Все зрительские впечатления, даже самые потрясающие, обречены уйти в глубины нашей памяти. Немногим из них дано многократно всплывать, покрываясь особенной магической патиной — невозможностью повторения, и, словно благодаря своей пленительной нечеткости, становиться со временем все более драгоценными. И даже если встрече с таким впечатлением предшествовали восторженные анонсы и рассказы очевидцев, она всегда непредсказуема.

…Однажды мы видим на сцене немолодого худощавого человека в коричневых брюках и футболке (что-то вроде «прозодежды»). Человека зовут Жером Тома. Мы уже успели прочесть, что «во Франции его имя стало синонимом нового цирка», что он «сумел найти кратчайший путь к ребенку, притаившемуся в сердце каждого взрослого», что «его спектакли дышат настоящей, живой поэзией», — высочайший класс его исполнительского мастерства для нас очевиден и ожидаем. Представление начинается: звучит аккордеон, человек делает первые шаги в полумраке… Танцует? Создает пластический образ? Играет роль? Исполняет цирковой номер? Пожалуй, все перечисленное сразу — гипнотически ритмично, артистично, виртуозно.

Жонглер намеренно начинает представление с циркового номера, словно исполняя некую «обязательную программу» под аккомпанемент аккордеона (Сергей Осокин), жонглирует булавами. Мы следим за их полетом, пока не ощущая, что «союз звука и жеста, который Жером Тома всегда реализует в своем творчестве», уже завладел нашими чувствами и будет безраздельно править ими в ближайшие 60 минут. В руках у жонглера появляются белые (на вид — бильярдные) шары…

Сначала их три. Потом пять, потом, кажется, шесть. А может, и больше. Со счета мы быстро сбиваемся — и забываем о нем. И о том, что в этом необъятном балтдомовском зале, как всегда, холодно, и о том, что завтра на работу, и о кризисе и недолеченном гриппе — просто сидим с дурацкими счастливыми улыбками на лицах и следим за тем, как шары летают и катятся, танцуют и рассыпаются, рисуют круги и зигзаги в воздухе, чертят молниеносные линии на планшете сцены. Они следуют за мелодией (или мелодия следует за ними?), то игривой, то лирической, то патетически-мощной. Аккордеон азартно демонстрирует всю широту своего диапазона — но в какой-то момент музыкант вдруг встает и удаляется со сцены. Жером Тома садится на стул и жонглирует, отбивая ритм шарами об пол — безупречно четкий, стремительный, завораживающий. Мы замираем. На минуту? Три? Четыре? До тех пор пока аккордеонист не возвращается на сцену и его инструмент не вступает в музыкальный диалог с ритмом, который диктует жонглер.

А потом, уже убедившись в своей полной гипнотической власти над залом, Жером Тома достает из шкатулки три белых перышка и затевает этакую «игру в невесомость»: словно сам освобождается от силы притяжения и плавает в полумраке задрапированной черным сцены, беспечно подбрасывая и неожиданно ловко подхватывая легчайшие пушистые «запятые». Он играет и, кажется, на каком-то небывалом волшебном языке разговаривает с ними, ведет не совсем понятную нам, но страшно интересную дружескую беседу — как до этого с булавами, шарами, аккордеоном. Как чуть позже — с вопиюще бытовым, вульгарным полиэтиленовым пакетиком. Такие в маркетах выдают бесплатно для мелких покупок — а в руках жонглера он становится по-настоящему художественным объектом, вызывающим череду поэтических ассоциаций: то с играми легкого теплого ветра, то с подводными чудесами…

Как-то неожиданно представление заканчивается… И мы вдруг понимаем, что блистательно и вдохновенно проживший на наших глазах целый час, показавший нам вереницу очаровательных масок и трюков человек совсем ничего не позволил узнать о себе. Но, кажется, о каждом из нас успел выведать что-то хорошее и даже сокровенное, заставив проявить его в спонтанных, чистых, слишком эфемерных эмоциях. Немного грустно оттого, что они улетучиваются так быстро…