ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ МЕРКУРЬЕВА

ДЯДЯ ЖЕНЯ

В театре его звали дядя Женя, Женя, Женечка. Евгений Петрович — очень редко и, в основном, те, кому не посчастливилось с ним работать. А если уж встречались с ним на площадке… Он принимал тебя сразу! И какого бы возраста, дарования артист ни был — он сразу же становился его ПАРТНЕРОМ. От дяди Жени шло такое родное тепло, уважение, стопроцентное доверие и нежность. И казалось, что это было всегда, что уже очень давно вы были близко-близко знакомы. И «Петровичем» было уже просто невозможно разрушить это дяди Женино доверие и нежность.

Его обожали режиссеры. Притом все и всегда. Они сразу влюблялись в него, и мы никогда не ревновали — это было «святое», ну, это же наш дядя Женя. Помните знаменитую театральную историю про собачку, которую один артист приводил на репетиции? Эта собачка всегда очень тихо сидела, понимая, что люди тут работают. И вдруг, когда на сцену вышел артист и заговорил «человеческим голосом», собачка подумала, что репетиция закончилась, и стала весело лаять. Так вот, если бы у нас в театре была такая собачка, то на спектакли, где был дядя Женя, она бы лаяла постоянно…

Дядя Женя всегда был прост и ясен. Он доверял партнерам, режиссерам. Он доверял миру. Наверное, и тогда он доверился тонкому льду…

Мне «счастливилось» много раз быть на площадке с дядей Женей. Кем только мы друг другу не были! Даже врагами — в «Лире». Он — Кент, я — Гонерилья. Но в основном между нами была любовь: несбывшаяся (Вершинин и Маша в «Трех сестрах»), отца и дочери («Луна для пасынков судьбы»). Этот спектакль был похож на туманы… Знаете, когда туман поднимается над землей… Очень помню нашу финальную сцену. Последние минуты спектакля (а это был грустный спектакль), все уже сыграно. Мы оставались с ним одни в огромном «пустом пространстве» — отец и дочь — любовь навсегда. «А ведь мы с тобой еще будем счастливы, правда ведь, папа?» — «Да, дочка»… Мы говорили это, глядя на нашу сцену… И правда, тогда на этой сцене у дяди Жени было еще впереди много счастья: «Карамболь», «Лес», звание «Народный артист России» и Государственная премия, «Дуэль»… Был и вдруг проснувшийся кинематограф, когда, кажется, все студии страны, как опомнившись, мечтали заполучить этого дивного, настоящего артиста, нашего дядю Женю. Много чего еще было, и был «Банкрот»… Конечно же, тогда никто даже не мог подумать, что это действительно будет его «последний спектакль», но играл он его, правда, как В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ! Поверьте мне, сцену «прощания» (мы так и называли его последнюю сцену — «Прощание Большова») он играл ГЕНИАЛЬНО!

В «Банкроте» я была его женой. И как-то на одном из последних спектаклей (а сыграли мы всего четыре спектакля, четыре «последних спектакля» дяди Жени) я после этой сцены подбежала к нему и говорю: «Женечка, какой ты все-таки БОЛЬШОЙ АРТИСТ!» Мне было не успокоиться от его игры (хотя слово «игра», когда это про дядю Женю, звучит как-то пошло). А он улыбнулся: «Оля, у нас в театре все очень хорошие артисты». Ему это все (конечно, я имею в виду не работу, а наши так называемые «актерские амбиции»), наверно, было не очень интересно. Он знал что-то большее. Знал всегда. Он был как воздух, земля… как «круг чистой воды»… Воды, которая и сомкнулась над ним 27 марта.

Замечают, что артисты часто говорят цитатами из своих ролей. Наверное, это так. Просто трудно сказать лучше, чем говорила Маша, прощаясь с Вершининым: «…Они уходят от нас, один ушел совсем, навсегда… Мы остаемся одни, чтоб начать нашу жизнь снова. Надо жить. Надо жить…»

Он прожил тяжелую жизнь. Пришел работать в Театр на Литейном, а ведь самое страшное в его жизни произошло именно на этой улице, на Литейном, в Большом доме: он помнил, как увели его удивительного отца, директора крупного завода, орденоносца Петра Васильевича Меркурьева, брата Василия Васильевича.

Женя остался сиротой, воспитывался у дяди, «Вась Вася», очень его любил. Его спрашивали: «Женечка, а откуда ты это умеешь?» (а умел он все: забить гвоздь, построить дом, поставить сарай, поймать рыбу, натопить баню, моментально починить карниз, сделать блистательный самогон). Он отвечал: «У Вась Вася научился». Но никогда он не рассказывал про свою тетю Ирину Всеволодовну Мейерхольд, по-видимому, ему было жутко неуютно в доме, и на всю жизнь у него осталось огромное количество комплексов.

Он замечательно, трепетно написал о семье Меркурьевых. Причем никто ему не правил, он сидел у костерка на природе, комары жрали, а он писал…

Он был генетически тактичный, интеллигентный человек. И театральная фамилия продолжилась в нем, в племяннике. Став народным артистом, он почти «сравнялся» с Вась Васем… К тому же у него была блистательная школа, Женя был учеником Зона.

Ю. Авшаров и Е. Меркурьев в Рыжевке (Щелыково).
Фото из архива редакции

Был человеком преданным. Замечательно играл у Ефима Падве, любил его, был ему верен, ушел за ним из Малого драматического в Молодежный. Удивительно играл там старика Мультика в спектакле «Вечер», это был живой природный старик (а на природу Женя уходил часто, и мне кажется — чтобы проверить себя). После смерти Падве очень грустил, жутко тосковал. И вот удивительно: тоже ушел в воду, как и Ефим Михайлович…

Потом Женя пошел за Вадимом Голиковым на Литейный… Мы делали с ним там «Собачье сердце», и, когда спустя много-много лет я пришел туда же ставить «Дуэль», которую до этого репетировал другой режиссер, он встретил меня как своего: «Вот теперь все будет в порядке. Я устал от сумбура». Однажды на мой вопрос, не хотел ли бы он поменять театр, Женя ответил: «Привыкать надо…». И сколько было за этим словом!

На репетициях он задавал огромное количество вопросов, но так тонко, с такой верой, что кто-то ему ответит. А после репетиций о роли не говорил никогда, расспрашивал совершенно про другое, к спектаклю не относящееся.

Он никогда ни с кем не тусовался. Я видел, как неловко он чувствовал себя на банкетах, несмотря на то, что любил выпить, как все нормальные люди. Зато много смотрел спектакли, прогонные репетиции: как только у него выпадала свободная минута — он появлялся в зале.

Когда мы делали «Собачье сердце» и на репетицию пришел Коля Фоменко, Меркурьев сразу по-отцовски пригрел его — и они (Преображенский и Шариков) были просто двумя половинами одного целого, какими-то «склеенными людьми»: вместе сидели на репетициях, ходили. Зачем ему надо было опекать дебютанта? Человеческая потребность. Так же трогательно относился к Мише Трухину на репетициях «Дуэли». Если я кричал на артистку — он при всех заступался: не мог вынести, когда рядом кого-то унижают, не мог до слез.

Диапазон его был очень широк. Он мог сыграть еще очень много. Сыграл Вершинина — был внутренне недоволен, расспрашивал, что и как делали другие исполнители в этой роли. А как замечательно играл Меркурьев в «Луне для пасынков судьбы» у Клима! Зайдя за кулисы, я сказал ему: «Женя, я бы с тобой так не сработал!»

У него была беда: долгие годы болела младшая дочь, он искал врачей, специально купил «Ниву», чтобы возить Женечку в больницу. Не ожидал, что диабет разовьется так быстро: Женечка умерла за полгода до него.

Долгие годы он, по фамилии Меркурьев, был беден, кино, деньги появились только в конце. И Женя не просто ловил рыбу, это была пища, а он был добытчик… Какие рецепты ухи он давал! После его рассказа можно было услышать запах ухи! Знал к этому вкус, любил. И безумно любил воду, в которую ушел на своей последней подледной рыбалке…

Во время репетиций «Дуэли» я спросил его: «Евгений Петрович, сможешь препарировать живую рыбу?» Он лукаво улыбнулся (мол, кого спрашиваешь — меня, рыбака!) и сказал, что попробует поучиться. Назавтра принесли карпа. Он сделал это ювелирно, просто — искусство Фаберже! Рыба ходила у него, как в цирковом номере. А как нарезал! Это были руки великого кулинара! Как в профессиональном изысканном ресторане. А как орехи чистил!

Он был человек природы, его все время тянуло куда-то туда…

И УШЕЛ

В «Банкроте» сначала страшно жаль было, что у Евгения Меркурьева пол-лица спрятано под бородой, — просто остро жаль.

За Отцом приходят, уводят в «яму». Он уходит в своем длинном пальто, и струна натягивается между ним и залом — нерв двадцатого, не девятнадцатого века.

А дальше — и совсем нашего времени случай. Резонанс оказался трагическим. Отца отпускают на час из «ямы». Он является в дом, и это — трагическая попытка разбудить у детей «душу». Бритый, в белой смертной рубахе. Безнадежно усталый взмах руки — и он оставляет их. Яма забирает его. Оказалось, действительно навсегда. Ю. Белинский сделал снимок: получилось, ни много ни мало, Пьета.

«Банкрот». Сцена из спектакля.
Фото из архива театра