спектакль впишется на ветхую сцену псковской драмы) — Псков и Пушкин за себя постоят. Даже и у вполне слабых спектаклей самые недостатки о чем-то таком существенном проговариваются. «На фоне Пушкина снимается семейство»: вся наша сегодняшняя культура, жизнь «снимаются».

Ежедневные «круглые столы», так называемая лаборатория с участием филологов, режиссеров, театральных критиков, — особая примета февральского фестиваля. Возникает стереоскопия взгляда, фундаментальная культурная оснастка традиционного псковского театрального смотра. Пушкинисты Сергей Фомичев и его товарищ и вечный оппонент, новгородский ученый Владислав Кошелев, — атланты фестиваля, его опора, какие-то былинные богатыри.

В этот раз Фомичев приехал с коллегой по Пушкинскому Дому: Екатерина Ларионова представляла только что законченное издание — четырехтомник «Пушкин в прижизненной критике» с богатейшими комментариями. Академические штудии Пушкинского Дома, таким образом, совсем не отделены китайской стеной от живых проблем текущего художественного процесса.

Театральная программа фестиваля оказалась, как всегда, принципиально неоднородной. «Наше все» и не может быть однолинейным и монохромным.

Вначале было слово — слово Пушкина в музыке. Это становится традицией, на радость псковичам: открыли фестиваль артисты Александра Тителя. Не первый раз театр им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко задает высокую планку. Солисты «играют концерт». Романсы и арии сложились в некое духоподъемное послание; это реально ощущалось в зале Филармонии, и потом люди явно не спешили расходиться. Как это не похоже на наши «театральные разъезды», когда публика пулей летит в гардероб и на улицу!

Дальше были собственно драматические будни фестиваля, где традиционная пушкиниана была дополнена Гоголем. О реальных творческих сопряжениях двухсотлетнего юбиляра с Пушкиным интересно говорили на лаборатории филологи. Вдохновитель и идеолог фестиваля Владимир Рецептер привез две постановки Театра-студии «Пушкинская школа»: «Женитьбу» Гоголя, поставленную Владимиром Петровым, и композицию «Прости, душа» по «Истории Пугачевского бунта» и «Капитанской дочке» (постановка Ивана Стависского).

«Женитьба» зажгла зал, как год назад «Бесплодные усилия любви». Спектакль ладно скроен и крепко сшит на молодежный коллектив Театра-студии. На премьере еще казалось, что не учтенный гоголевский ужас перед химерическим существованием мстит пустотами, вялым действием, которое не в силах заменить яркий хоровод масок, придуманный режиссером и художником Ольгой Морозовой. В Пскове вылупился, вылепился немаленький смысл: акцентированная кукольность персонажей, с их утрированно декоративными париками, свирепо-яркими костюмами, не только занятна. Это знак ущербного, усеченного существования. Гоголевское страдание сквозь смех вполне уловлено. Смешно при этом порой донельзя. Студийцы «Пушкинской школы» владеют комедийной стихией как мало кто. Но на дне остаются напрасные надежды и горькие недоумения, остается огромная жалость ко всему этому гоголевскому человечеству. Вот Павел Хазов — Яичница: остроумно сочетаются в нем грузность сияющего «фамильной» желтизной героя и невероятная живость актерских реакций. Его монументальное недоумение, жалкий трепет жеманного Анучкина (Артем Магницкий), душевная беззащитность Жевакина (Денис Французов) — здесь полный спектр тщетных упований, он и составляет драму этой «Женитьбы». Простодушная Агафья Тихоновна (Наталья Байбикова) здесь, слава Богу, не переживает личностную драму (только Эфрос с Ольгой Яковлевой и могли пойти на этот риск). Героиня просто сникает, просто закрывает, говоря словами Блока, «веселый балаганчик». Две соединенные куколки в скафандрах, как на Луне, кружатся в финале спектакля: подарок купца Старикова (Григорий Печкысев) невесте. Он и остается какое-то время на сцене — не игравший в общую игру, далекий от суеты пустых хлопот и притязаний. Интересно, что Подколесин и Кочкарев (Денис Волков и Никандр Кирьянов) так же определенно отделены от грустного карнавала женихов. В них узнаваемы современные молодые люди, с их взаимным пикированием, с мотивом морального нигилизма…

Совсем другой опус — «Прости, душа». Спектакль также прозвучал по-новому на большой сцене псковского драмтеатра. Его музыкальная основа — казачьи песни — действительно держит всю конструкцию. Хрестоматийные перипетии «Капитанской дочки» оказались прочно впаяны в эту песенную стихию. Песня «Кукушечка», которая звучит в начале 2-го действия, — без обиняков, потрясающая кульминация спектакля, своего рода оратория, плач по российской истории. Весь музыкальный пласт здесь освоен и воплощен блестяще. В горестной «Кукушечке» связываются воедино лирика, трагедия, эпика.

Отдельные персонажи «Капитанской дочки» четко очерчены и пластично претворяются в «хор», в музыкальное единое тело спектакля; и это все — творческое приобщение артистов к вечной загадке отечественной истории. Образ Емельяна Пугачева (Павел Хазов) возникает на скрещении удали бесшабашной и предчувствия бесславного финала. Он сверкает неизменной улыбкой, почти как ярмарочный Петрушка на кукольной ширме, — но ощутим скорый надлом этого народного героя. Театрик на сцене, кстати, есть, в нем с поднятием маленького холщового занавеса является нам, к примеру, трапеза в доме капитана Миронова. Сочетание камерного и общего планов характерно для этого спектакля. Можно было бы говорить обо всех участниках спектакля, играющих по несколько ролей: здесь умеют несколькими штрихами — по-пушкински! — очертить суть персонажа, и ансамбль получился рельефный. Это Анна-Магда Обершт, Артем Магницкий, Денис Французов, Иван Мозжевилов, Марина Канаева, Мария Егорова, Павел Сергиенко. Одна претензия должна быть высказана: стоит начисто убрать пафосные моменты из диалогов «Капитанской дочки» — спектакль, столь оснащенный музыкально, не нуждается в эмоциональных подпорках, возникают фальшь и иллюстративность. Но само сопряжение мотивов «Капитанской дочки», «истории Пугачевского бунта» и народного мелоса мощно действует в спектакле.

Совсем другая «Капитанская дочка» в московском Театре им. Гоголя, откуда тоже выстрелили «дуплетом». Режиссер обеих постановок — Сергей Яшин. «Дочку» сыграли совсем попросту, как-то «никак», и стало ясно, не в первый раз, что Пушкин не так прост и голыми руками его не взять. Другой спектакль театра — «Ночь перед Рождеством», и это вполне выдержанный от начала и до конца стиль постановки многофигурной, многоголосой, пляшущей и плещущей цветными лентами, плахтами, шароварами… Второй раз спектакль игрался в Пушкинских Горах, и думаю, хорошо было выйти после него в ночь, где сверкал чистый снег…

Студийный акцент фестиваля, начатый «Пушкинской школой», был продолжен студентами Школы-студии МХАТ (курс Константина Райкина). В постановке Марины Брусникиной были показаны главы «Евгения Онегина», эскиз будущего спектакля. Третьекурсники вполне покорили зал, и, кажется, не только обаянием юности. На следующее утро в своем выступлении на лаборатории Сергей Фомичев, ссылаясь на этот показ, говорил о реально уловленной здесь полифоничности пушкинского романа. Передавая эстафету от одной Татьяны к другой (совсем другой), от одного Онегина к другому (совсем другому), начинающие артисты выразили некое важное качество пушкинской поэмы — многоголосие текста.

Освоение профессии под сенью Пушкина — благодарная идея. Но и Пушкин в свою очередь требует профессионального отношения. Забавный (некоторые отнеслись более хмуро) спектакль «Моцарт и Сальери» привезли актеры из латвийского города Резекне. У Леонида Филатова есть своя версия истории: это Моцарт хотел отравить приятеля, а тот поменял бокалы местами. Пушкинской трагедии предпосылается филатовский ернический апокриф. Он разыгрывается актерами с куклами в руках: грубая, броская интродукция спектакля, который, казалось бы, затем должен сменить регистр. Регистр был сменен — с ярмарочного на никакой. Реплики «Здравомыслящего», «голос от театра» ни к чему не приложимы. И Филатов, и Пушкин отвечают за себя сами и друг к другу отношения не имеют, хотя известно, что апокрифична и пушкинская версия истории. Скорее всего, в маленькой труппе из Резекне понимали, что полноценно сыграть пушкинскую драму не получится, и прибегли к кунштюку-интермедии. Получилось непрофессионально до смешного.

А хозяева (Псковская драма) сыграли «Метель» Пушкина, инсценированную Василием Сигаревым, и этот симбиоз имен был встречен также с определенным ожесточением. Спектакль Вадима Радуна красочен, ярко эмоционален, это фирменная черта его постановок. На мой взгляд, шокирующее обламывание точеной пушкинской прозы сигаревским новоязом… слишком половинчато. По-видимому, автор сознательно попытался приблизить персонажей к узнаваемым психологическим типам сегодняшней улицы. В таком случае, может быть, стоило написать ремейк «Метели», поместив действие в наши дни, скажем, в уральское захолустье. Сопряжение современного зала и классического произведения всегда драматично, оно должно быть содержательным, реальная опасность тут — безвкусное панибратство.

У фестиваля был замечательный финал — «Старосветские помещики» нашего ТЮЗа в постановке Георга Васильева (сценография Эмиля Капелюша). Спектакль не новый, но, кажется, набравший мощь. Театр воочию показывает свою силу. Сама кружевная тонкость работы Ирины Соколовой и Валерия Дьяченко исключительно воздействует на современное расхристанное сознание. На сцене мир ушедший, это картина рая, безвозвратно теряемого в финале. Чудеса бывают подготовлены. Ведь все создатели спектакля глубоко творчески связаны именно с большой отечественной классикой. В этом смысле вновь можно порадоваться за труппу недавно начавшей свой путь «Пушкинской школы».

10 февраля после Литии у стен Святогорского монастыря наши ребята, артисты «Пушкинской школы», читали стихи Пушкина. Хорошо читали.

Тропп Евгения

ХРОНИКА

Юбилейный, пятнадцатый, «Рождественский парад» впервые прошел без Льва Иосифовича Гительмана, бессменного члена жюри, и был посвящен его памяти.

Этот фестиваль — один из немногих в нашем городе, где сохранились подробные обсуждения спектаклей (ни на «Балтийском доме», ни на «Радуге» их уже нет). Жюри включает представителей разных профессий — режиссеров, педагогов, критиков. Долгие разговоры об увиденном являются интересной всем участникам частью фестивальной жизни. Поскольку «Парад» поддерживает «новые театры, новую режиссуру, новую драматургию и театральные инициативы», беседы о поисках и свершениях необходимы порой даже больше, чем награды. Хотя традиционно на закрытии вручаются призы — и денежные премии, и подарки, и дипломы.

У фестиваля есть свои «старожилы» — постоянные участники. В этот раз все они выступили не так успешно, как бывало раньше. Театр «Монплезир» (Москва — Санкт-Петербург) под руководством Игоря Ларина показал спектакль «Декабристы» — довольно путаную композицию из самых разных текстов, документальных и художественных, связанных с восстанием 1825 года. Сам Ларин, артист нервный и неординарный, пытаясь вовлечь зрителей в свою игру, носился по проходу, бросая реплики прямо из зала, а на площадке находились его весьма слабые партнеры, не способные ясно донести мысль постановки, если таковая вообще имелась. Впечатление от спектакля было тяжелое и смутное.

Театральная лаборатория под руководством Вадима Максимова работает уже четверть века, у нее есть свои верные поклонники среди зрителей, несмотря на непростой язык экспериментов. Показанная работа — «Танец Травести» — основана на стихотворной пьесе петербургской поэтессы З. Битаровой. Автор присутствовала на обсуждении спектакля и, не обидевшись на жесткую критику прежде всего ее текста, но и спектакля как такового, оставила в подарок издание своей драмы. При чтении стихи не показались лучше, чем на слух, а общее ощущение манерного китча не исчезло. Постановка ставит вопросы о двойственности самого человека и его бытия, о двойничестве как неотъемлемом свойстве творческой души, не стремясь скрыть параллели с хрестоматийными произведениями на сходную тему (реминисценции с «Балаганчиком» и иными текстами Серебряного века очевидны).

Один из самых любимых «Рождественским парадом» коллективов, Молодежный театр «Предел» из г. Скопина Рязанской области, привез моноспектакль по пьесе-монологу В. Сигарева «В моем омуте». Совсем молодому актеру Игорю Витренко, симпатичному парню с простым улыбчивым лицом, необходимо от имени своего героя признаться зрителям в самых разных злодействах — от мелких подлостей и лжи до издевательств над собакой и убийства человека. Поначалу такой выбор актера кажется парадоксально интересным, но постепенно становится ясно, что Витренко не убеждает. Находясь в постоянно взвинченном состоянии, актер выкрикивает в зал слова, мечется по сцене, то и дело в безумном порыве пытаясь засыпать настоящей землей невидимое тело сбитого им подростка-велосипедиста. Режиссер Владимир Дель пошел на рискованную провокацию: герой спектакля по очереди вызывает из зала зрителей, которым приходится по его просьбе что-то делать — бинтовать ему палец, произносить какие-то реплики, танцевать… Смотреть на то, как покорно зрители исполняют приказы этого человека (актер ведь из образа не выходит, а выступает от имени своего персонажа!), было очень неприятно. Показалось, что таким приемом не достигается эффект соучастия: наоборот, публика чувствует, что ее надули и унизили. Ни за что, между прочим!

В программе фестиваля было немало молодежных по составу спектаклей. Мастерская В. М. Фильштинского показала «Попрыгунью» по рассказу А. П. Чехова — коллективное сочинение студентов третьего курса под руководством мастера; Театр Юношеского Творчества представил сложную для юных актеров-любителей постановку пьесы «Время и семья Конвей». Надо отметить, что большая часть фестивальных спектаклей демонстрировалась именно на площадке ТЮТа и волонтеры-тютовцы оказали большую помощь в проведении «Парада».

В фестивале участвовали обе половины расколовшегося Театра Поколений. Оставшийся в здании на пр. Обуховской обороны Театральный Центр «Семья» показал спектакль для подростков «Тринадцатая звезда» (пьеса В. Ольшанского по мотивам рассказов Э. Сетон-Томпсона). Ученики Зиновия Корогодского всегда любили играть животных — в самых разных жанрах и с любой мерой условности. Но в спектакле Бориса Аронова актерам нет необходимости изображать кроликов: история о Джеке Боевом Коньке (внятная работа В. Тимофеева), мечтающем вырваться на свободу из загона, — человеческая. Получился негромкий и, по крайней мере, моментами содержательный разговор с юными зрителями, что бывает в нашем театре крайне редко.

Произведение Театра Поколений им. З. Я. Корогодского (обитающего в Нарышкином бастионе) «Моя любимая 2SOFFKA» по пьесе Л. де Век соответствовало своему названию. Это скорее тусовка, чем спектакль, на которой хорошо и участникам — молодым актерам, и большинству зрителей — тоже молодых и не озабоченных такими скучными материями, как драматургия, композиция, законы театра и т. д. В меньшинстве осталось жюри, которое всеми этими профессиональными вопросами озаботилось. Показалось, что современного «прикида» — видеопроекций на большом экране, транслируемых туда же SMS, ноутбуков в руках у героев, ультра-яркой, «как бы модной» одежды — всего это недостаточно, чтобы спектакль оказался современным и острым. История не прозвучала, а «молодежная» тема театром уже была серьезно разработана на гораздо более глубоком и качественном материале в «Болезнях молодости».

На пятнадцатом «Рождественском параде» побывали гости издалека — Омский Лицейский театр («Зима под столом» Р. Топора) и гости из-за границы — театр «Свободная версия» из Тукумса (Латвия) с версией гоголевского «Портрета» («Падший ангел»). Показали свои работы петербургские коллективы: Мастерская Ю. Томошевского (спектакль «Хармс, Хармс и только Хармс» получил приз за лучшую режиссуру, актриса Татьяна Морозова — за лучшую женскую роль); Красный театр Кати Шимилевой представил сокращенный осовремененный вариант «Женитьбы» Гоголя в духе комедии масок (обсуждение спектакля было беспощадным); Театр звукопластики SHAKIN’ MANAS продолжил гоголевскую линию фестиваля, пофантазировав на темы «Записок сумасшедшего» («Это все о луне»).

Содружество актеров «Renixa» из Петрозаводска — семейный театр, организованный двумя артистами, которым стало тесновато в театре государственном. Валерий Чебурканов и Виктория Федорова разыграли «Бредоманию в ритме tango» на сюжет пьесы Э. Ионеско, превратив абсурдистский диалог в пошловатый дивертисмент с пластическими экзерсисами на огромной постели.

В чем-то схожа с петрозаводской история петербургская — проект «Вечером созвонимся». Востребованные в театре актеры, Игорь Николаев, Сергей Козырев и Марк Гаврилов, собрались для самостоятельной независимой работы, причем выбрали не какую-нибудь коммерческую комедию, а пьесу Г. Пинтера «Немой официант», английскую вариацию абсурда. Отличие от «Бредомании» — в максимально серьезном подходе к драматургии. Для И. Николаева эта постановка — дебют в режиссуре, и вопросы к ритму спектакля, к композиции действия, конечно, возникали, но главное получилось: тревожная и тоскливая атмосфера ожидания, в которой по-разному проявляются два персонажа. Актеры получили один из главных призов фестиваля — за дуэт.

Лучшими на «Рождественском параде» были признаны две постановки: «Ленинградка» театра-студии «Karlsson haus» («Лучший экспериментальный спектакль») и «Мрамор» театра «За Черной речкой» — «лучший драматический спектакль» (об этих постановках см. «ПТЖ» № 53, 54). Да, «Парад» специально и пристально интересуется сценическим экспериментом, нетрадиционными решениями, синтезом жанров… «Ленинградка», сложносочиненная композиция, соединяющая театр кукол и киноизображение, хроникальные кадры и художественную съемку, естественно, стала лидером на фестивале. Но ее успех связан даже не со сложностью и непривычностью языка и формы, а, скорее, с волнующим содержанием, с ясной человеческой позицией авторов.

«Мрамор» Ивана Стависского по форме достаточно традиционен (во всяком случае — никакого видео, никаких ноутбуков). Но для театра это был рискованный шаг: почти три часа на сцене только два актера, Анатолий Журавин и Семен Мендельсон, ведущих беседы на отвлеченно-философские темы. Экспериментом является само решение поставить пьесу Иосифа Бродского — в сегодняшней театральной ситуации, приучившей публику к развлекательным зрелищам.

Вот и разберись — где традиция, где эксперимент!.. Справедливым кажется поэтому именно такое решение жюри: эти два спектакля оказались в авангарде благодаря блестящему профессиональному качеству и бесстрашию в художественном поиске.

Константинова Анна

ХРОНИКА

Все зрительские впечатления, даже самые потрясающие, обречены уйти в глубины нашей памяти. Немногим из них дано многократно всплывать, покрываясь особенной магической патиной — невозможностью повторения, и, словно благодаря своей пленительной нечеткости, становиться со временем все более драгоценными. И даже если встрече с таким впечатлением предшествовали восторженные анонсы и рассказы очевидцев, она всегда непредсказуема.

…Однажды мы видим на сцене немолодого худощавого человека в коричневых брюках и футболке (что-то вроде «прозодежды»). Человека зовут Жером Тома. Мы уже успели прочесть, что «во Франции его имя стало синонимом нового цирка», что он «сумел найти кратчайший путь к ребенку, притаившемуся в сердце каждого взрослого», что «его спектакли дышат настоящей, живой поэзией», — высочайший класс его исполнительского мастерства для нас очевиден и ожидаем. Представление начинается: звучит аккордеон, человек делает первые шаги в полумраке… Танцует? Создает пластический образ? Играет роль? Исполняет цирковой номер? Пожалуй, все перечисленное сразу — гипнотически ритмично, артистично, виртуозно.

Жонглер намеренно начинает представление с циркового номера, словно исполняя некую «обязательную программу» под аккомпанемент аккордеона (Сергей Осокин), жонглирует булавами. Мы следим за их полетом, пока не ощущая, что «союз звука и жеста, который Жером Тома всегда реализует в своем творчестве», уже завладел нашими чувствами и будет безраздельно править ими в ближайшие 60 минут. В руках у жонглера появляются белые (на вид — бильярдные) шары…

Сначала их три. Потом пять, потом, кажется, шесть. А может, и больше. Со счета мы быстро сбиваемся — и забываем о нем. И о том, что в этом необъятном балтдомовском зале, как всегда, холодно, и о том, что завтра на работу, и о кризисе и недолеченном гриппе — просто сидим с дурацкими счастливыми улыбками на лицах и следим за тем, как шары летают и катятся, танцуют и рассыпаются, рисуют круги и зигзаги в воздухе, чертят молниеносные линии на планшете сцены. Они следуют за мелодией (или мелодия следует за ними?), то игривой, то лирической, то патетически-мощной. Аккордеон азартно демонстрирует всю широту своего диапазона — но в какой-то момент музыкант вдруг встает и удаляется со сцены. Жером Тома садится на стул и жонглирует, отбивая ритм шарами об пол — безупречно четкий, стремительный, завораживающий. Мы замираем. На минуту? Три? Четыре? До тех пор пока аккордеонист не возвращается на сцену и его инструмент не вступает в музыкальный диалог с ритмом, который диктует жонглер.

А потом, уже убедившись в своей полной гипнотической власти над залом, Жером Тома достает из шкатулки три белых перышка и затевает этакую «игру в невесомость»: словно сам освобождается от силы притяжения и плавает в полумраке задрапированной черным сцены, беспечно подбрасывая и неожиданно ловко подхватывая легчайшие пушистые «запятые». Он играет и, кажется, на каком-то небывалом волшебном языке разговаривает с ними, ведет не совсем понятную нам, но страшно интересную дружескую беседу — как до этого с булавами, шарами, аккордеоном. Как чуть позже — с вопиюще бытовым, вульгарным полиэтиленовым пакетиком. Такие в маркетах выдают бесплатно для мелких покупок — а в руках жонглера он становится по-настоящему художественным объектом, вызывающим череду поэтических ассоциаций: то с играми легкого теплого ветра, то с подводными чудесами…

Как-то неожиданно представление заканчивается… И мы вдруг понимаем, что блистательно и вдохновенно проживший на наших глазах целый час, показавший нам вереницу очаровательных масок и трюков человек совсем ничего не позволил узнать о себе. Но, кажется, о каждом из нас успел выведать что-то хорошее и даже сокровенное, заставив проявить его в спонтанных, чистых, слишком эфемерных эмоциях. Немного грустно оттого, что они улетучиваются так быстро…

Маркова Елена

ХРОНИКА

Никаких помпезных мероприятий, как правило сопровождающих юбилеи, на 10-м Международном театральном фестивале «Камерата» не наблюдалось. Да и не к лицу (а главное — не по душе!) челябинскому «Камерному театру», инициатору «Камераты», какие бы то ни было проявления официоза, гламура и прочих внешних признаков «благополучия». Театр этот со дня своего рождения (и вот уж 20 лет) стремится прежде всего к доверительному общению, полагая, что это уникальная привилегия сценического искусства… Ведь только в театре произведение искусства творится не просто в присутствии, но и при участии воспринимающего. Для тех, кто играет на сцене, зритель — и собеседник, и соучастник.

Сегодняшнему нашему зрителю ой как трудно следовать этому непременному правилу. Он научился очень недоверчиво относиться ко всему театральному. Ведь ежедневно (если не ежечасно и ежеминутно) и повсеместно современный человек находится в ситуации, которая обусловлена процессом театрализации самой жизни…

И вот в этих-то условиях тотального дефицита доверия, ставшего одной из главных примет нынешней эпохи, «Камерный театр», подобно Дон Кихоту, продолжает верить и в человека, и в театр. Недаром же буклет юбилейного фестиваля предваряется эпиграфом из Вольтера: «Ум человеческий никогда и ничего благороднее и полезнее театральных зрелищ не изобретал — как для усовершенствования, так и для очищения нравов…».

«Камерата» с завидным упорством знакомит челябинскую публику со многими достижениями и новшествами, которые появляются на сценах России и сопредельных с нею государств. Чаще всего это страны СНГ, но бывают гости и из Праги, Берлина, Парижа, Зальцбурга…

И тут надо особо подчеркнуть, что значение просветительского аспекта год от года увеличивается. Ведь когда «Камерата» начиналась, отечественный театр был на подъеме. Больше того, казалось, что разразившаяся в стране перестройка откроет перед ним невиданные до той поры горизонты. Но получилось ровным счетом наоборот…

Теперь уж для всех очевидно, что экономический диктат оказался для нашего театра ничуть не менее (если не более!) разрушительным, чем некогда — диктат идеологический. Тут уместно процитировать заявление Евгения Фалевича и Людмилы Барад, основателей «Камерного театра»: «Мы… убеждены, что сегодняшний государственный театр находится в творческом и профессиональном тупике… Мы ясно осознаем, что сегодняшний театр — номенклатурное производство, которое штампует и тиражирует свою продукцию, где главное: план, сроки, конъюнктура — спрос любой ценой. А цена слишком высока, она дорого обходится театру: обезличивается сценическое искусство, уходит профессиональная культура, и, как результат, пропадает стимул к продолжению творческой жизни.

…Мы хотим иметь небольшую камерную аудиторию своих зрителей, таких же неудовлетворенных, беспокойных и ищущих, как и мы. Именно поэтому мы и назвали свой театр Камерным, а не оттого, что в своих спектаклях хотим изображать интимные чувства или замкнутый внутренний человеческий мир. И еще: мы свято верим в самостоятельность и самоценность сценического искусства, ибо Театр — это Театр, и ничто другое…».

Фестиваль же, возникший по инициативе «Камерного театра», можно было бы назвать своеобразной лабораторией, где идет поиск современного языка общения, то есть той театральной образности, которая смогла бы отразить наиболее острые актуальные проблемы.

На «Камерате-2008» программным автором был провозглашен Мартин МакДонах, пожалуй самый востребованный и самый загадочный из современных драматургов.

Магнитогорский театр драмы им. А. С. Пушкина показал «Королеву красоты» в постановке опытного режиссера Вячеслава Кокорина, впервые обратившегося к творчеству МакДонаха; театр «У моста» из Перми — «Череп из Коннемары» и «Сиротливый Запад» в постановке Сергея Федотова, «специализирующегося» на пьесах ирландца; Екатеринбургский ТЮЗ — «Человека-подушку» в постановке Олега Гетце.

Такая массированная атака дала неожиданные результаты для понимания особенностей поэтики этого драматурга. Пьесы МакДонаха созданы в разных жанрах: семейная драма, мрачная комедия, трагикомедия и гиньоль. Но три первых из названных, став спектаклями, стилистически оказались похожи друг на друга почти как близнецы. Однако они при этом лишь весьма отдаленно (да и то — чисто внешне, чертами) походили на своего отца-создателя. Актеры и магнитогорского, и пермского театров играли на удивление добротно, психологически оправдывая каждый излом в действии, но действие-то выстраивалось исключительно в линейном направлении, в последовательности и эстетике повседневности. Подробнейшим образом воспроизводя на сцене «горизонталь» событий, здесь проигнорировали очень важную для драматургии МакДонаха составляющую — «вертикальную» линию взаимоотношений героев, когда они общаются так, словно бы и нет над ними тяжкого груза безысходной жизненной ситуации. А это обстоятельство требует совсем другого способа существования актеров и иных режиссерских построений, ведь действие в эти моменты «переселяется» в иное, совершенно не бытовое пространство.

Об этом принципе множественности пространств, вне которых не существуют персонажи МакДонаха, похоже, догадался лишь Олег Гетце — постановщик «Человека-подушки». Однако (возможно, из-за неопытности) режиссер-дебютант не всегда изобретательно и убедительно воплощает свои прозорливые догадки в сценическом тексте.

О проблемах, связанных с трудностями постановок пьес МакДонаха, говорилось на обсуждениях спектаклей, которыми славится «Камерата». Многие театры стремятся попасть на этот фестиваль вовсе не из-за наград в виде диплома лауреата и денежных премий, которые обычно сопровождают дипломы в качестве символического поощрения. Обсуждения «камератчикам» нужны для выработки высоких внутрицеховых критериев, без которых театр тоже не может полноценно развиваться.

Лучшим спектаклем жюри единодушно признало екатеринбургского «Гамлета». И это несмотря на то, что режиссерские недочеты в работе Николая Коляды здесь (как, впрочем, почти всегда) очевидны. Подкупает в его спектаклях неординарность видения пьесы и необычайная искренность, граничащая почти с детской непосредственностью, в самих способах изложения той или иной проблемы. Чего стоит в «Гамлете» один только «хор шутов», почти постоянно присутствующий на сцене. Эти обезличенные, но при этом «упакованные» в яркую, хотя и до дикости безвкусную оболочку нелюди беспрестанно копошатся, трансформируя пространство сцены с помощью самых что ни на есть примитивных помоечных отходов — пробки от винных бутылок, жестяные банки из-под пива и т. п. Тут уж явно речь идет не просто о том, что «подгнило что-то в Датском королевстве», а о полной деградации. И коснулась она вовсе не только отдельных личностей, а всех без исключения героев шекспировской пьесы, в том числе и Гамлета… Можно даже сказать, что этот Гамлет — порождение этой дегуманизированной среды. На некоторое время спасает (а в результате со временем и губит) его юношеский максимализм. В атмосфере безнравственности не может выжить никто. Здесь если что и произрастает, то только смерть, причем задолго до физической гибели.

Дипломом за лучшую режиссерскую работу был отмечен спектакль из Перми, поставленный Мариной Оленевой по пьесе М. Угарова «Облом-оff». Казалось бы, эту пьесу ставили так много, что открыть в ней что-то новое уже невозможно. Оленевой это удалось. В пьесе есть подзаголовок — «история человека, несовместимого с жизнью». Пермский спектакль молодежного театра «Новая драма» — наглядное пособие, отвечающее на вопрос: как и почему такое возможно?

События, составившие жизнь Ильи Ильича Обломова, увидены в неожиданном ракурсе и поданы в непривычной стилистике. От начала до конца сам герой ничуть не меняется, оставаясь даже не молодым, а очень юным созданием. И это не просто некий «режиссерский трюк». Нет, именно таким образом внешне проявляется обломовская «болезнь», ведущая к несовместимости с жизнью. А «диагноз» весьма распространенный — инфантилизм. Можно даже уточнить — неискоренимый инфантилизм. Все эпизоды разыгрываются словно бы во сне (то ли были, то ли не было их), а вечно юный Илья Ильич лишь отчасти является участником событий, которые вроде бы с ним происходили. Его собственная жизнь проходит как просмотр кинофильма: он то поглощен происходящим на экране, то покидает это виртуальное пространство, причем всякий раз в тот момент, когда требуется принять решение, что-то сделать, изменить. Он же предпочитает просто переключиться на какой-либо другой «объект». Благо, жизнь богата и разнообразна…

В перерывах между «историями», вроде бы с ним происходившими, этот с виду вечный юноша, по сути же — «вечный мальчик», укрывается от своих наваждений, подкинутых жизнью, в некоем «домике». Это довольно большой ящик, одиноко стоящий по центру пустого пространства сцены. Только здесь Илье Ильичу и бывает вольготно, только здесь ему дышится легко. В финале он уютно сидит в своем «домике» и с выражением детской непосредственности на лице попивает водочку. Е. Пеккер, играющий Илью Ильича, был отмечен на «Камерате» дипломом как лучший исполнитель мужской роли.

Награду за лучшую женскую роль получила Г. Саламатова, сыгравшая роль Бабушки в спектакле «Похороните меня за плинтусом» (Красноярский драматический театр им. А. С. Пушкина, режиссер Алексей Крикливый).

Вскоре после публикации повести П. Санаева наши театры, словно сговорившись, принялись ее инсценировать. Чаще всего в этих постановках эксплуатируется «детскость» мальчика-рассказчика и выводится карикатура на Бабушку. В исполнении Г. Саламатовой героиня повести предстает в гротескном варианте. Настроения ее Бабушки сменяются практически мгновенно — от оголтелой ненависти к оголтелой любви. И такие перепады для нее что спиртное для алкоголика, она без этого вроде как вкус к жизни утрачивает. Необузданность чувств (а лучше сказать — эмоциональная распущенность) зафиксирована и в костюме героини. И спереди, и сзади, и в боках — везде увесистые толщинки, отчего фигура ее становится необъятной, а любое движение смехотворным. Этот монстр страшен и когда гневается, и когда нежничает. При этом актриса предельно достоверна в психологических оправданиях поступков своей героини. Вот и получается какая-то жутковатая клоунада при полной узнаваемости так называемой широкой и «загадочной русской души», которая в данном случае страдает классической формой психопатии. А эта «болезнь», как известно, не лечится…

Кроме основных наград, на «Камерате» традиционно вручаются специальные призы (полный список отличившихся можно найти на сайте фестиваля www.kamerata.ru). Здесь принято отмечать и пропагандировать все неординарное и подлинное. В этом они принципиальны как мало кто нынче.

Димант Марианна

Блог, ДОМАШНИЙ КИНОТЕАТР

Когда-то, очень давно уже, в советские 1970—1980-е годы, Андрей Хржановский выпустил несколько анимационных фильмов по рисункам Пушкина, горячо принятых культурным зрительским слоем. Фильмы и в самом деле были хороши — изящные, артистичные, свободные. И тайно оппозиционные — иллюстрированные режиссером пикировки главного персонажа с царями, с Александром I и Николаем I, не могли, разумеется, не читаться как намек на иные, гораздо более актуальные обстоятельства.

Теперь, уже за перевалом 2000-го, режиссер создал два фильма по рисункам Иосифа Бродского, его автобиографическим эссе и стихам — в 2002-м вышла его работа «Полтора кота», а в нынешнем, 2009-м — «Полторы комнаты» (оба сценария А. Хржановского и Ю. Арабова).

Не увидеть тут аналогию невозможно — оба цикла посвящены крупнейшим поэтам, людям драматических, рельефных судеб, каждая — сюжет, причем окрашенный политически. И наконец: оба поэта обладали, помимо лирического, еще и замечательным графическим даром — для режиссера-мультипликатора, для выбора им материала обстоятельство решающее.

Выступая в феврале этого года на радио «Культура», Андрей Хржановский признал (как бы нехотя): «Есть определенная связь между Пушкиным и Бродским. Они — два профессиональных литератора и поэта. Один — наше все; другой — больше, чем кое-что…». Но тут же тему и закрыл: «Я не задумывался о такой связи. У меня не было такой линии — „я сделал фильм по рисункам Пушкина, и теперь надо сделать Бродского“. Нет!».

Может быть, мастеру не хотелось, чтобы в его художнической стратегии была усмотрена какая-то инерция. А может, он и в самом деле «не задумывался», творческая психология вещь таинственная. Важнее то, что параллельность ощутима в самих произведениях — в их теме, в их идеологии. Достаточно вспомнить эпизод из «Полутора котов»: чугунный Ильич, взбешенный кошачьим своеволием и непочтительностью мальчика Оси, срывается с пьедестала и долго «с простертою рукою» несется за ним по всему городу — пародийная отсылка к пушкинскому сюжету, а заодно и к соответствующему анимационному циклу. Разница ситуаций только в том, что прежде приходилось петь свободу от советских властей тайно, аллюзионно, под классическим прикрытием, а теперь стало удобно делать это открыто. Разумеется, для Бродского, пока он не покинул СССР, подобные коллизии были слишком живы. Но сейчас, когда его нет, а история наша находится в какой-то другой уже фазе, пафос такого сорта меркнет, напряжение снижается.

Между тем и в сегодняшних «Полутора комнатах» — фильме, для которого предшествующий, «кошачий», сыграл роль эскиза, — сохраняется та же политическая патетика. Там силуэтно нарисованный, напоминающий очертаниями Окна РОСТА клубок красногвардейцев крушит штыками гостиную в доме Мурузи, где только что элегантно напевал Вертинский (вообще-то фигурой петербургских салонов не бывший). Там некий товарищ в поварском колпаке и с кавказским акцентом (очевидно, визуализированная фраза Троцкого о Сталине: «сей повар станет готовить только острые блюда») дразнит ребенка деликатесами из «Книги о вкусной и здоровой пище» и не дает ему ни крошки. Там маленький Ося, улыбаясь, целится из папиного пистолета в сталинский портрет (в прозе Бродского мы повода для этого эпизода не нашли, — очевидно, идея покушения принадлежит сценаристам)… И так далее, и так далее, как сказал бы Иосиф Александрович.

Дело, понятно, не в том, что явное историческое зло не подлежит более осуждению — еще как подлежит! И не в том, что к разговору о Бродском оно отношения не имеет, — разумеется, имеет. Просто в фильме все эти вещи, отменно изображенные, смотрятся почему-то наивно. И потом: «Хотя для человека, чей родной язык — русский, разговоры о политическом зле столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить тему. Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание своей легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты. В этом их соблазн, сходный по своей природе с соблазном социального реформатора, зло это порождающего». Это из «Нобелевской лекции».

Да, и еще чуть-чуть о политическом (лирико-политическом). Есть в «Полутора комнатах» такое место: под рыдающую музыку проплывают в ленинградском небе над шпилями и куполами и уходят вдаль скрипки, альты, виолончели… — как бы иллюстрация к гоголевскому «Если же и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром?». Хотя Гоголь тут ни при чем: эпизод этот — аллегория планировавшейся Сталиным в 1953-м высылки всех евреев в Биробиджан (о плане этом у Бродского в «In a Room and a Half» упомянуто — осуществись он, дело дошло бы и до его семьи). Замечательно нарисованные струнные плывут и плывут, но начинает казаться, что все это происходит слишком уж долго (хотя по часам длится две с половиною минуты) и выглядит слишком уж красиво — как акт художнического самоупоения, нарциссизма, просто блокирующего смысл.

Зато, когда в следующем эпизоде, на уроке пения, дети принимаются чистыми голосами выводить «Родина слышит, Родина знает, Где в облаках ее сын пролетает…», происходит сцепка с предшествующим и смысловой объем вполне компенсируется. Для полноты ощущений желательно еще вовремя вспомнить, что музыка этого патриотического хорала принадлежит Д. Шостаковичу, появлявшемуся (в исполнении Алексея Девотченко) в эпизоде футбольном минут за пять до того…

Такие тонкие мотивные переклички радуют сильней, чем красивые, но общие места. Слишком многочисленные и многообразные красоты (вроде растянутого на двадцать минут финала), претендующие на самостоятельное значение, способны сюжет развалить, а переклички стягивают его в целое. Иногда они действуют в фильме на достаточно больших расстояниях.

Вот подросток в гостях у дяди (Сергей Дрейден), служащего (по версии сценаристов) реставратором в Академии Художеств, листает «Мужчину и женщину», запретный и сладкий том, а Шаляпин с пластинки рыдает про «очи черные, очи страстные»… И где-то только через полчаса мелодия отзывается: вариант песни напевает в нью-йоркской подвыпившей компании сам И. А. Бродский, запечатленный видеокамерой (единственный в картине случай, когда появляется документальное его изображение): «По обычаю петербургскому, Отдавая дань духу русскому…». И означает это теперь не подростковую эротику, а тоску по своему городу.

…Куда он в самом начале фильма, собственно, уже плывет — в памяти ли, в фантастической ли кинореальности (оба варианта верны): море, корабельная палуба, он сидит в глубоком кресле вроде шезлонга. Дымящаяся сигарета в руке, чашечка «эспрессо», мягкая шляпа с опущенными полями, уютный вельветовый пиджак, столь обычный для американской профессуры. И мягкие редеющие волосы, и круглые очки, и взгляд, задумчивый, и острый одновременно. Что-то похожее мы когда-то в кино видели…

«…Я всегда считал, что путешествие — лучшее время для воспоминаний. Тем более, путешествие по воде. Ведь вода — это образ времени».

Почему первое появление Григория Дитятковского в образе Бродского так впечатляет? Даже зрители, имевшие в свое время с прототипом личное знакомство, — и они тоже признаются, что, увидев, были поражены. В чем дело? У кадров этих есть привкус чуда — как будто видишь воскрешенного.

Потом привкус этот чуть слабеет, за два часа глаза привыкают. Но все равно удивительно: исполнитель выдерживает соседство даже с той самой, документальной, видеозаписью.

В двухчасовую протяженность фильма вписана вся жизнь Бродского, от блокадного ленинградского младенчества и до конца. Меняющегося от эпизода к эпизоду ребенка, потом подростка изображают пять юных исполнителей, подобранных так тщательно, что вопросов об идентичности не возникает. Шестым по порядку играет героя Артем Смола — Иосифа, помещенного в воздух конца 1950-х — начала 1960-х. Может быть (если сличать с фотографиями), сходство окажется здесь не самым полным. Но вот он что-то произносит, и речь его от той подлинной, какую мы знаем по записям, кажется неотличимой. Не только по грассированию и характерному носовому призвуку — по апломбу, по ироничности, по гипнотизирующей собеседника убежденности героя в собственном призвании. Он уже поэт. Мы встречаемся с ним на ленинградской богемной вечеринке, снятой в черно-белой (хуциевской) гамме, он разглагольствует (девушки млеют): «Если бы я был 1-м секретарем ЦК, я бы на первой полосе „Правды“ велел опубликовать, скажем… э-э-э… „В поисках утраченного времени“ Пруста».

Потом Смолу снова сменяет Дитятковский — герой достигает своего собственного возраста, того, в котором вспоминает. Или все же действительно плывет? Вот и знакомые буквы виднеются: «ЛЕНИНГРАД» — огромные, объемные… Дом, комната, родители за столом, на обычных местах. Присаживается и он.

Родителей, Александра Ивановича и Марию Моисеевну, играют Сергей Юрский и Алиса Фрейндлих; сын их дан в разных возрастных воплощениях, они же не меняются, они немолоды во все времена сюжета, начиная с 40-х, что поначалу выглядит странно. Решение это санкционировано самим Бродским — режиссер здесь опирался на его фразу о том, что родители запоминаются такими, какими мы их видели в последний раз. В этой, последней их сцене все нормально, полный баланс.

«А как ты умер?» — спросил он отца. — «Смотрел фигурное катание… пересел на другой стул, и умер». — «Страшно?» — «Ни капельки. Страшно хотелось есть. Целый день хотел вареной курицы… А сварить некому было, потому что она уже…» — «Да, я раньше успела… — подтвердила мать. — А ты, Иосиф?» — «Что — я?» — «Как ты… умер?» — «А я… я что, умер?» — «Конечно, — ответила мать. — Раз сейчас с нами разговариваешь».

Потом зазвонил телефон, он подошел.

«Какая машина? Кто это? Говорят, у меня какой-то вечер?» — «Да, — спокойно ответила мать. — Об этом во всех газетах написано. Я тебе и рубашку погладила».

По ходу этого разговора зритель понимает, что плаванье, в которое пустился герой, имеет еще и третий смысл. Заодно вспоминает, где он видел мизансцену на судне — сидящего в кресле господина в шляпе и очках: Лукино Висконти, «Смерть в Венеции» (по Т. Манну), 1971 год. Срифмовать ту Венецию с нашей, Северной, труда не составляет.

Бродский, кстати, фильм знал тоже, успел его посмотреть еще в Союзе — он говорит об этом в «Набережной Неисцелимых». Картина ему понравилась не слишком, но один момент он выделил: «…долгий начальный эпизод с Дирком Богартом в пароходном шезлонге заставил меня забыть о мешающих титрах и пожалеть, что у меня нет смертельной болезни…».

Июнь 2009 г.

Максимычева Мария

ХРОНИКА

Петербургский театральный мир порой так замкнут на себе самом, что и представления не имеет, что творится за его пределами. Иным живет кино. Насыщенной, крайне разнообразной жизнью — музыка. И если танец классический, то есть балетный театр, входит в сферу интересов театральной прессы, то о современном танце критика все больше молчит, предоставив эту область глянцевым журналам. Специфический зритель, всегда имеющий непосредственное отношение к танцу и как исполнитель, так же далек от будней драматических театров, как завсегдатай академических «больших и малых» — от дискотек, баттлов, сейшнов и т. д. То, что порождается молодежными субкультурами (а именно субкультурой был два-три десятилетия назад хип-хоп, или танец улиц), редко ставится в один ряд с явлениями традиционного искусства.

Все это к слову о границах как о заглавной теме спектакля, о котором пойдет речь. 6 апреля на сцене ТЮЗа им. А. Брянцева был показан спектакль в стиле хип-хоп для шестерых танцоров «No(s) limit(es)» («Без(с) границ(ами)») французской труппы Александры Н’Поссе. Организаторами акции выступили Французский институт в Санкт-Петербурге и «Каннон Данс Центр». Это был рывок — длиною чуть больше часа — в новое, смелое, современное, настоящее, хотя и не совсем театральное, но дышащее театром искусство.

В основе языка, на котором говорят танцовщики, — богатая и особая культура. Хип-хоп — это не только музыка, набор движений и форма одежды, граффити и молодежный сленг. Это способ выражения себя и того, чем жили и живут миллионы людей. Для танца в этом стиле (имеющего, кстати, множество разновидностей) характерна мультитехничность, эклектичность, размытость правил и границ (!) исполнения, активная актерская составляющая.

Спектакль «Nos limites» возник на стыке уличного танца и самого настоящего Театра. Шесть исполнителей (две девушки и четверо мужчин), двое из которых — постановщики спектакля (Мартин Жоссен и Абденур Белали), на языке современного танца рассказывают истории из повседневной жизни. Люди — молодые и старые, агрессивные и ущербные, влюбленные и злые, счастливые и нет, как мы с вами, — живут в определенных границах, которые сами для себя устанавливают. Прорваться за них становится иногда невыполнимой задачей. Некоторые из нас не осознают, что находятся в клетке, откуда есть много путей — вверх, вниз, сквозь… Есть жизнь внутри, есть снаружи, так нам кажется…

Концепцию спектакля наглядно демонстрирует декорация — шесть высоких боксов из металлической сетки, вокруг которых (в буквальном смысле «вокруг») и происходит действие. Захватывающими были почти все номера, но самые яркие — сцена уличного поединка двух враждующих кланов (в кульминационный момент танцовщик прыгает и «бьет» ногой в грудь «противника» так, что тот отлетает в другой конец сцены); любовный дуэт (Он, стоя на месте в луче света, поднимает и вертит Ее вокруг себя, словно она ничего не весит, будто окутывая себя ею); массовый танец, где участники — половина в «клетке», а половина на авансцене — танцуют одно и то же, но как будто не замечая друг друга. Были и «гуттаперчевый» мальчик, и пародия на восточные единоборства, сальто, прыжки, перевороты…

Каждая сцена, будь то дуэт, массовый танец или сольный, — законченная история, сыгранная в своем ритме, режиссерски поставленная и исполненная в совершенном ансамбле. Сюжетные ходы простроены, у каждого персонажа — своя тема. Все сделано по канонам классической, добротной драматической постановки. Только царствует здесь Танец.

Особая художественная ценность спектакля в том, что он смог вывести на сцену и утвердить на ней танец, для исполнения на сцене не предназначенный. Хип-хоп, конечно, теперь почти не танцуют на улицах (когда вы в последний раз видели парня, исполняющего нижний брейк прямо на тротуаре?), он обрел пристанище на огромных площадках типа СКК, где проводятся международные состязания, популярные и очень массовые «битвы». Он стал частью клубной культурой, смешиваясь с другими близкими направлениями, пришедшими с Запада (R’n’B). Огромное количество танцевальных школ и клубов по всей России всерьез практикует этот вид, педагоги стажируются за границей, постоянно проводятся мастер-классы, фестивали, смотры. Это один из самых популярных танцев среди молодежи (к слову, с довольно сложной лексикой). Но, несмотря на агрессивный посыл, свойственный хип-хопу, в арсенале его выразительных средств оказывается много театрального, «язык» его обнаруживает метафоричность и поэтическую красоту, что и продемонстрировал спектакль.

Это был не просто танец! Музыка и полет, современный драйв и неповторимая энергетика. Дерзкое соединение социального протеста с лирикой. Французский шик (кстати, именно во Франции проходит один из самых крупных в мире фестивалей хип-хопа). Исполнители с высочайшим мастерством отшлифовали все возможные неровности и полностью исключили дисгармонию, присущую молодежному стилю танца и стилю жизни. Соединив пантомиму, модерн, акробатику со «стрит-дэнс», драматически простроив сценическое действие, французские танцовщики показали, каким может быть театр, приводящий в восторг как засидевшихся в пыльных креслах критиков и скептиков, так и молодое поколение в безразмерных шароварах и с дредами. Это и есть расширение границ, как его понимают французские танцовщики, приехавшие в Россию показать мастерство исполнения танца, родившегося в негритянском гетто.

Берлина Марина

ХРОНИКА

VI Всероссийский фестиваль театрального искусства для детей «Арлекин»

Фестиваль «Арлекин», из года в год проводимый театром «Зазеркалье», на этот раз выглядел скромнее обычного. В здании «Зазеркалья» идет реконструкция, для показа спектаклей и проведения других фестивальных акций предоставили свои площадки Большой театр кукол, ТЮЗ им. А. А. Брянцева, Центр еврейской культуры ЕСОД, Театр кукол «Бродячая собачка», Дом актера, Дом дружбы, Театр им. В. Ф. Комиссаржевской. Помимо конкурсных и внеконкурсных спектаклей, в рамках фестиваля проходили по-своему уникальные мероприятия: специальная учебная Реабилитационная программа «Театральная терапия» для учителей Беслана, семинар «Ну и ну!..», посвященный современной опере для детей, на котором делились опытом специалисты Финляндии и России.

В основной конкурсной программе участвовало пять спектаклей, представляющих разные художественные тенденции развития детского театра. Объединяющими мотивами оказались пути-дороги, походы и путешествия, которые предпринимали герои.

По условиям конкурса открывал показ победитель прошлого фестиваля — петербургский Большой театр кукол. В своей новой работе главный режиссер БТК Руслан Кудашов адаптировал для детей сказку Г. Х. Андерсена «Ель». Получилось «Большое путешествие маленькой Елочки». Правке подвергся не только сюжет, в театре активно искали доступный детям сценический язык.

Тема пути и тема страха сошлись в названии конкурсного спектакля «Про того, который ходил страху учиться» Лысьвенского муниципального театра им. А. Савина. Используя заложенный в пьесе М. Бартенева принцип «от обратного», мнимые страшилки, встречающиеся на пути персонажей, режиссер Тимур Насиров создал даже не спектакль, а воплощенную «игровую стихию». Как результат — премия СТД РФ: творческая поездка в Москву.

Абсолютной звездой фестивальной программы, спектаклем-лауреатом, отмеченным дипломами во всех номинациях, стала «Снежная королева» Е. Шварца, поставленная в Малом драматическом театре — Театре Европы (режиссер Григорий Дитятковский). И это при том, что в МДТ детям и взрослым предложили спектакль большого стиля. Те и другие приняли спектакль безоговорочно.

О названных спектаклях «ПТЖ» уже писал (см. № 54, 55). Мы расскажем о двух других конкурсных постановках.

Государственный театр юного зрителя Республики Саха (Якутия) представил этно-модерн спектакль по мотивам Олонхо «Юрюлю Бэргэн — богатырь на белом коне» (режиссер-постановщик Валентина Якимец). Олонхо — якутский героический эпос, решением ЮНЕСКО признанный «шедевром человечества» и включенный во Всемирный список нематериального культурного наследия.

Об оригинальной космогонии Олонхо рассказано в аннотации к спектаклю: «Верхний мир — мир небожителей, живущих под сияющим девятиярусным небом. Средний мир — восьмигранная, восьмиободная земля, которая вертится вокруг своей оси. Нижний мир — подземное царство злых кровожадных чудовищ».

Для спектакля выбран один из эпизодов Олонхо, пересказанный для детей Марией Обутовой-Эверстовой. В нем соперничают Средний мир благородных и честных героев и отвратительные монстры Нижнего мира. Богатырь из Среднего мира Юрюлю Бэргэн на белом коне, взлетающем над облаками, освобождает от нежеланной женитьбы красавицу Аралы Куо. Подобный сюжет можно найти у многих народов. Непривычны тут непрошеный жених — одноглазый повелитель Нижнего мира Арсаала, настолько жуткий, что пугаются дети в зале, и его сестра Арбай Куогай, кривляющаяся в неприличном танце. Сюжет развивается в рамках сказочных традиций, неторопливо и подробно.

Спектакль сделан с любовью. Стилизованное оформление, опирающееся на народные традиции, и костюмы чрезвычайно колоритны. Украсило спектакль народное горловое пение, освоенное исполнительницами женских ролей. На удивление свободно чувствуют себя актеры в акробатически сложных танцах, они пластичны и «летучи», подобно волшебным коням. Тут нет ничего чересчур, и авангард гармонично сливается с традицией.

Благородный пафос этой истории ясен: добро побеждает в трудной битве. Другое дело «обрядовый», дискретный характер действия, когда одна картинка сменяет другую. В сценическом воплощении сказания не хватает кантиленного звучания, эмоциональной разомкнутости, когда бы один мини-эпизод цеплял бы другой и они соединялись в единый мощный поток.

Что нас привлекает в фольклорном произведении? Аромат подлинности, поэтическое воображение далеких предков, прозорливость их фантазии. Все это есть в спектакле гостей из Якутии.

Самым необычным спектаклем фестиваля, на мой взгляд, оказался «Поход в Угри-Ла-Брек» Нижегородского ТЮЗа. Спектакль-путешествие поставила молодой режиссер Полина Стружкова по пьесе современного шведского драматурга Томаса Тидхольма. В «Походе в Угри-Ла-Брек» первая треть действа — знакомство детей с Дедушкой — сценически обставлена скромно: ничего лишнего — кровать, кресло, газетный столик. Но вот Дедушка куда-то исчезает, и дети, сбежав из дома, отправляются на его поиски. Их путешествие по коридорам, лестницам и закулисью театра ни в коем случае не формальный прием, а безукоризненное режиссерское попадание в суть событий.

Шведские драматурги не боятся говорить с детьми о вечном, страшном, необъяснимом. Т. Тидхольм, взяв за основу парадигму смерти, путь Дедушки из квартиры в городском доме в вымышленную деревушку Угри-Ла-Брек, «где Дым Поднимается Вверх», использует детскую лексику, детские представления об устройстве мира. И ничуть не проигрывает. Точки над i в подобной теме действительно неуместны.

Непривычна интонация спектакля — повествовательно-нейтральная. Ее задает актер, играющий автора — Т. Тидхольма. Пристроившись на сцене где-то слева от основного места действия, он читает ремарки пьесы. На детском спектакле это удивляет и слегка раздражает (где же правдоподобие или, на худой конец, игровой прессинг?). Потом улавливаешь и нотки драматизма, и блестки юмора. Брат и сестра, Хорек и Муравейка, и их говорящий пес Вздор в походе по недрам театра должны получить представление о неизбежном и все же сохранить надежду.

Когда драматическое действие выносит актеров и публику в верхнее фойе нашего ТЮЗа, за его стеклянными стенами возникает петербургский пейзаж. Дымящая труба — это вулкан, а вдали, в расщелине улицы, видны маленькие фигурки людей. Неизвестно откуда за стеклом появляется одинокая лыжница, упорно прокладывающая лыжню по балкону тетра. Детям ничем не могут помочь ни иностранец, не понимающий по-шведски, ни четыре бегуна, тем более что их играет один артист. Отдельный дивертисмент — вахтерша в реальной вахтерской будке. В отличие от вежливых тюзовских дежурных, она гонит наших путешественников из театра именно потому, что он детский.

В какой-то момент в одном из узких коридоров ТЮЗа возникает препятствие. Мы не сразу понимаем, что это и есть граница мира, которую не только детям, но и всем нам суждено перейти. Река забвения Лета, владения Харона — эти слова не будут произнесены. Но чтобы переплыть реку, попасть на тот берег, где остался Дедушка, нам придется, пригнув голову, пройти по трубе-гармошке. Теперь цель близка. Дедушку мы застаем в тесной каморке под сценой. Повернуться буквально негде. Но жизнь после смерти в представлении детей примерно та же, что и раньше. В общении с Дедушкой ничего не меняется. Он сидит в своем любимом кресле-качалке, только на столике нет лотерейных билетов и очки теперь ни к чему.

«У каждого должна быть своя тайна», — сказано в пьесе. В спектакле к тайне осторожно прикоснулись, не разрушая иллюзий, свойственных нам в начале жизни. Дети и пес благополучно вернулись домой. С ними останется чуть приоткрывшаяся, но не разгаданная тайна, которую им предстоит постигать всю жизнь.

Берлина Марина

ХРОНИКА

Международный «Фестиваль одной пьесы». Молодежный театр на Фонтанке

Счастливая мысль организовать этот фестиваль пришла кому-то из сподвижников Семена Спивака после успешных гастролей труппы из Испании, показавшей свой вариант «Дорогой Елены Сергеевны». Знаменитая пьеса Людмилы Разумовской идет по всему миру: в Европе, Азии и Америке. Меньше всего пьесой интересуются в России, хотя сегодня она пришлась бы ко двору. Любопытен проект и с профессиональной точки зрения. С 24 по 27 января на сцене Молодежного театра были показаны четыре версии «Елены Сергеевны» — из Южной Кореи, Франции, Испании и гостеприимных хозяев.

Могу свидетельствовать: спектакли публике понравились. Все до одного, и не только из толерантности. С этой пьесой важно обращаться с осторожностью. Сначала она камуфлируется под молодежную комедию, потом бьет наотмашь. Трактующие понятия добра и зла произведения не бывают простыми. «Зло… являясь порождением человеческого греха, никуда не исчезает в мире (не будем строить иллюзий!), но становится все более тонким, изощренным и губительным», — предупреждает Людмила Разумовская, проницательно разглядевшая универсальность «школьной проблематики» еще четверть века назад.

Пьеса легко вписывается в камерный формат. Но, как закономерно ожидать от сочинений такого рода, у нее богатейший спектр мотивировок и неожиданных психоло гических ходов, четкий ритм, подчиняющий себе все, и возрастающее напряжение сюжета. Подросткам, пришедшим поздравить учительницу с днем рождения, на са мом деле нужен ключ от сейфа, где лежат их выпускные работы по математике. Листочки с нерешенными задачами можно подменить, добыв себе нужную оценку, а с ней — беспрепятственный путь в светлое будущее. Аргументация, как минимум, неоднозначная, не правда ли? Риторикой тут ничего не докажешь. Конфликт обостряется, когда ученики преступают границы, которые нельзя отменить ни при каких обстоятельствах. Суверенность личности Елены Сергеевны показалась им никчемным анахронизмом, старомодной ветошкой (так — в первых трех показанных спектаклях). Самой же учительнице, подвижнически держащейся нравственных правил, ничего не остается, как примерить облик героини современного мифа или умереть, что в принципе одно и то же. Сила сопротивления слегка приподнимает Елену Сергеевну, делает ее символом трагического непонимания.

В спектаклях зарубежных гостей много искреннего чувства и пиетета к пьесе. Кого-то из режиссеров взволновали глобальные проблемы, кто-то сопоставил агрессивность подростков из пьесы с тем, что творится рядом. Французы обеспокоены немотивированным экстремизмом молодежи в предместьях Парижа. Испанцы рассказали, что их соотечественники обижаются на актеров, прочитывая в пьесе нелицеприятную критику современного общества. Мы увидели постановки во многом несхожие, объединяла их реалистическая манера игры.

Южнокорейский спектакль поразил точным попаданием в атмосферу времени. Перед нами были школьники последней трети прошлого века, может быть впервые попытавшиеся применить свое знание жизни на практике. Режиссер спектакля Цой Бом Сун учился в Москве у Марка За харова, и его цепкая профессиональная па мять помогла оживить страницы пьесы с большой достоверностью. Дети в спектакле были довольно отвязными, что забавно сочеталось с проблесками восточной цере мон ности. Но конфликт вырисовывался пугающий, еще и потому, что в этом спектакле был яркий, пластически раскованный персонаж по имени Володя (Цой Вон Сок). Благополучный, «упакованный» старшеклассник, «бескорыстно» взявший на себя миссию идеолога закручиваемой интриги. Надо сказать, Володя во всех трактовках выдвигался на первый план, что симптоматично для сегодняшнего дня.

Французские «школьники» явились на сцену в единообразной форме бледно-зеленых оттенков. Мы от подобного давления на психику, к счастью, успели отвыкнуть. Французы (режиссер Паулин Мандру) были темпераментны, но главное их достоинство — емкое, со вкусом произнесенное слово. Оно и определяло упругий ритм представления. Во время ночного обыска в квартире Елены Сергеевны происходил тот самый перелом действия, которого тщетно ожидали в других постановках.

Наиболее психологически точный спектакль показала испанская театральная компания «Перестройка-а-так» под руководством Бориса Ротенштейна. Пространство спектакля не ограничивалось кубом, в который он помещен, каждый персонаж приносил на сцену свою предысторию. Володя в этом спектакле (Алекс Ренджел Мекка) был далеко не уверен в себе. Вначале он действовал с оглядкой на Лялю, которой симпатизировал еще в 9 классе. Не добившись успеха на этом поприще, шел напролом, с упорством демонстрируя свое интеллектуальное превосходство. Прекрасная актриса Мерсе Манагерро сыграла Елену Сергеевну, в которой живет дух юной Антигоны. Эта школьная учительница не растеряла умения твердо говорить «нет».

Украшением фестиваля и подарком для зрителей и давних поклонников этого театра стала «Дорогая Елена Сергеевна» Молодежного. Прославленный спектакль Семена Спивака ждали с понятным волнением. У самого режиссера тоже были основания для переживаний: актеров, когда-то сыгравших в этом спектакле, но давно вставших на крыло и улетевших из театра, трудно собрать под одной крышей. Но три-четыре ночные репетиции возродили «Дорогую Елену Сергеевну» из небытия. Бесконечно жаль, что только на один вечер.

Елена Сергеевна — Наталья Леонова была настоящей, живой учительницей, которая каждый день входит к великовозрастным оболтусам в класс и просто по условиям профессии обязана владеть ситуацией. Она талантливее и опытнее этих щенков, которые, организовав нечто вроде выездного занятия, пришли к ней в дом учить

уму-разуму и жесткому отношению к жизни. Учительница не выглядела лишь стойкой жертвой чужой игры, драматическое взаимодействие со школьниками возникало в прямых диалогах и в зонах молчания. Выверенная до секунды режиссерская партитура, с непременными музыкальными моментами и паузами, оставляла впечатление целостного сценического текста, при «чтении» которого очень часто бывало хорошо, тепло и весело, а потом становилось по-настоящему страшно. Актеры, в достаточно зрелом возрасте игравшие школьников: Екатерина Дронова, Сергей Кошонин, Анатолий Петров, Антон Бычков (Сиверс), — существовали настолько органично, что о прочем и не думалось.

И еще один урок преподнесла пьеса. Фестивальные показы подтолкнули к мысли, что подростки были подлинными учениками своей учительницы. «Шестидесятница» Елена Сергеевна, успевшая глотнуть свободы в первую «оттепель», повери ла в идеалы безоглядно и самоотверженно. Она, сама того не желая, привила школьникам представления, согласно которым оценка по математике простая формальность и не должна препятствовать развитию личности. Но жизнь груба и искажает идеальные постулаты, а негодные средства, как всегда, дискредитируют благую цель. В конце пьесы антагонисты, Елена Сергеевна и Володя, добиваются успеха, но победителями не становятся. Оба приходят к долгожданному, сумасшедшими усилиями достигнутому результату, но он вовсе не тот, к которому они изначально стремились. Обычно так бывает в хорошей драматургии. На «круглом столе» «Дорогую Елену Сергеевну» заслуженно называли классикой ХХ века.

Павлюченко Екатерина

ХРОНИКА

VII Международный фестиваль моноспектаклей «Монокль» в «Балтийском доме»

В первом отборочном туре (петербургский этап) фестиваля «Монокль» было сыграно 13 спектаклей — «Конец цитаты» Андрея Носкова, «Пять рассказов Шушкина» Владимира Борисова, «Наивно. Супер» Александра Машанова, «1900» Арсения Иванковича, «Кинфия» Татьяны Морозовой, «Жадный джамба» Ильи Деля, «Золото моих волос» Ольги Гордийчук, «Любовная исповедь» Ольги Лебедевой, «Метаморфозы» Михаила Брискина, «П[а]дражание драматической машине» Павла Семченко, «История обыкновенного безумия» Семена Александровского и «Фро» Ольги Белинской.

В финал вышли трое: И. Дель, О. Белинская и Т. Морозова. И если финалисты отборочного тура были более или менее ясны (несмотря на горячие споры жюри), то результаты заключительного этапа, в целом очень интересного, хотя и не бесспорного, многих, мягко говоря, удивили.

Открыл международный этап спектакль «Молчание», созданный по гоголевским «Запискам сумасшедшего» Айваром Калласте из театра «Ванемуйне» (Тарту, Эстония). В нем и правда доминировало молчание, изредка нарушаемое ужасающим звоном будильника и невнятным бормотанием главного героя — невзрачного мужчинки с редкими волосиками, но в вызывающе алых трусах. Он, вскрикнув, будто очнувшись от кошмарного сна, печально свешивал ноги с кровати, влезал в тапочки и начинал свою тихую жизнь в четырех стенах. Вот он наряжается, бубнит себе под нос кляузы на неведомых чиновников, обнимает подвенечное платье, сражается с видимыми только ему испанскими конкистадорами… Маленький человечек, запертый в тюрьму своих фантазий. Излюбленный гоголевский персонаж, который борется со своими ветряными мельницами, а в промежутках между сражениями мечтает о чем-то далеком и утонченно-прекрасном, как кружева на белом свадебном платье, которое он подхватит, откружит с ним нелепый хромающий вальс, свернет в рулончик и спрячет. До следующего раза. Снимет свой нарядный фрак, расставит по местам разбросанные за время путешествия по фантастическим странам предметы, потянется, зевнет, ляжет в кровать и… горько-горько заплачет, неожиданно осознав, как далеки от реальности его мечтания.

«Аугенапфель» Саида Багова, актера и режиссера из Москвы, — причудливое сценическое действо, сложенное из текстов Даниила Хармса и собственных опытов. Элегантный господин с голым черепом, в черном смокинге похож одновременно на графа Дракулу и на любимого актера Алексея Германа Юрия Цурило. В нем какая-то едва ли не бесовская обаятельная и крадущаяся пластика сочетается с проницательным и добрым взглядом. Он перемещается от пюпитра, стоящего посреди сцены, к залу, угощает публику шампанским и, задумчиво глядя поверх зрительских голов, легко и тонко воссоздает атмосферу светских салонов конца XIX века, увлекает за собой на земли Израиля и одновременно открывает зрителям серьезного и даже грустного Хармса.

Молодой актер И. Дель и режиссер Д. Ширко с Пушкиным сыграли ловкую шутку. Ловкую и настолько остроумную, что, уверена, увидев этот спектакль, Александр Сергеевич не обиделся бы, а от души хохотал. «Жадный джамба» в итоге не занял ни одного призового места. Хотя именно этот спектакль — достойный пример роли режиссера в моноспектакле. Роли, которую порой недооценивают, считая режиссера лишь «контролером» актера, его добрым советчиком. В «Жадном джамбе» режиссер оказывается едва ли не важнее исполнителя. Актер очевидно существует в пространстве и рисунке роли, заданных режиссером.

То, что эти двое «мальчишек» сделали с текстом классика, можно назвать только одним словом — варварство. Но они этого и не скрывают. Взяв «Скупого рыцаря» за основу, они транспонировали действие на несколько исторических октав ниже, перенеся его (никаких намеков, все прямо в лоб) в Африку. Над сценой то возникает спроецированный на белый задник хрестоматийный портрет поэта, то бегут стада диких антилоп. Текст читает человек с боевой раскраской на лице и в набедренной повязке, истово, заходясь в метафизическом трансе, он отбивает каждое слово в звонкоголосый джембе, африканский барабан. Эти театральные ренегаты собрали порванную цепь времен. Оказалось, что не только история о великом скупце и непонимание отцов и детей вечны, бери выше! Может быть, сами того не ведая, они пришли к мысли о том, что все мы произошли от двух человек, которых в свою очередь очень давно создал Бог. Потому так близки вдруг оказались Пушкин, живший в XIX веке, и вождь африканского племени Тумба-Юмба, умерший задоооолго до рождения поэта. А благодаря иронии создателей, в этом решении нет ни капли чего-то порочащего «наше все», о чем шептались после спектакля зрительницы, сильно смахивающие на школьных училок литературы.

«Кинфия» актрисы Т. Морозовой и режиссера Юрия Томошевского была отмечена специальной премией. Жюри отметило музыкальность исполнения, лиричность повествования. Не будь Томошевский председателем жюри, постановка бы заняла одно из призовых мест. Однако противоречить установленным правилам не стали. Не досталось «похвалы» в виде премии и спектаклю из Македонии с труднопроизносимым названием «Электроэнцефалограмма» Георги Йолевски. У себя на родине на аналогичном фестивале он взял гран-при. Петербург же дал по-настоящему сильной постановке «утешительный» приз президента Международной ассоциации моноспектаклей Валерия Хазанова. На основе текстов Мрожека, Камю, Беккета, Плевнеша, Мюллера, Бюхнера и других абсурдистов Йолевски написал пьесу о человеческом самоопределении. Предпринял попытку разговора о том, кто есть каждый из нас в этом мире. Одинокий ворон, каркающий в никуда, или согбенный обезумевший старец… каждая тварь на этой земле ищет смысл своего существования. Чем-то отдаленно, по стилистике и отчаянному настроению, этот спектакль напоминает «В ожидании Годо» Юрия Бутусова. Только там счастья ждало трио героев Хабенского—Пореченкова— Трухина, а здесь один артист, который мастерски меняет роли, возрасты, амплуа, лица. Жаль, что жюри этот спектакль недооценило.

Третье место занял спектакль О. Белинской «Фро» по рассказу А. Платонова. И если у Платонова он о вечном ожидании женщиной мужчины, то у режиссера Т. Артимович — это банальная, как мексиканский сериал, история об изнывающей от телесной тоски молодой жене. Спектакль затянут так, словно режиссер и исполнительница хотят-таки убедиться, что зрители понимают, насколько плохо героине. Ситуацию порой спасает актриса, подкрашивая действие сочетанием в своей хрупкой Фро сладострастия и невинности, мягкости и бабьей скандальности. Но, положа руку на сердце, облегченно вздыхаешь, когда звучат финальные аплодисменты. Тем не менее спектакль этот сразу же был приглашен на фестиваль в Каунас. Вопрос — почему? Ответ очевиден: актриса — девушка миловидная, текста в ее спектакле — минимум, две-три фразы, из декораций — стол и несколько рулонов бумаги. Удобно. Так и получается, что, «переформатировавшись» под нужный стандарт, можно стать участником любого международного фестиваля.

Второе и первое место заняли соответственно спектакли «Ну, наконец!» из Харькова и вологодская «Кыся». «Ну, наконец!» — торжество театра в театре. Дело в том, что спектакль режиссера Степана Пасичника играется на украинском языке (хотя и актер и режиссер великолепно говорят по-русски). Те, кто не прочел перед началом действия синопсис, в течение двух с лишним (!) часов с любопытством наблюдали за перемещениями по сцене какого-то странного квадратного человека в плаще и нелепо больших ботинках. Понять, что это история некоего успешного главного редактора, которому в один прекрасный день все опостылело настолько, что он решил покончить с собой, не знающим украинской мовы было практически невозможно. Тем не менее актеру Сергею Москаленко удалось удержать зрительское внимание. Вот человек подносит пистолет к виску и начинает отсчитывать: «Один, два, три…. Пятьдесят, пятьдесят три, сто, пятьсот…»… Опускает руку… задумывается. Встает на голову и продолжает кричать что-то про трупы и холодильники. Свернется клубочком в одиноком пятне света, пробормочет что-то в пол, а после — уйдет в глубину сцены, откроет старую картонную коробку и начнет извлекать из нее какие-то вещи — игрушки, книги, фотографии… И без перевода становится ясно, что речь идет о возвращении туда, к истокам. К безмятежному детству, когда на голову вставали от нечего делать и неуемного озорства, а не от непреодолимой тоски.

И, наконец, спектакль-победитель. «Кыся» Якова Рубина. Этот спектакль надо было ставить в off-программу. Просто потому что нельзя выпускать на один ринг боксера и первоклашку. Работа актера Всеволода Чубенко над текстом Владимира Кунина — образцова. На сцене актер и… нет, не коврик… Гамак. И больше ничего. Гамак — это и сеть проволочного забора, и кабина фуры дальнобойщика, и больничная койка, и корабельный трюм, и место для спаривания бездомных котов, и просто окно, куда сигает в поисках приключений на свою голову главный герой — кот Кыся.

Мне сложно вспомнить другой спектакль, который бы смотрелся настолько легко, и актера, который бы мог так ловко, играючи увлечь за собой зрителя. Чубенко начинает с малого, с представления своего героя. И, честно говоря, от несколько скабрезного текста зрители поначалу недовольно поерзывают на стульях. Но шаг за шагом, слово за словом незмысловатая и (будем объективны) дурацкая история про кота, который умел передавать свои мысли людям и вступать с ними в диалог, становится увлекательнейшим путешествием по просторам Европы. Вместе с умным котом зритель колесит в фуре по дорогам, совершает сексуальные подвиги, присутствует при сложной операции, искренне переживает за недотрогу медсестричку с несложившейся личной жизнью… Полтора часа благодаря виртуозной технике Чубенко «держит зал», вызывая настоящий восторг зрителей. На сегодняшний день это умение, увы, большая редкость.

Тропп Евгения

ХРОНИКА

С. Беккет. «Sans paroles II» (по пьесе «Сцена без слов II»).
«Театр Поколений» им. З. Я. Корогодского.
Режиссер Валентин Левицкий

«Мим для двух актеров и колючки» — таков жанр пьесы, весь текст которой помещен в программке. Реплик нет, только большая ремарка, описывающая двух персонажей, названных А и В, и их поочередные действия. На сцене два мешка. После укола колючки, выдвигающейся из-за кулис, один персонаж вылезает из мешка, совершает последовательно ряд движений: молится, размышляет, достает склянку с пилюлями, глотает пилюлю, задумывается, достает из кармана морковь, жует, выплевывает и так далее. Залезает в мешок, оказываясь левее второго персонажа. Опять укол колючки, показывается другой, достает огромные часы, чистит зубы, причесывается, приводит в порядок одежду, изучает карту, сверяется с компасом, ест морковь… Разумеется, снова прячется в мешок, снова появляется колючка, и все повторяется. Беккет точно расписал последовательность действий, наметил ритм, расставив паузы, и указал на возможность бесконечного воспроизведения схемы. Содержание маленькой сценки универсально — это, на самом деле, модель жизни.

Молодой режиссер и актер «Театра Поколений» Валентин Левицкий осуществил первую в России (так, по крайней мере, считает он сам) постановку пьесы «Sans paroles». Премьера была сыграна два года назад, и участвовали в ней Игорь Устинович и Евгений Анисимов. Блестяще сделанная пантомима, захватывающая игра двух ловких, гибких, как акробаты, актеров-клоунов, соревнование Арлекина и Пьеро. Исполнение вызывало восторг, но зрительская радость соединялась с грустью: с персонажами-масками происходила настоящая драма…

В этом сезоне, после ухода из театра Анисимова и Устиновича, Левицкий придумал новую версию спектакля. Вернее, сразу две версии: теперь персонажей А и В играют Алексей Чуев и Наталья Пономарева или Елена Полякова и Александр Муравицкий. Итак, герои стали разнополыми (что, кажется, сделало универсализм всей истории еще более явным). Кроме того, появилась живая музыка: все действие теперь идет в сопровождении ударных. Барабанщики А и В — актрисы Анастасия Тощева и Оксана Рысинская, Регина Ацапкина и Татьяна Шуклина. Установки, на которых они виртуозно играют, довольно необычны и состоят не из музыкальных инструментов, а из бытовых предметов. В левом углу площадки — в основном всевозможные железяки, сковородки, кастрюли, ведра. Все звенящее и гремящее, скрежещущее. Справа — пластиковые канистры, деревяшки, щетки, пакеты, подвешенное велосипедное колесо. Все шуршащее, скрипящее, свистящее. Барабанщицы «озвучивают» каждое движение персонажей: ведь те действуют почти исключительно с воображаемыми предметами. Часы, компас, разворачиваемая карта, открываемая банка с таблетками — все это возникает благодаря жестам актеров и звукам, извлекаемым музыкантами. Разумеется, этот саундтрек не жизнеподобен, потому что воспроизводит звон в ушах персонажа так же отчетливо, как звон будильника. Чистка зубов сопровождается оглушительным скрипом, аккуратное складывание одежды — громким шуршанием. Иногда между героем и его «дублером» возникает разлад: поскольку звук не прекращается, персонаж В никак не может перестать чистить зубы, хотя видно, что ему уже «больно» и он рискует стереть десны до крови. Однажды слаженный дуэт, в котором непонятно — кто марионетка, а кто — кукловод, потому что оба зависимы друг от друга, все-таки распадается. Барабанщица обижается, бросает палочки и уходит со сцены, разрушая заданные, уже ставшие привычными правила игры. Спектакль как будто прерывается, актеры выходят из ролей и устраивают перекур под песню «Where is my mind?». Но тут снова слышится громкий звук, словно едет танк: это сигнал приближающейся колючки. Все срочно занимают свои места, и известная формула заученных действий снова и снова повторяется, только теперь персонажи меняются местами и каждый исполняет ритуал другого.

Метафора, созданная Беккетом и переведенная на язык сцены Левицким, очень проста: человеческая жизнь есть циклически повторяющаяся череда одних и тех же поступков, все однообразно и предопределено, никому не дано сойти с указанного пути. Интерес для публики состоит в том, как именно эта нехитрая (хотя и печальная) мысль реализуется, сколько вариаций одного и того же набора действий придумает режиссер и смогут осуществить актеры. Левицкий выстроил движение смысла и композицию спектакля так, что зритель не засыпает, а, наоборот, следит за происходящим с нарастающим интересом. Поначалу кажется, что все возможности будут исчерпаны довольно скоро, а потом понимаешь, что фантазия создателей бесконечна, как сама история, и финал наступает только потому, что спектакль в какой-то момент должен завершиться, актеры и зрители — пойти по домам. Я насчитала шесть полных циклов, каждый из которых и похож на предыдущий, и отличается от него (на самом деле, наверное, кругов больше). Сначала персонажи исполняют все действия монотонно и безразлично, как роботы. Потом возникает раздражение, «машины» дают сбой. Герои, озираясь по сторонам, замечают, что движение их — только иллюзия, и всякий раз они приходят на то же место… Остроумно показаны различные попытки персонажей изменить ход своего существования, вырваться из плена, обмануть неумолимую колючку-судьбу. Сама колючка — жутковатая и немного смешная героиня спектакля: она ездит из кулисы в кулису (если можно назвать кулисами проходы в неигровые помещения Нарышкина бастиона) и состоит из длинной стрелы, приделанной к мясорубке.

Об этом спектакле трудно рассказать, это театр в чистом виде — без слов и повествовательного сюжета. Только увлеченная актерская игра! На лицах персонажей — нанесенные гримом маски, костюмы — удобная прозодежда. Пространство оформлено лаконично: вдоль зрительских рядов тянется узкий деревянный помост (по нему справа налево перемещаются персонажи), оставшаяся часть площадки — пустой черный пол, на котором аккуратными кучками разложена натертая морковь. Когда персонаж А соскакивает с помоста и радостно бегает среди оранжевых холмиков, он — а вернее, она — ест морковку, которую до этого с омерзением выплевывал(а). На свободе и морковь кажется вкуснее, но, как выяснится, побег был лишь иллюзией, и, думая выпрыгнуть на волю, «кролик» возвращается в свой загон.

Две нынешние версии спектакля отличаются друг от друга, хотя действия выполняются одни и те же (разница в том, что в одном случае персонаж А — мужчина, а в другом — женщина и наоборот). Пара Чуев — Пономарева играет более «психологично». Их А и В — конкретные мужчина и женщина, несмотря на клоунский грим, симпатичные и по-человечески обаятельные. Переживание по Станиславскому несколько утяжеляет и дробит спектакль.

У Поляковой и Муравицкого персонажи более абстрактны. Это маски, которые сыграны в условной технике. Второй вариант спектакля идет в упругом ритме, четко и слаженно.

Драматургия абсурда редко ставится в наших театрах и, как правило, не превращается в удачный содержательный спектакль. «Sans paroles II» — счастливое исключение. Счастливое и для Беккета, и для нас, зрителей.

Павлюченко Екатерина

ХРОНИКА

Он родился в Одессе. На пыльных и жарких улочках этого города прошли его детство и юность, здесь благодаря профессии родителей (отец — суфлер, мать — актриса) случилась первая встреча с театром, которая переросла в любовь длиною в жизнь. Одесса глазами мальчишки и взрослого человека осталась на страницах его книги «Одесские были». В ней — своеобразие южной жизни тех времен, театральные события. Каждая рассказанная история — личная.

10 февраля 2007 года исполнилось 100 лет со дня рождения замечательного режиссера, педагога, писателя, заслуженного деятеля искусств России, лауреата Государственной премии СССР Владимира Александровича Галицкого. В этот день в петербургском Доме Актера собрались те, кто знал его лично, и те, кто только слышал об этом человеке от других. Пришли, чтобы почтить память того, кого называли «режиссером без интриг». Редкое качество, но Владимир Александрович им обладал. Он умел находить общий язык со всеми, потому что был искренне занят театром, не отвлекался на то, что не имеет прямого отношения к искусству.

Это свойство его характера вспоминали все пришедшие на вечер памяти. Среди них были друзья, коллеги и ученики Галицкого, его жена Тамара Владиславовна и дочь Тамара Владимировна, его внуки и даже правнуки, специально приехавшие из Германии.

Вообще, география в жизни Владимира Александровича играла большую роль. Он работал во многих провинциальных городах и своей последней книге дал красноречивое название «Записки периферийного главрежа». Вот и на столетний юбилей пришли телеграммы и письма изо всех уголков России и даже зарубежья.

Одно из таких писем — от Александра Галина: «На моей памяти отмечались столетние юбилеи городов, театров, университетов, научных открытий, войн, но впервые у вековой юбилейной черты оказался близкий человек, а не событие. Можно сказать, что сто лет — „монументальный“ юбилей. Но Владимир Александрович Галицкий всегда был монументален. Вспомни те, как он шел по Марсовому полю к институту. Его большая фигура двигалась неторопливо — деревья в Летнем саду почти тельно замирали, движение на улицах замедлялось. Он выходил на набережную и, скользнув взглядом по Петропавловской крепости, открывал тяжелую дверь бывшего австрийского посольства — и в этот момент фойе, до того казавшееся просторным, сразу становилось маленьким, а старинная парадная лестница начинала сужаться у тебя на глазах. Однако наша аудитория, когда Галицкий триумфально появлялся в ней, наоборот, становилась безграничной, потому что с его помощью она превращалась в настоящее театральное пространство, которое, как известно, не имеет границ. Наши занятия, репетиции, спектакли — едва ли не самое лучшее время жизни для многих из нас. Из своих ста лет он отдал нам не четыре года — гораздо больше. Его Одесса, Днепропетровск, Кишинев + его театры, спектакли, скитания по России — вся его судьба работала на нас. Его любовь к Тамаре Вла ди сла вовне освящала и нас. Нам совсем не обязательно смотреть на его фотографии или постоянно вызывать в памяти его образ. Галицкого невозможно не помнить. И после своего столетия он не перестанет для нас трудиться. Кому-то он еще не раз поможет в ремесле, кому-то будет нужен, чтобы принять жизненное решение совершить поступок. Кто знает, на сколько нас хватит! Живите все долго, счастливо. А он будет всегда жить с нами и в нас». Ученики его последнего курса принесли на юбилейный вечер две карты мира: на одной отмечены ярко-красными точками места работы и жизни Владимира Александровича, их много, но они концентрируются исключительно в пределах России. Развернули вторую карту. На ней — красные стрелы, вылетающие из России во все стороны света. Так образно ученики Галицкого рассказали о воспитанниках Владимира Александровича, которые живут и работают в Европе, Азии, Израиле, Канаде, Японии…

Этот курс стал последней любовью Владимира Александровича. А последняя — она такая же сильная, как первая. Тамара Владиславовна вспоминала, как Галицкий переживал за каждого своего «питомца». У кого-то личная жизнь не заладилась, у кого-то проблемы с алкоголем… Мало ли что бывает в жизни! Круглый обеденный стол в доме учителя становился столом переговоров. Для каждого он находил время.

У Владимира Александровича было отличное чувство юмора — тонкое, философское. Он был равнодушен к наградам: «Что такое звание? Звание — это груша, которая должна созреть и сама упасть тебе в руки!». Его мог обрадовать хороший анекдот или смешная история. И каждую историю ему хотелось оживить на сцене. Он смотрел на мир с точки зрения театра.

Было место в его жизни и чуду. Иначе и не скажешь о встрече с пропавшей старшей сестрой, произошедшей после 50 лет разлуки. Ее считали погибшей, но помогла случайность, и семья воссоединилась.

Последнее слово на вечере взял внук Владимира Александровича Саша, блестящий пианист, музыкант. Он рассказал, что «дедушка» (именно так, по-домашнему) любил все новое. «Диссертация должна что-то открывать! Помни об этом!». Саша писал диссертацию о джазе. Джаз дедушка не любил: «Это невозможно сравнить с романсами Чайковского!» «Пришлось объяснять, что джаз — это самое что ни на есть новое! Дело было решено, одобрение получено», — с улыбкой вспоминал внук.

В этот вечер он сел за рояль, притронулся к клавишам — и в честь любимого дедушки,

любимого педагога и доброго человека зазвучала нежная мелодия «Summer time»…