Несколько лет у нас с Кириллом Юрьевичем была идея сделать книгу. То есть у меня была идея, а он морщился: «Все эти актерские книги…»

Мысль возникла после спектакля «Перед заходом солнца» и того нашего разговора, который был напечатан в № 22 «ПТЖ». Мне хотелось записать все его рассказы, но еще больше — вовлечь в дело, которое занимало бы его, не позволяя впадать в депрессию.

Лавров не возражал, но активности не проявлял, к тому же он вечно куда-то летел, ехал, а потом иронически произносил: «Ну, тебе же некогда, тебя просто нет, ты все время куда-то летишь, едешь!» То есть виновата была я.

То мы решали отвести десять зимних дней на «диктофонную работу», и чтобы я взяла путевку в Дюны, где он отдыхал, и мы бы все записали. Но путевки мне не давали, ездить по морозу на электричке каждый день он не мог позволить, а эксплуатировать театральную машину на личные нужды, какими представлялась ему его книга, К. Ю. тоже не мог — не в его это было правилах.

То он приглашал приехать к ним с Машей и Олей в Плес и записывать там, на отдыхе. А я звала его в Щелыково — и наши графики опять не совпадали.

Наконец он нашел выход: вытребовал у телевидения расшифровки своих телерассказов и принес мне первую пачку черновиков. Мы договорились работать с тем, что есть, и делать вставки. Я выправила и дополнила первую часть — и тут «книга» начала гибнуть на глазах. «На бумаге это выглядит ужасно», — говорил К. Ю. «Это совершенно никому не интересно», — говорил К. Ю. «Еще на экране это можно смотреть, но читать!..» — говорил К. Ю.

Так и остались у меня выправленные страницы…
Начало несостоявшейся книги.

М. Дмитревская

Самое трудное — начать. Мой большой друг Саша Свободин, замечательный театровед, всегда говорил, что самая страшная боязнь — это боязнь чистого листа, когда вставляешь в пишущую машинку бумагу и должен написать первое слово… Я сейчас примерно в таком же положении, и важно начать. А с чего? Наверное, с родителей. Потому что тогда, по сути дела, все в моей жизни и началось.

В моей родословной можно запутаться, сложные линии сходятся-расходятся…

Мой отец, Юрий Сергеевич Лавров, в 14 лет поступил в Большой драматический театр имени Горького, то есть тогда он еще не был имени Горького, а только что образовывался. Это был 1919 год, приятель привел его в театр, потому что узнал, что там набираются сотрудники (они тогда так назывались). А мой отец в свои 14 лет работал у гробовщика, сколачивал гробы. Время было тяжелое, товар ходовой, и он занимался этим делом, потому что они очень тяжело жили с мамой и бабушкой. А трудно жили потому, что его отец и мой дед, Сергей Васильевич Лавров, бывший до революции директором гимназии Императорского человеколюбивого Общества (это была гимназия для бедного населения и сирот на Крюковом канале), как мне рассказывали, ярый монархист, не принял революции и эмигрировал. Бабка моя, Елизавета Акимовна, категорически отказалась уезжать и осталась с детьми одна в Петрограде. Дед уехал и в конце концов осел в Белграде, но это особый рассказ, как я нашел его следы и узнал о его судьбе…

«Особый рассказ».

В начале 1960-х годов Георгий Александрович Товстоногов ставил в БДТ пьесу Симонова «Четвертый». И я играл очень небольшой эпизод, но попытался решить эту рольку остро, в отцовской манере, что ли (кстати сказать, это была первая роль, когда отец посмотрел и сказал: да, кажется, в тебе что-то есть). Константин Михайлович Симонов был на последних репетициях, потом на премьере, а после премьеры — банкет. Надо сказать, что Константин Михайлович, в отличие от многих других драматургов, был необычайно щедр, любил застолье, вкусно поесть, выпить, пообщаться с молодыми актерами. И после спектакля он вдруг подошел ко мне: «Вы знаете, мне кажется, что вы могли бы сыграть Синцова в „Живых и мертвых“, Саша Столпер собирается экранизировать этот роман».

А когда картину сняли, ее премьера проходила и в Югославии. Я звоню отцу, говорю, что еду в Белград, и слышу: «Я понимаю, что это очень сложно, но я тебя прошу, вдруг у тебя будет какая-то возможность найти следы твоего деда Сергея Васильевича Лаврова, который эмигрировал и живет в Белграде. Вот три его адреса, после 34-го года переписка оборвалась, а до этого он мне какие-то весточки присылал».

Я попал в Белград после очередной накачки в международном отделе ЦК — как себя вести… Целыми днями меня опекали наши посольские, водили из одного кинотеатра в другой, где показывали картину, потом выступления, встреча в редакции и всякие интересные конференции… Вечером меня привозили в гостиницу, и я ждал, когда они уйдут. Машина отъезжала, я выходил в ночной Белград — не зная города, с тремя адресами, которые мне дал отец. Казалось бы, совершенно бессмысленная задача — найти своего деда в чужом городе… Одного дома вообще не было, он оказался уничтожен во время войны, но во втором доме его помнили. Обитатели дома были буквальными персонажами булгаковского «Бега» — старые эмигранты, которые селились, как правило, близко друг к другу… Я зашел в этот двор ночью, погода была плохая, осень, и они выскакивали и кричали: «Ваня, Ваня, из России приехали» (а только-только начинались какие-то малые поездки). В этом доме сказали, что Сергей Васильевич здесь жил, но давно. Короче говоря, я его не нашел, и только накануне моего отлета какой-то умный человек сказал мне: «А вы обратитесь в православную церковь, у нас там „штаб“, они все знают». И я пошел в православный собор. Собор оказался на замке, службы не было, но где-то там, в избушечке рядом я увидел священника в черной рясе. Говорю:

— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — отвечает он мне по-русски.
— Я ищу своего деда, можете мне помочь?
— Как его звали?
— Сергей Васильевич Лавров.
— Батюшки, я же у него учился, а мой отец был настоятелем этого собора, и мы с батюшкой его отпевали. Ваш дедушка скончался в 1944 году.
— Я предполагал. А вы не могли бы мне показать его могилу?
— Могу. У вас машина есть?
— Есть.

Мы садимся в машину и едем на православное кладбище, примерно такое же, как французское Сен-Женевьев-де-Буа (кстати сказать, после революции и гражданской войны в Белграде была огромная диаспора, порядка 300 тыс. человек). Мы приезжаем туда, он ведет меня к могилке, я смотрю — да, белый мраморный крест, посредине в овале фотография. Он. Я поблагодарил священника, положил цветочки, сфотографировал могилу. Отец, конечно, был счастлив: нашелся след, последний, к сожалению, но след его отца, моего деда.

Через пару лет мы уже с какой-то другой делегацией опять попадаем в Белград. Я еду на знакомое кладбище, ставлю свечку… А где-то совсем недалеко, на какой-то могиле, женщина что-то подметает. Когда я собрался уходить, она ко мне подходит и говорит:

— Скажите, не вы внук Сергея Васильевича?
— Да.
— Мне рассказывал отец Василий из православной церкви. Вы знаете, Сергей Васильевич был очень дружен с моим мужем, мой муж художник, он часто у нас бывал, и муж в 30-е годы написал его портрет, вам интересно было бы посмотреть?
— Ну конечно.
— А я отдала отцу Василию, потому что я думала, что, если вы приедете снова, вы, наверное, с ним встретитесь.

Я еду к отцу Василию (а мне вечером улетать…). Он приносит портрет на подрамнике — холст, маслом писано… Дед… только раньше, до революции, он ходил с бородой, а здесь на европейский манер бороду сбрил, и остались только усы. Я говорю: «А как же я повезу через таможню, ведь меня схватят, скажут, что это художественные ценности, Рембрандт — и доказывай, что я не утащил этот портрет из музея». Он говорит: «Да это ерунда…» Срывает портрет с подрамника, скручивает трубочку, в газету заворачивает. «Вот, — говорит, — положите себе в карман или чемодан». Я бегом с этим свертком в гостиницу, счастливый: нашел подлинный портрет дедушки — как отец-то обрадуется! Никакие таможни меня не осматривали, так что я спокойно приезжаю домой в Ленинград и открываю чемодан… И мне становится плохо: вся краска полопалась, покрылась трещинами, куски красочного слоя частично уже отвалились, частично отваливаются — ну просто нет портрета! (Только тогда я узнал, что если сворачивать живописный холст, то обязательно красочным слоем наружу! А батюшка свернул его вовнутрь…) Я был в полной панике (столько сложностей — и на тебе), но тут меня познакомили с очаровательной женщиной-реставратором из Русского музея, и через два месяца она вернула его мне отреставрированным так, будто он только вчера был написан. Портрет я отвез отцу в Киев (тогда, слава Богу, можно было ездить без виз туда и обратно, и я часто бывал в Киеве), он был счастлив, повесил его у себя в кабинете над письменным столом, и до самой его смерти он там висел. После того, как папа умер, портрет висит у меня, я часто смотрю на него и вспоминаю деда, которого никогда не видел, и свою белградскую одиссею…

Но вернемся к моему батюшке, который поступил в Большой драматический театр в то время, когда здесь работали В. Ф. Монахов, Ю. М. Юрьев, Лаврентьев, М. Ф. Андреева, а литературным директором театра был А. А. Блок. Получается, что наша фамилия связана с этим театром достаточно давно. До сих пор в кабинете Товстоногова висит эскиз Александра Николаевича Бенуа, который тоже был одним из основателей этого театра, где написано: «Эскиз костюма» и маленькими карандашными буквами — Лавров. Это не я, естественно, это мой папаша. Какое, значит, внимание уделялось костюму, гриму самых незаметных персонажей! Мальчишка 14 лет — и на него Бенуа специально написал эскиз костюма…

Отец мой был очень непоседлив и таким остался до конца дней своих. Вскоре ему надоело участвовать в массовках и ходить здесь с алебардой, и он решил создать свой театр. Это было начало 20-х годов, театров организовывалось очень много, театры были разные, почти как сейчас. И вот в бывшем Доме трезвости графини Паниной, около Обводного канала, они создали Молодой театр. Организаторами и вдохновителями этого дела были мой отец, совсем молодой мальчишка, но все время рвущийся куда-то делать что-то новое и неожиданное, и Владимир Николаевич Соловьев, очень известный режиссер. Кстати сказать, горячее участие в создании нового театра принимала Любовь Басаргина, бывшая жена Александра Александровича Блока и дочка Менделеева. В общем, они сделали этот театр. Играли для рабочей молодежи Лиговки, а надо сказать, что Лиговка была тогда самой криминальной улицей в Петрограде. Бандитизм там был жуткий, и, когда они возвращались из театра, их не грабили только потому, что они считались — «ну, это наши артисты», артисты вот этой братвы, этого района…

И вот в этом театре отец познакомился с молодой актрисой Ольгой Ивановной Гудим-Левкович, которая стала его женой и моей мамой.

Девичья фамилия моей бабушки по маме, Ольги Леонидовны, была Лыкошина. Совсем недавно наш главный герольдмейстер Г. В. Вилинбахов разыскал герб дворянского рода Лыкошиных. Моя прабабушка Анна Григорьевна Лыкошина была последней владелицей имения в селе Григорьевское Вяземского уезда Смоленской губернии, в трех километрах от Хмелит, усадьбы Грибоедовых. Дом стоял до 1960-х годов, потом его уничтожили, я его не видел, застал только фундамент и взял из него кирпич. Он у меня дома…

Помню еще фотографии Григорьевского, которых было много у моей бабушки. Это было помещичье имение средней руки. Тихий патриархальный быт, конный завод… варили варенье… Судя по дворянской книге, у них был еще винный заводик. Самогон, короче, гнали. А мой двоюродный дед, бабушкин брат Григорий Леонидович, был страстный лошадник. Когда их раскулачили, а имение растащили, он никак не мог расстаться с лошадиными привязанностями, и его следы я нашел на Свердловском ипподроме. Он был там конюхом.

Мое раннее детство прошло в атмосфере актерской семьи. У нас постоянно собирались какие-то люди, актеры, до самой войны в доме валялись какие-то бутафорские вещи, какие-то роли, какие-то пьесы, ну, в общем, вся атмосфера была заполнена актерским бытом.

Мама с отцом развелись очень рано, когда мне было меньше пяти лет, и я остался с мамой, а отец продолжал свою одиссею, шастал по разным театрам, по разным женам, которых у него было четыре. Он был удивительно талантлив и интересен как актер, был остроумный, едкий, злоязыкий человек и переменил, по-моему, чуть ли не все ленинградские театры. Он работал в Александринке, в Красном театре, был очень дружен с Николаем Павловичем Акимовым, вместе с ним они организовывали ленинградский мюзик-холл, где выступали и Утесов, и прочие, ставшие впоследствии очень известными люди.

Театральная атмосфера у нас дома, конечно, зародила во мне какие-то внутренние волнения от соприкосновения с театром. Но не могу сказать, что я с самого начала что-то решил. Вообще, нет ничего страшнее театра, в который попадает человек, не наделенный определенными способностями. Это становится трагедией на всю жизнь, но я знаю очень мало людей, которые, не найдя себя на театральном поприще, смогли порвать с театром и уйти в другую профессию. Потому что театр засасывает, он обладает каким-то волшебством, которое держит всю жизнь, — и отсюда очень много человеческих трагедий…

То есть о театре я никогда всерьез не думал, я был ленинградский пацан в самом банальном смысле слова. Телегин в «Хождении по мукам» говорит: «Я обычен, как восьмой номер калош». Я был такой абсолютно восьмой номер калош ленинградского мальчишки. Играл в футбол, увлекался спортом, хулиганил (тем более, я без отца рос), в моей детской, еще довоенной биографии были достаточно критические моменты. Мама писала отчаянные письма отцу, который тогда уже работал в Киеве: не знаю, что делать с Кириллом, он на улице, у него там сомнительные знакомства, связи и прочее… Как восьмой номер калош я был заражен романтикой дальних странствий, дальних путешествий, а что может быть в Ленинграде? Конечно море. И я ходил в сторону Морского порта, туда, в сторону устья Невы, садился на лавочку или стоял у парапета и мечтал, глядя на корабли. Надо сказать, у меня до сих пор при одном запахе моря, воды, корабля, который всегда наполнен собственным, ни с чем не сравнимым запахом, — всегда екает сердце. И естественно, что я стал поступать в мореходное училище (оно называлось тогда Мореходный техникум, а впоследствии превратилось в Высшее морское училище имени Макарова). Поступал я на судостроительное отделение, мечтая стать штурманом, капитаном дальнего плавания, и, наверное, если бы не приключилась война, я бы так этим и ограничился и был бы сейчас каким-нибудь капитаном в отставке. Но началась война, мама, которую назначили перед блокадой заведующей интернатом эвакуированных ленинградских детей, уехала с ребятами и забрала меня с собой. Мне было тогда 15 лет, я был уже довольно взрослый парень.

Мы приехали в эвакуацию в Кировскую область, доехали до станции Котельнич, сели на пароход и по Вятке плыли километров сто — сто пятьдесят, до села Сорвижи. Совсем недавно, когда мы были в Кирове на гастролях, я попросил отвезти меня в эти Сорвижи. И там я увидел церковь, и там я увидел дома и даже ту избу, в которой мы жили, — в общем, нахлынули, конечно, воспоминания…

Надо было работать, зарабатывать на хлеб (с нами была еще моя маленькая сестренка), и я работал грузчиком в Заготзерне и даже агентом по заготовке яиц в инкубаторе. Ходил по этим заснеженным дорогам пять, шесть километров, а один раз прошел 45 за один день, потому что мне надо было дойти до лесного села, где был леспромхоз, и я туда поехал за этими несчастными яйцами. Поехал на лошаденке, время-то было голодное, кормить ее было нечем, и она у меня мирно сдохла, пока я спал в доме колхозника. Утром просыпаюсь, мне говорят — ваша лошадь сдохла. Что делать? А дело было весной, и Вятка должна была вот-вот вскрыться, вот я и вынужден был идти пешком 45 верст за день. Когда добрался к вечеру до этой Вятки, она вся вздулась, лед уже трескался, и я на пузе дополз до своего дома, на ту сторону, до села Сорвижи. Я так подробно говорю об этих событиях, потому что с этим селом, интернатом, местными ребятами, с людьми, которые меня там окружали, связано мое первое выступление на сцене.

Там, в местном клубе, моя мама поставила водевиль, который назывался «Спичка между двух огней». Я играл одного из героев. Это был мой первый выход на сцену. Сейчас, когда я ездил в эти Сорвижи, привели меня в клуб, на эту самую сцену, где я впервые сделал шаги к своей будущей профессии…

Через год мы уехали в Новосибирск, и там я начал работать в городском саду им. Сталина, где, вспомнив свои спортивные заслуги (а я прилично играл в футбол и занимался гимнастикой), заведовал спортивным сектором. Задача моя была — выдать волейбольные мячи, повесить сетки и после конца игры их все собрать… Вот и все спортивные задания. Это меня все-таки не устроило, и я поступил на военный завод (как сейчас помню, он назывался завод боеприпасов номер 325), был сперва учеником токаря, потом токарем пятого, шестого разряда. Работать было очень тяжело, по 12—16 часов в сутки, кормили нас какой-то серой лапшой, политой олифой… И я страстно рвался на фронт, у меня вообще было страстно развито, так сказать, чувство патриотизма, я хотел защищать Родину. Когда я узнал, что в Новосибирске набирают на курсы радистов, которых впоследствии должны забросить в тыл к немцам, я сразу побежал в обком партии — записываться в эти радисты.

Родителям, естественно, я ничего не говорил. Меня спросили: «Вы комсомолец?» — а я говорю — нет. «Мы берем только комсомольцев, извините». Я помчался в райком комсомола (он назывался Ипподромовский райком), прибежал туда и говорю: «Берите меня в комсомол, мне надо в комсомол». Меня тут же быстро-быстро оформили, выписали билет, я стал комсомолец. Прибегаю опять в обком, а к этому времени всю заявку выполнили, и мест не было. Короче говоря, в разведчики-радисты я не попал. Тем не менее я обивал пороги военкомата, все время просил, чтоб меня взяли в армию. У меня, как работающего на военном заводе, была бронь, кроме того, мне было всего 17 лет, но я каким-то образом уговорил их, удрал с завода, оставив там свой паспорт, — и меня взяли в армию. Потом за мной была охота, меня разыскивали как дезертира (уход с военного завода считался дезертирством), но, когда узнали, что я дезертировал в армию, дело было прекращено и преследования тоже.

Отправили меня не на фронт, а в Астраханское военно-авиационное техническое училище. Оно было эвакуировано во время сталинградских боев в Усть-Каменогорск. Я приехал туда, а училище уже уехало обратно в Астрахань. Это был 1943 год.

А в Усть-Каменогорске осталась только музыкантская команда, музвзвод — чтобы собрать урожай с подсобного хозяйства и привезти все это в Астрахань. И вот, вместо того, чтобы защищать Родину, ходить в атаку, бить немцев, я оказался в глубоком тылу, с музыкантами, которые ходили по вечерам в городской сад и играли там польку-бабочку и вальс-бостон, а я сидел, потому что играть ни на чем не умею. И сидел я один, проливая слезы над своей судьбой… Потом надо мной сжалились, и Сережа Тараканов, был такой у нас ударник, оставил себе только тарелки, а мне дал большой барабан. Как полноправный член этой музкоманды, я стал ходить и на все похороны, и на все танцы, поскольку это был единственный ансамбль в городе. Слух у меня приличный, чувство ритма тоже есть, и в этот барабан я попадал довольно успешно. И однажды в Усть-Каменогорск навестить своего сына приехала мама, думая, что я там учусь, овладеваю военной профессией… Она шла по улице, а в это время мы кого-то хоронили. Барабан, по рас порядку, идет впереди оркестра и, значит, это — «пам-па-пам-пам-пара-пара-пам-пам»… И вдруг я с ужасом вижу в толпе, которая стоит и наблюдает за этой процессией, свою маму. Боже, что тут произошло! Реакция была парадоксальная — мать начала дико хохотать. Это было так неприлично (похороны, печальное событие), но я увидел, что она ржет. А я был безумно смешлив с самого детства (и потом, в театре, кстати, тоже) и тоже начал хохотать, сбился с ритма, стал заваливаться на этот барабан, колотить в него, в общем, процессия была испорчена и таким образом вскрылась моя деятельность в Усть-Каменогорске.

Ну, а потом мы благополучно собрали урожай, приехали в Астрахань, началось учение, я два года учился, закончил с отличием это училище, был награжден значком «Отличник ВВС СССР», но это был уже 1945 год, и меня с группой выпускников отправили на Дальний Восток. Маньчжурия, Южный Сахалин, который только что взяли у японцев, и, наконец, Курильские острова, где я осел на пять лет. То есть, в общей сложности, я прослужил семь с лишним лет, из них пять лет на Курильских островах. Это была невеселая служба, мы жили в землянках, которые протекали, в которых было холодно, и хотя красота там потрясающая, но климат жутчайший: постоянные ветры, метели, пурга, шинели не снимали круглый год. Только потом, уже вспоминая, я начал соображать, как это все было красиво.

Пять лет в этих условиях… Но что-то для души требовалось! И у нас возникла самодеятельность, причем сама, безо всяких указов, приказов, как необходимость, потребность в какой-то духовной пище. Руководитель, Сеня Монахов, был безусловно талантливый человек. Он, вольнонаемный, старше нас, когда-то работавший в театре Таирова, был очень хороший художник, оформлял все наши спектакли, причем это была не какая-то самодеятельность, где, знаете, концертик к праздникам. Нет, у нас был театр. Мы игра ли большие спектакли — «Русский вопрос» К. Симонова или «Глубокие корни» (была такая модная пьеса в то время). Монахов рисовал эскизы декораций, потом мы это все делали своими руками, а поскольку там не было ни доски, ни фанерки, ни краски, ни материала, ну ничего не было, все это делалось из того, что можно было достать. Декорации сколачивали из каких-то ящиков, потом Сенька их мастерски расписывал, мягкие декорации делали из марли, которую таскали из медсанбата, красили все это акринином или зеленкой. У меня сохранились фотографии, смотришь на эти декорации — ну, здорово! И вот там я уже серьезно увлекся театром. И когда демобилизовался в 50-м году, уже ни о чем другом думать не мог, только — в театр. Причем для меня даже не важно было, буду ли я артистом (конечно, артистом хотел), но — в театр, кем угодно: электриком, машинистом сцены, рабочим. Вот так, вероятно, возродились какие-то детские, генетические воспоминания.

Но у меня же не было никакого образования, только семь классов средней школы и военное училище. Я пошел в театральный институт к Леониду Федоровичу Макарьеву, профессору, очень известному человеку, и стал читать ему опять-таки Симонова, стихи, басню, прозу, все как полагается. Он меня прослушал и говорит: «Ну что же, молодой человек, давайте, пробуйте, поступайте». Я говорю: но вот у меня нет аттестата зрелости. «У-у, это невозможно, это у нас очень строго, идите вначале, заканчивайте вечернюю школу». Я говорю: «Мне уже 25 лет, куда же я сейчас пойду? Я артистом быть хочу, а опять садиться на школьную скамью, когда уже восемь лет не учился…» Он говорит: «Хорошо, есть еще один путь, путь старого русского артиста, идите прямо в театр».

Я сделал попытку позаниматься дома, но через три или четыре дня после того, как я засел за алгебру и геометрию, у меня повысилась температура, я заболел, слег и понял, что это бессмысленно делать. И я решил пойти прямо в театр.

Первый театр, куда я пошел, был театр Ленинского комсомола, в котором работал Георгий Александрович Товстоногов. Вот так судьба складывается! Я прождал его около служебного входа, он узнал, по всей вероятности, что какой-то молодой человек его домогается (таких, как я, наверное, было много) и удрал от меня через другой выход из театра.

Я рассердился, обиделся, ушел и думаю: больше я в этот театр не пойду. А в это время приехал театр им. Леси Украинки, в котором работал мой отец. Надо сказать, что отец был категорически против того, чтобы я шел в театр (он прекрасно знал театральную жизнь, и вот как я сейчас боюсь за свою внучку, решившую быть актрисой, так и он, вероятно, боялся за меня и пытался оградить от вступления на эту скользкую дорожку). Тем более, ему нравилось, что я в авиации, и он думал, что я поступлю в Академию… И потому я потихоньку от него пришел к художественному руководителю, народному артисту СССР Константину Павловичу Хохлову и сказал: «Я хочу поступить в театр»…

Короче говоря, практически втайне от отца меня взяли во вспомогательный состав статистом, я пришел к батюшке и сказал: «Батя, я теперь с тобой в одном театре работаю». Восторга, прямо скажем, не было, тем более что он не видел во мне каких-то определенных способностей. Мое решение он принял весьма скептически, но деваться некуда, я уже взрослый мужик, 25 лет, — и я уехал в Киев.

Это был период, когда отец был холостяком, жилплощади у него не было, предыдущую квартиру он оставил своей бывшей жене, ему выделили одну из гримуборных прямо в здании театра, и я с ним поселился в этой комнате. Поскольку у нас с ним разница всего в 20 лет, отношения наши были скорее товарищеские, чем отношения отца и сына, хотя я всегда очень высоко его ценил, он был очень интересный и умный человек. Ну вот, мы с ним поселились в одной комнате, и там возникали смешные ситуации. Например, когда у нас были девушки, мы по очереди уходили из комнаты.

Очень важен первый театр, в который ты попадаешь, первая твоя театральная атмосфера. Надо сказать, что в то время этот театр был в удивительной форме и поре, благодаря личности Константина Павловича Хохлова, поразительно интеллигентного человека, одного из основателей БДТ, игравшего там маркиза Позу в «Доне Карлосе». Огромный, высокий, красивый седой человек, всегда элегантный, с бабочкой, в белоснежной рубашке, с тростью… И все наши артисты, уже тоже корифеи, ему подражали, тоже ходили с бабочкой, с тростью… Вообще, сейчас очень трудно представить себе породу этих людей. Понимаете, они никуда не спешили, они прогуливались по Крещатику, они медленно шли в театр, хохмили, острили, и по художественным своим качествам этот театр был необыкновенно высок. Там была блистательная труппа. Михаил Федорович Романов, великолепный актер, один из лучших исполнителей (для меня — лучший) Федора Протасова в «Живом трупе». Он так играл! Можно было смотреть каждый его спектакль. Мне повезло, потому что я играл бессловесного полового в трактире, просто подносил водочку, закуску, когда он вел там свою сцену, и поэтому я близко видел его, видел его глаза, наблюдал его существование в этом образе, и это было удивительное слияние. Это, знаете, в актерской профессии бывает чрезвычайно редко — потрясающее слияние со своим персонажем, когда в актере исчезает все человечески известное и ты видишь рядом с собой другие глаза, другой голос, пластику, другой образ мысли, другие манеры. Такое проникновение я видел, пожалуй, в своей жизни три раза. Первый — это Романов, второй — Смоктуновский, когда он играл Мышкина, третий случай — замечательная наша актриса, которая, к сожалению, рано ушла из театра, Эмма Попова…

Кроме Романова в театре Леси Украинки был Виктор Михайлович Халатов, удивительный артист из традиционной провинциальной актерской семьи, предки которого работали еще в антрепризах у какого-нибудь Синельникова или Медведева… И вот он, из этой семьи, человек-комик, но такой мягкий, такой умница, такой фантастически тонкий артист! Я помню, когда я получил роль Городничего в «Ревизоре», мы где-то с ним встретились и я говорю: «Виктор Михайлович, я вот роль Городничего получил». А он: «Знаешь, что мой папа сказал (а папа его был известный провинциальный артист)? Папа сказал, что это плохая роль». Я говорю: «Почему?» «Потому что, — сказал папа, — это одна из самых больших по количеству текста ролей классического репертуара, а все аплодисменты — Хлестакову». Виктор Михайлович Халатов славился своей, так ее назовем, бережливостью, с удовольствием давал в долг, но если ты принес деньги минута в минуту и час в час, когда он просил, — кредит обеспечен и на следующий раз, а опоздаешь на полчаса — все, кредит закрыт.

Замечательные были артисты, замечательные… Высоцкий, Драга, Халатов, Белоусов, Моисей Данилович Родин. И очень интересная режиссура. Помимо Хохлова, Николай Алексеевич Соколов, Владимир Александрович Нелли-Влад — это все были очень талантливые люди хорошей, крепкой провинциальной русской школы. Надо сказать, что на гастролях Киевского театра в Москве творилось просто безумие, «Живой труп», «Хождение по мукам» и целый ряд других спектаклей пользовались огромным успехом. Мы несколько раз бывали в Москве, первый раз где-то в 1949-м году, второй — в 1953-м.

Атмосфера этого театра заложила во мне какой-то нравственно-этический фундамент отношения к театру. Константин Павлович, который работал со Станиславским, ученик Ленского, был человеком огромной театральной культуры, эрудиции, он был очень образован, хороший педагог. Именно это мне очень помогло, и, поскольку он ко мне очень хорошо относился и заботился о моем развитии, через год-два я стал получать маленькие рольки… А через пять лет я уже играл Грекова во «Врагах», играл с отцом в ужасающей пьесе Георгия Мдивани «Новые времена»…

Отец — это особый разговор, отец был очень талантлив, но совершенно иного направления, скажем, чем Романов: всегда уделял огромное внимание форме, вероятно, у него это оттого, что он стал артистом в 20-е годы, когда царствовали Мейерхольд, Таиров, тот же В. Н. Соловьев. Форме уделялось огромное внимание, и для него всегда была важна эта сторона спектакля. Он был очень ярок, интересен, неожиданен, парадоксален, в 40 лет блистательно играл в «Живом трупе» князя Обрезкова, старика, сделал себе грим (обожал делать себе гримы). Сейчас вообще грим практически не используется, артист попудрится в лучшем случае — и на сцену. А тогда актеры придавали огромное значение гриму, костюму, пластике, чтобы быть другим человеком, не тем, которого привыкли видеть. Они каждый раз играли новую роль. С этим гримом отец даже попадал впросак. Мы играли какую-то странную современную пьесу, я уже не помню, как она называлась, и отец играл секретаря обкома. Схема была обычная: секретарь обкома или зам. министра в конце концов все расставляет на свои места и подводит итог. Абсолютно положительный секретарь обкома или зам. министра. И вдруг отец придумал себе лысую голову, надел на себя резиновый чехол и превратился в ужасного, страшного человека. И худсовет с представителями общественности постановил, что с такой головой, как эта, не может быть положительного героя, и заставили его снять этот парик…

Отец, яркий и неожиданный в каждой своей роли, был, несомненно, одним из лучших актеров труппы, а в последнее время — художественным руководителем Киевского театра.

Через год после того, как я поступил в театр, туда приехала группа из пяти выпускников МХАТа, и в том числе Олег Борисов, который впоследствии стал замечательным артистом, но он и тогда был таким же ярким. Кстати сказать, будучи совсем молодым парнем, он во многом подражал моему отцу, ему нравилась отцовская манера исполнения. Совсем молодой, скажем, играл Коня во «Врагах» — старика.

Атмосфера была необычайно симпатичная. Мы всегда справляли какие-то дни рождения, какие-то праздники, причем вместе и старики, и молодые, придумывали капустники, и над всем этим царил святой дух отношения к искусству и к театру.

Но ничего не может быть вечного, все меняется, начались неприятности, Константина Павловича Хохлова начали травить, обозначился главный конфликт — с директором театра (банальная история!). В 1954-м Хохлов вынужден был уехать из Киева, а я был его ярый поклонник, из его лагеря, и у меня самого возникли неприятности, конфликты с директором.

В 1955-м году Константин Павлович, который приехал в Ленинград, был назначен главным режиссером БДТ и пригласил нас с женой переехать сюда (в числе тех пяти молодых людей, которые приехали из школы-студии МХАта, была и моя будущая жена, Валентина Николаева). Честно должен сказать, что главным образом его интересовала Валентина, а я был, так сказать, пристяжной что ли… Она была хороша собой, талантлива, много играла: Верочку в «Месяце в деревне», Надю во «Врагах», в «Слуге двух господ».

В БДТ началась своя отдельная история…

До прихода Г. А. Товстоногова ситуация в театре с блистательной труппой была жуткая. Здесь было множество худруков, которых сжирали одного за другим через год-полтора после назначения. К моменту, когда мы пришли в театр, Константина Павловича Хохлова тоже сжирали, и он умер через полгода после того, как позвал нас в театр. А в театре, куда мы пришли, происходили дикие собрания, на которых выступали именно плохие артисты. Интригу вели те, кого Товстоногов вскоре убрал. Всех. И тем не менее атмосфера была очень трудной, а к нам с женой отношение было явно негативное, поскольку нас пригласил Хохлов. И мы решили уходить из БДТ. Подыскивали театр, созванивались, списывались… И вдруг однажды раздается звонок:

— Кирилл Юрьевич?
— Да.
— Это Николай Павлович Акимов.
— Здравствуйте, Николай Павлович.
— Я плохо себя чувствую, гриппую, вы не могли бы заехать ко мне в мастерскую на Морской?
— С удовольствием.

Акимовская квартира — красивая, живописная. Сам он в каком-то халате и говорит, что хотел бы пригласить меня в свой театр на одну из главных ролей в комедии Шкваркина «Простая девушка». Сам Акимов величина, замечательный режиссер. Конечно, я согласился и написал заявление об уходе из БДТ.

И меня вызвал к себе Товстоногов, только что пришедший в театр. Он прочел мое заявление, посмотрел на меня сквозь свои толстые очки и сказал: «Понимаете, я никогда никого не удерживаю в своем театре. Кроме того, я получил разрешение на реформацию труппы, мне предстоит уволить из театра 17 человек. Своим заявлением вы облегчаете мне задачу на одну единицу. Но в данном случае я хочу изменить своему правилу и предложить вам остаться на год в театре. Если через год вы мне напишете заявление, я обещаю вам не чинить никаких препятствий». Не знаю почему, по причине, вероятно, его магнетизма, я ответил «да». Кстати, он спрашивал, правда ли, что меня приглашает Акимов, сказал, что так и думал, — и мы расстались. Товстоногов и Акимов очень уважительно относились друг к другу, ценили друг друга, но состязательность была все время и — яростная. После того, как я остался у Товстоногова, Акимов, наверное, года полтора со мной не разговаривал и не здоровался. И я думаю, что товстоноговское предложение остаться было связано именно с приглашением Акимова (сам он меня нигде не видел, я был для него абсолютно черной лошадкой). Вот так я остался в БДТ, и этот театр стал моим вторым домом. Навсегда. И 33 года, от первого до последнего его дня здесь, я проработал с Георгием Александровичем Товстоноговым.

Несколько лет назад, в жару, новостные ленты уже передали: «На гастролях в Киеве умер Кирилл Лавров». Два часа слез, ужаса и звонков в Киев (я — сестре Кирилла Юрьевича Наталье Александровне Латышевой, та — киевской подруге Кире Питоевой…). Обнаружив ошибку, все радостно поверили в приметы и решили, что теперь Кирилл Юрьевич будет жить долго и счастливо.

Он и жил долго и счастливо. И счастливы были те, кто оказывался с ним рядом.

В дни его 80-летия Андрей Толубеев предлагал ввести в искусстве единицу порядочности — 1 лавр. Думаю, эта валюта так и останется мерой, «золотым запасом»…

Кирилл Юрьевич был прекрасный актер, но главное — великий человек. Лучше я не знаю. Да и много ли надо, чтобы узнать? Может быть, нужен только один случай, «рассказ о простой вещи».

Мой отец, крупный, признанный ученый, в последние годы своей жизни не раз говорил мне, что хотел бы пожать Лаврову руку. Как раз в то время я помогала в работе над спектаклем «Перед заходом солнца», была довольно близко к К. Ю. и говорила ему о папином желании, но то репетиции, то суматошная премьера, когда неловко тащить папу в сутолоку гримерки и напрягать К. Ю. Зачем торопиться? Ведь будет второй спектакль, третий, пятый… Какие проблемы? Да никаких. Все — завтра. Только время шло, и папа умер.

И когда в Географическом обществе шла панихида, вошел… Лавров. То есть он не спрашивал меня, где и что будет, не обещал приехать, а я не просила. Придя, он не говорил речей о незнакомом человеке, слушал других. Он просто пришел. Рукопожатие состоялось.

Нынче, когда все приватизируют свое и не свое, Кирилл Юрьевич получил от Президента личный подарок: В. В. Путин подарил ему на 80-летие театральное здание на Каменном острове — владейте! А он, смеясь («Ну, что я буду с этим делать? Я в этом ничего не понимаю…»), подарил его Большому драматическому. Надеюсь, когда этот театр откроют, он будет носить имя Лаврова, а полтора месяца назад, казалось, спасенный, Кирилл Юрьевич показывал нам с Резо Габриадзе проект реконструкции и обсуждал, где приладить кафе и какой репертуар играть. К тому времени он уже вышел из больницы, страшная зима миновала, это казалось чудом. Мы сидели в ресторане, обедали, поднимали тосты. «Удивительно, как вся Россия не спилась, выпивая всю зиму за ваше здоровье!» — говорила я, а он улыбался своей лучезарной улыб кой, хотя я говорила чистую правду: всесоюзная любовь к нему безгранична, надежда на него была всегда и у всех.

А рядом сияла прошедшая с ним все больницы и уверенная в том, что «все теперь будет хорошо», Настя.

Людям художественным Господь дарует особую сюжетность жизни. Мало кого отпевают в той же церкви, где крестили. К. Ю. отпевали в «церкви его детства». В его реальной жизни воплотился сыгранный до этого гауптмановский сюжет о любви старого человека и молодой девушки. Когда репетировали, семидесятипятилетний Кирилл Юрьевич страшно робел играть любовь: «Я старый…». Кто бы знал, что через пару лет овдовевшему Лаврову судьба пошлет Настю, молодую костюмершу БДТ. Они поселились вместе в служебной квартире, К. Ю. помолодел, стал бодр, улыбчив, сыграл свою последнюю роль в спектакле «Квартет», снимался, ходил на футбол, ездил, помогал сотням людей. Боже мой, сколько бумаг — от телефонной станции до Правительства — он подписывал не для себя! И каждую прочитывал. Если Лавров кому-то помогал с больницей, то не просто звонил главврачу (а лавровский голос открывал все двери и сердца). Стоило войти в больницу — уже гардеробщик гордо сообщал тебе: «Звонил Лавров, мы с ним говорили, проходите…»

Всем нам весной казалось: чудо произошло. К. Ю. ходил в театр, работал, отмечал 95-летие Ефима Копеляна, сыграл два раза «Квартет», собирался третий и даже на гастроли в любимый Киев…

На похоронах Олег Валерианович Басилашвили говорил мне: «Почему он не берег себя в последнее время? Вот едем мы в Кириши на спектакль, играем, но зачем еще сидеть два часа после спектакля за столом? Надо было идти отдыхать!»

А я думаю — он хотел жить так, как жил всегда. Обедать в театральном буфете вместе со всеми, не думая об инфекциях, смотреть спектакли в полном зале, встречаться с Грибоедовским театром, ездить туда, куда просят, поздравлять женщин театра с 8 марта (последний раз я видела его во дворе театра именно тогда) — хотел ЖИТЬ! Ни минуты он не был стариком и инвалидом.

Наша редакция может гордиться: Кирилл Юрьевич всегда помогал журналу (последняя подписанная им бумага продлила нам на восемь лет аренду, а еще одна вступит в действие, уже когда его нет…).

Он первым перешагнул порог редакции, когда стало известно о смерти Володина. Просто пришел, мы выпили рюмку и договорились, что хоронить будем из БДТ… Он стал председателем оргкомитета Володинского фестиваля. Но особенно много мы общались, когда я участвовала в сочинении двух спектаклей БДТ — «Аркадии» и «Перед заходом солнца», где он сыграл свою последнюю крупную роль.

Собственно, все началось жарким летом 1999-го. Я пришла к Кириллу Юрьевичу с диктофоном, но — усталый, растерянный, замученный театром, он отказался от запланированного интервью. «Убери диктофон, мне нечего сказать тебе…» Мы просто сидели, тихонько разговаривая о планах БДТ. Что дальше? «Кирилл Юрьевич, вспомните, как на поминках Дины Морисовны Шварц (легендарного завлита БДТ. — М. Д.) мы сидели с вами и Гришей Козловым и Гриша вспомнил ее идею — поставить с вами «Перед заходом солнца»!» Глаз Лаврова оживился: «Ты можешь найти Гришу прямо сейчас?» И уже через час найденный по телефону Козлов сидел в том же кабинете. Работа началась. Она продолжалась целый сезон.

Встречаясь почти ежедневно на репетициях, я чувствовала только одно — я люблю этого человека. И дальше всегда было только одно это чувство. Он умел внушить его миллионам — что уж одна я!

Иногда (счастье!) он просил помочь. Однажды, в период репетиций, я застала его в кабинете абсолютно бледного и растерянного. В руках — газета, где его, как и Ульянова, обвиняли в непорядочности и нарушении этики: мол, в составе комиссии они участвовали в присуждении Госпремии спектаклям своих театров — БДТ и Вахтанговского. Кирилл Юрьевич не знал, что делать, у него был лишь один порыв: бросить репетиции, поехать в Москву и дать по физиономии автору публикации, на заседании не присутствовавшему. Всю жизнь он выяснял отношения прямо, а тут был ошарашен, растерян, тем более что свою фамилию он заранее снял из списка номинантов!..

В Москву мы его не пустили, на носу была премьера, я, помню, написала автору статьи открытое письмо, чтобы хоть как-то защитить человека, в чести и достоинстве которого не усомнился никто и никогда. Это было поразительно: перед фактом подлости он — сильный, влиятельный — был абсолютно беззащитен! Потом слышала от коллег, что, будучи в Москве, Лавров все-таки нашел того критика и уже направился к нему, но… не захотел марать руки. О чем и сообщил «адресату» лично.

Он был чуть ли не единственным из артистов, в ком человеческое не было побеждено актерским. Как-то мы говорили на эту тему, и К. Ю. сказал:

— Актерская профессия невольно накладывает отпечаток. Человек, который всю жизнь прикидывается на сцене, не может отказаться от этого и в жизни… Все же замешано на «я», на моей душе, на моей голове, на внутренностях. Поэтому и обостренное чувство самолюбия. Ну как перенести, что у меня селезенка не такая, как у всех, что она некрасивая?! Селезенка моя им не нравится?!! Но она же моя. Я буду драться за нее, я буду биться за свою селезенку! Конечно, я тоже заражен болезнью актерства, 60 лет пребывания в этом вертепе не могли не оказать своего влияния. Но поскольку вся моя молодость прошла в другом, не связанном с театром обществе, я во многом лишен этого. Понимаешь, я был и есть в театре белая ворона. Может быть, поэтому они так единогласно и проголосовали за меня, выбирая художественным руководителем. Я всегда последним узнаю все театральные сплетни, не участвую ни в каких коалициях. Кроме того, когда я попал в Киев, там, благодаря Хохлову, была атмосфера подлинного служения искусству (не боюсь громких слов)! А в таком преломлении эта профессия не кажется уж такой немужской, такой инфантильной, тогда это становится крупной задачей, а ты — серьезной личностью, на которую рассчитывают. Вероятно, это была моя первая школа, которая очень помогла мне в жизни.

Он человек был в полном смысле слова. Умел молчать. Умел хранить тайну. Умел дать по морде. Умел презирать. Умел вмешаться и отстоять.

Он умел дружить, но был человеком неколебимых принципов. Помню несколько случаев. Расскажу один. Мы праздновали то ли пятый, то ли десятый спектакль «Перед заходом солнца» в «Красном уголке» театра, и очень уважаемый, но изрядно подвыпивший пожилой артист, забыв, что я прошла со спектаклем «от звонка до звонка», во всеуслышание спросил: «Кира, это почему у нас за кулисами во время спектакля критик?!» Лавров встал: «Выйдем». Они вышли в коридор. Дальше Кирилл Юрьевич вернулся уже один, сел и сказал так твердо, как умел именно он: «Пока я жив, ты будешь ходить в театр со служебного входа», — и тогда же, в 2000 году, мне выписали пропуск на несколько лет. До декабря 2006. Как будто сосчитал…

Много лет он мечтал передать БДТ в режиссерские руки, считал актерское руководство временной бедой и, предвидя встречу с Товстоноговым «там», хотел одного: доложить главному режиссеру своей жизни, что вахту сдал, сохранив режиссерскую природу БДТ, что уберег труппу от безвластия актерских коллегий, внутренних междоусобиц. Он искал, советовался, рассчитывал то на одного режиссера, то на другого, переживал драматические разочарования, а СМИ бесконечно обвиняли его в нежелании освободить кресло. «Я никогда не получал столько грязи, как с тех пор, что решил передать театр. Ведь мог и не решать, не объявлять. За что они поливают меня?» — оскорбленно спрашивал Лавров, читая жестокие строки о своем властолюбии.

Его встреча с Товстонговым будет легкой: он успел передать театр Темуру Чхеидзе, но и сам нес вахту до последнего дня.

29 апреля Кирилл Юрьевич Лавров должен был играть спектакль «Квартет».

Но в этот день он был на сцене БДТ один: 29 апреля великий город прощался со своим великим гражданином.

Я никогда не видела столько цветов и столько людей.

Всю ночь в церковь Иоанна Богослова на Некрасова, 31 шли люди. Никакой кафедральной роскоши — подворье, напоминающее приходскую церковь: звякающие ведра с охапками цветов, тихие молитвы. Всю ночь двор с горящими свечами жил прекрасной одухотворенной жизнью. Никаких чинов и никакой сутолоки, хотя за ночь через храм прошли тысячи. Всю ночь, сменяя друг друга, люди читали Псалтырь над гробом: Маша Лаврова, какая-то женщина в старом берете, мужчина в кожаной куртке…

Больше суток к нему шел Ленинград. Именно Ленинград. Я видела забытые и прекрасные лица. Это были те, кто в 1960-е жег ночами костры в надежде купить утром билет в БДТ, кто ловил лишний билет на всех ближайших углах (может быть, мы стояли с кем-то на одном и том же перекрестке…). Шли люди с роскошными розами, с одним цветком или вовсе без цветов (не на что купить, а проститься хотели), шли старые и молодые, родители и дети. Те, кто пришел на панихиду в театр, отстояли (как когда-то в кассу) много часов, чтобы положить цветы на авансцену или просто перекрестить воздух над гробом.

Думаю, 29 апреля через Леушинское подворье, а потом через сцену БДТ прошли лучшие люди нашего города числом более 10 000. Я бы хотела, чтобы в их лица вгляделись Президент и Губернатор, тем более что явка на похороны Лаврова была несравнима с явкой на выборы. Но, увы, ни Президент, ни Губернатор не почтили память великого человека присутствием, на панихиде выступали вторые и третьи лица. Это было особенно оскорбительно, поскольку сам Кирилл Юрьевич свято относился к долгу памяти и никогда не высылал вместо себя секретарей. Ехал сам. Провожал. Прощался. Помнил.

Накануне 80-летия я спрашивала его:

— Кирилл Юрьевич, с годами мы все больше теряем людей, но с кем-то из ушедших мы все равно продолжаем разговаривать, кому-то внутренне подотчетны. Кроме Господа Бога, есть еще кто-то, с кем продолжаете общаться вы?
— Было несколько встреч, оказавших на меня большое влияние. Прежде всего, это Константин Павлович Хохлов в Киеве и его помощники Николай Алексеевич Соколов и Владимир Александрович Нелле-Влад. И весь театр им. Леси Украинки был сильным впечатлением. А потом, конечно, Товстоногов, который стал для меня и по сей день остается и учителем, и хозяином моих дум, и умным собеседником. Ну, а помимо театра… Это и Константин Михайлович Симонов, которого я узнал в последний отрезок его жизни, когда он очень изменился, о многом жалел, во многом раскаивался. Он был очень мудрый человек, у нас сложились очень близкие отношения, я часто вспоминаю его. Это и Юрий Павлович Герман. Я познакомился с ним, когда снимался в картинах по его сценариям «Верьте мне, люди» и «Антонина» по роману «Наши знакомые». Встречи наши были не так часты, но он многому меня учил, а я ведь пришел, отслужив восемь лет в армии, и впитывал все как губка. Потом совсем недолго была история с человеком, который произвел на меня значительное впечатление. Это Виктор Петрович Астафьев. Мы виделись совсем не так часто, но много переписывались, он был человек удивительной мудрости, своеобразия и принципиальности. Прошел всю войну солдатом-телефонистом, раненый-перераненый и физически и духовно, обозленный, опаленный… Когда он умер, я маялся, но из-за дел не мог полететь в Красноярск на похороны. И вечером жена говорит: «Что ты маешься, беги сейчас на вокзал, садись в поезд, лети в Красноярск!» И я надел шапку и помчался, как был, на вокзал, приехал в Москву, поехал в Домодедово — и оказался рейс. Судьба. Успел. И очень рад, что был там и простился.

Когда умер Михаил Александрович Ульянов, Лавров нашел силы поехать на похороны. Два «брата Карамазовых», два великих актера, два гражданина, настоящие мужчины, взявшие на себя обузу руководства театрами, которым были верны всю свою жизнь (Лавров прослужил в БДТ с 1955 по 2007-й), они часто шутили — кто уйдет первым. Ушли с разницей в месяц. 4 мая 40 дней Ульянову, 5 июня — 40 дней Лаврову.

И — всё. Некому противостоять тому «торгово-промышленному» направлению в нашем театре, к которому так брезгливо относился Кирилл Юрьевич, горестно понимая, что не может это побороть, может только презирать. «Мы отстояли Дом ветеранов!» — звонила я ему в больницу. «Дай Бог, если так, но не радуйся раньше времени, у меня другая информация», — говорил он…

В последний раз мы созванивались, чтобы записать его текст «Памяти Ульянова». Каким-то мистическим образом из редакционных папок тут же выпала, казалось бы, потерянная фотография «братьев» и месяц лежала на столе, дожидаясь своего часа… Час настал.

Цветы тех, кто не попал в театр 29 апреля, хотя прощание продлили почти на полтора часа, лежат на подоконниках БДТ, у фотографий Кирилла Юрьевича… Почему-то в глазах стоит один венок из сотни: «Любимому от Насти».

Долгие аплодисменты огромной толпы на набережной Фонтанки — овации артисту, навсегда покидающему свой дом… Милиционеры, отдающие честь на протяжении всего пути следования траурного кортежа на Богословское кладбище… Мы ехали через весь город — и при виде процессии прохожие останавливались: Петербург знал, кого провожают. Когда первый автобус из десяти приехал на кладбище, оно все уже было заполнено народом, вокруг открытой могилы стояла толпа. Дорожка, усыпанная цветами… Краткий молебен… почетный караул, орудийные залпы… гимн… И все это — про него: Лавров был человеком дворянского происхождения, интеллигентского воспитания, православного вероисповедания, советской биографии.

Когда гроб опускали в могилу, на полсекунды выглянуло солнце, упав на крышку гроба. Это не образ, фиксирую для истории факт.

В стране, где никто не является гарантом, он был гарантом чести и порядочности. Пока он жил, не умирала надежда на то, что подлость может быть остановлена.

P. S. Так случилось, что последняя его маленькая премьера состоится накануне сороковин. В марте в Петербург приехал Резо Габриадзе, и в студии БДТ записывали фонограмму его нового кукольного спектакля. Послесловие, эпилог, лирическая ремарка уходящей эпохи звучит там голосом Кирилла Юрьевича… Премьера состоится 22 мая в Москве. Но главным для Лаврова был БДТ. И он успел распорядиться, чтобы в начале июня габриадзевский «Локомотив» привезли в его родной театр. Думал, что увидит историю о любви двух паровозов. А теперь мы еще раз услышим его голос. Другого такого нет и не будет… В гудках уходящей эпохи.

30 апреля 2007 г.

С ним можно было говорить обо всем. Нет темы, на которую я бы не мог с ним общаться.

С ним всегда можно было быть предельно открытым, потому что с первого же момента становилось понятно: он — могила.

Многие годы не было дня, чтобы мы не общались. У него был редкий дар — слушать, и слушать в этот момент только тебя, никуда не торопясь. Когда он слушал — останавливалось время, он располагал к спокойной беседе. И вот странность: чем меньше было у нас времени (предположим, пять минут!), тем спокойнее были эти беседы. Помню несколько случаев: я ему что-то говорю… долгая пауза, молчит. «Кирилл Юрьевич, вы принципиально не отвечаете?» — «Нет, я думаю». Мог после этого предложить попить кофе, говорить на другие темы, а потом, через час-полтора, вдруг сказать: «Я думаю, это может быть вот так». Он ни к чему не относился формально, ни к чему! Не только прочитывал текст бумаги, которую подписывал, но пытался вычитать контекст, который стоит за этой бумагой, и последствия ее подписания… Но если не хотел подписывать — ничто не могло сдвинуть его: «Не подпишу!» Во что верил — верил, но никому не навязывал свою веру, был в этом смысле предельно демократичен. Его отношения с людьми, считавшими по-другому, не портились.

Счастье, что он был руководителем, но не в этом дело. Хороших руководителей мало, но сколько-то есть, а он был не руководителем и не патроном, он был в театре отцом.

В 1989 году мы с ним встретились как депутаты Верховного Совета последнего созыва. Не потому, что лезли в политику, а потому, что у каждого творческого союза (и СТД в том числе) было по десять мест и нас выдвинул театральный народ… Как раз в это время не стало Георгия Александровича. Лавров обратился к Горбачеву и попросил отпустить его с сессии на похороны… А через месяц или полтора он пригласил меня поставить в БДТ спектакль, помня, что Товстоногов дважды звал и предлагал мне «Коварство и любовь»…

Когда после смерти Товстоногова Лаврова единогласно выбрали худруком, первое, что он сказал мне: «Темур, я тут временно…». 18 лет! Были удачи, неудачи, кризисные дни, все было, но — никаких потрясений, землетрясений войн, интриг, конфликтов. И это все — Лавров! Очень часто, когда дело доходило до него, конфликт снимался, потому что перед ним тушевались.

Он все брал на себя. Этому невозможно научиться — умению Лаврова находить с людьми общий язык, умению Лаврова быть магнитом. Сколько раз по разным поводам я говорил: «Кирилл Юрьевич, может быть, не поедете?» — «Темур, я обещал».

Как только он стал худруком, он стал существенно меньше играть. Когда возникал момент распределения и я говорил ему: «Кирилл Юрьевич, это вы и только вы», — он отвечал: «Подумай, если в труппе есть еще кто-то — должен играть он, а не я». Хотя как настоящий артист он, конечно, хотел играть. И нет ничего странного, что до последнего он стоял на сцене. Это факт.

Выделяю жирным шрифтом: с ним было очень легко репетировать. Оооочень! Он шел на любое предложение, как мальчишка! Лавров был из той породы артистов, которые сперва пробуют, а потом обсуждают, он должен был организмом почувствовать, а уже потом анализировать. Его нужно было задеть действенным словом — и дальше он пробовал и делал эпизод богаче, чем я предполагал. Так что дружба дружбой, но мне было с ним очень комфортно работать. Это и скрепляло дружбу. Когда он репетировал, рядом с ним невозможно было нервничать, от Лаврова шла уверенность, хотя сам он искал до последнего и не был уверен, что найденное — хорошо. Но, ища, был уверен, что вместе мы найдем — и внушал тебе эту уверенность. А после премьеры говорил: «Слушай, по-моему, я здесь хуже всех…»

Он был верным другом, но никогда никто в театре не допускал с ним панибратства, даже те, кто называл его на «ты» и Кира.

А каким он был деликатным партнером и для мужчин и для женщин!.. Дело даже не в обаянии, равно неотразимо действовавшем на мужчин и женщин. И не в потрясающей улыбке, из-за которой его обожали. Эта улыбка вызывала доверие, а не совращала, она раскрепощала, от нее становилось светло. Я, мужчина, вам говорю: его утренняя улыбка давала полдня хорошего настроения!

Единственная тема, которая напрягала наши отношения, — это когда я задерживался в Тбилиси. И когда в очередной раз что-то натянулось между Россией и Грузией и я задержался, сказал, что не приеду еще дней десять, — он просто прилетел в Тбилиси.

До этого как раз были дни Петербурга в Грузии, играли спектакль БДТ «Арт». С ними он не полетел, но, заподозрив, что я хочу остаться в Грузии, сообщил, что прилетает. Зачем прилетает, мне не сказал, просто прилетел. Встретив в аэропорту наших артистов, спросил: «Ребята, как вас принимали?» Гена Богачев честно сказал: «Кирилл Юрьевич, нас принимали — как Гагарина». А Валера Дегтярь потянул меня за рукав и говорит: «Нас принимали, как Белку и Стрелку, а Гагарин только что прилетел!»

Лавров сказал, что хочет несколько дней побыть в Грузии, и мы поехали в Боржомское ущелье. Там потрясающая красота, санаторий на той территории, где был дворец Романовых. Осень, туман… Приехав, мы спустились в город пообедать, вошли в ресторанчик, в котором не было ни души, заказали что-то… Официант молча принял заказ. Через тридцать минут ресторан был полон! Все столы были заняты, но было подозрительно тихо (это же Грузия!). Именно там Лавров сказал мне, что прилетел потому, что не был уверен в моем возвращении. Мы пообедали, встали — и тут встал весь ресторан! И началось! Лаврова ничем не удивишь, но ведь это провинция, дождь, напряженная ситуация (он недаром спрашивал ребят, как их принимали). А к нему обращались, его приветствовали незнакомые люди, собравшиеся за 30 минут! Лавров здесь! Гагарин прилетел!

Мы пробыли в Боржоми три дня, гуляли в тумане и обсуждали пьесу «Копенгаген»… Какие совершенно разные спектакли ему нравились! Как он искал молодых! В нем не было не толко самодурства, он потрясающе умел доверять: «Вы знаете что-то такое, чего мы не знаем, — говорил он о режиссерах. — Я вижу, что есть, а ты видишь то, что может быть». Пару раз мы показывали макет, который ему не нравился. И вот выходит спектакль. И первое, что он говорит: «Помнишь, мне не нравился макет? Прости великодушно, я не понял тогда, в чем его суть. А сейчас прошу прощения».

Про свою болезнь он понимал все, лично мне все рассказал еще полгода назад. Это был не диагноз, а приговор, но разве он помрачнел, бросил дела? Нет. За два дня до смерти был в театре и сколько успел сделать! Просил музей узнать что-то о Горьком, уточнить ему какие-то материалы, даты… «Кирилл Юрьевич, ну зачем вам Горький?!»

Только самое последнее время звонил иногда: «Темур, сегодня я не приеду в театр». Но в течение дня то он звонил мне, то я ему, он был абсолютно в курсе. Кроме последних двух дней, когда его трубка в ранимации не отвечала.

Однажды, несколько лет назад, после очередного «Бориса Годунова», он попросил меня поменять ему одну мизансцену: «Я минут пятнадцать сижу на переднем плане, пока ребята играют. Или поменяй, или я оттуда уйду». — «Вам тяжело там сидеть?» — «Нет, не тяжело. Но я гляжу на этот планшет и думаю: „Боже мой, меня же отсюда будут хоронить…“».

Конечно, у него было потрясающее чувство юмора, и, конечно, мы уходили от грустных тем: «Вам планшет не нравится? Давайте поменяем планшет, только летом!»

Не боюсь признаться: у нас была настоящая мужская дружба. Много лет. Кирилл Юрьевич был одним из нескольких очень близких мне людей, старших друзей — мужчин, сыгравших огромную роль в моей жизни: отец, отчим Котэ Махарадзе, мой учитель Михаил Иванович Туманишвили и вот — Лавров. Теперь нет уже никого из них, Кирилл Юрьевич был последним…

После «Коварства и любви» я сказал ему: «Кирилл Юрьевич, даю вам слово: пока вы являетесь руководителем этого театра, я вас не брошу». Так и случилось. Но еще я сказал ему: «Давайте уйдем вместе». И вот тут у меня чувство, что я его предаю… Дорогой мой человек…