Несколько лет у нас с Кириллом Юрьевичем была идея сделать книгу. То есть у меня была идея, а он морщился: «Все эти актерские книги…»

Мысль возникла после спектакля «Перед заходом солнца» и того нашего разговора, который был напечатан в № 22 «ПТЖ». Мне хотелось записать все его рассказы, но еще больше — вовлечь в дело, которое занимало бы его, не позволяя впадать в депрессию.

Лавров не возражал, но активности не проявлял, к тому же он вечно куда-то летел, ехал, а потом иронически произносил: «Ну, тебе же некогда, тебя просто нет, ты все время куда-то летишь, едешь!» То есть виновата была я.

То мы решали отвести десять зимних дней на «диктофонную работу», и чтобы я взяла путевку в Дюны, где он отдыхал, и мы бы все записали. Но путевки мне не давали, ездить по морозу на электричке каждый день он не мог позволить, а эксплуатировать театральную машину на личные нужды, какими представлялась ему его книга, К. Ю. тоже не мог — не в его это было правилах.

То он приглашал приехать к ним с Машей и Олей в Плес и записывать там, на отдыхе. А я звала его в Щелыково — и наши графики опять не совпадали.

Наконец он нашел выход: вытребовал у телевидения расшифровки своих телерассказов и принес мне первую пачку черновиков. Мы договорились работать с тем, что есть, и делать вставки. Я выправила и дополнила первую часть — и тут «книга» начала гибнуть на глазах. «На бумаге это выглядит ужасно», — говорил К. Ю. «Это совершенно никому не интересно», — говорил К. Ю. «Еще на экране это можно смотреть, но читать!..» — говорил К. Ю.

Так и остались у меня выправленные страницы…
Начало несостоявшейся книги.

М. Дмитревская

Самое трудное — начать. Мой большой друг Саша Свободин, замечательный театровед, всегда говорил, что самая страшная боязнь — это боязнь чистого листа, когда вставляешь в пишущую машинку бумагу и должен написать первое слово… Я сейчас примерно в таком же положении, и важно начать. А с чего? Наверное, с родителей. Потому что тогда, по сути дела, все в моей жизни и началось.

В моей родословной можно запутаться, сложные линии сходятся-расходятся…

Мой отец, Юрий Сергеевич Лавров, в 14 лет поступил в Большой драматический театр имени Горького, то есть тогда он еще не был имени Горького, а только что образовывался. Это был 1919 год, приятель привел его в театр, потому что узнал, что там набираются сотрудники (они тогда так назывались). А мой отец в свои 14 лет работал у гробовщика, сколачивал гробы. Время было тяжелое, товар ходовой, и он занимался этим делом, потому что они очень тяжело жили с мамой и бабушкой. А трудно жили потому, что его отец и мой дед, Сергей Васильевич Лавров, бывший до революции директором гимназии Императорского человеколюбивого Общества (это была гимназия для бедного населения и сирот на Крюковом канале), как мне рассказывали, ярый монархист, не принял революции и эмигрировал. Бабка моя, Елизавета Акимовна, категорически отказалась уезжать и осталась с детьми одна в Петрограде. Дед уехал и в конце концов осел в Белграде, но это особый рассказ, как я нашел его следы и узнал о его судьбе…

«Особый рассказ».

В начале 1960-х годов Георгий Александрович Товстоногов ставил в БДТ пьесу Симонова «Четвертый». И я играл очень небольшой эпизод, но попытался решить эту рольку остро, в отцовской манере, что ли (кстати сказать, это была первая роль, когда отец посмотрел и сказал: да, кажется, в тебе что-то есть). Константин Михайлович Симонов был на последних репетициях, потом на премьере, а после премьеры — банкет. Надо сказать, что Константин Михайлович, в отличие от многих других драматургов, был необычайно щедр, любил застолье, вкусно поесть, выпить, пообщаться с молодыми актерами. И после спектакля он вдруг подошел ко мне: «Вы знаете, мне кажется, что вы могли бы сыграть Синцова в „Живых и мертвых“, Саша Столпер собирается экранизировать этот роман».

А когда картину сняли, ее премьера проходила и в Югославии. Я звоню отцу, говорю, что еду в Белград, и слышу: «Я понимаю, что это очень сложно, но я тебя прошу, вдруг у тебя будет какая-то возможность найти следы твоего деда Сергея Васильевича Лаврова, который эмигрировал и живет в Белграде. Вот три его адреса, после 34-го года переписка оборвалась, а до этого он мне какие-то весточки присылал».

Я попал в Белград после очередной накачки в международном отделе ЦК — как себя вести… Целыми днями меня опекали наши посольские, водили из одного кинотеатра в другой, где показывали картину, потом выступления, встреча в редакции и всякие интересные конференции… Вечером меня привозили в гостиницу, и я ждал, когда они уйдут. Машина отъезжала, я выходил в ночной Белград — не зная города, с тремя адресами, которые мне дал отец. Казалось бы, совершенно бессмысленная задача — найти своего деда в чужом городе… Одного дома вообще не было, он оказался уничтожен во время войны, но во втором доме его помнили. Обитатели дома были буквальными персонажами булгаковского «Бега» — старые эмигранты, которые селились, как правило, близко друг к другу… Я зашел в этот двор ночью, погода была плохая, осень, и они выскакивали и кричали: «Ваня, Ваня, из России приехали» (а только-только начинались какие-то малые поездки). В этом доме сказали, что Сергей Васильевич здесь жил, но давно. Короче говоря, я его не нашел, и только накануне моего отлета какой-то умный человек сказал мне: «А вы обратитесь в православную церковь, у нас там „штаб“, они все знают». И я пошел в православный собор. Собор оказался на замке, службы не было, но где-то там, в избушечке рядом я увидел священника в черной рясе. Говорю:

— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — отвечает он мне по-русски.
— Я ищу своего деда, можете мне помочь?
— Как его звали?
— Сергей Васильевич Лавров.
— Батюшки, я же у него учился, а мой отец был настоятелем этого собора, и мы с батюшкой его отпевали. Ваш дедушка скончался в 1944 году.
— Я предполагал. А вы не могли бы мне показать его могилу?
— Могу. У вас машина есть?
— Есть.

Мы садимся в машину и едем на православное кладбище, примерно такое же, как французское Сен-Женевьев-де-Буа (кстати сказать, после революции и гражданской войны в Белграде была огромная диаспора, порядка 300 тыс. человек). Мы приезжаем туда, он ведет меня к могилке, я смотрю — да, белый мраморный крест, посредине в овале фотография. Он. Я поблагодарил священника, положил цветочки, сфотографировал могилу. Отец, конечно, был счастлив: нашелся след, последний, к сожалению, но след его отца, моего деда.

Через пару лет мы уже с какой-то другой делегацией опять попадаем в Белград. Я еду на знакомое кладбище, ставлю свечку… А где-то совсем недалеко, на какой-то могиле, женщина что-то подметает. Когда я собрался уходить, она ко мне подходит и говорит:

— Скажите, не вы внук Сергея Васильевича?
— Да.
— Мне рассказывал отец Василий из православной церкви. Вы знаете, Сергей Васильевич был очень дружен с моим мужем, мой муж художник, он часто у нас бывал, и муж в 30-е годы написал его портрет, вам интересно было бы посмотреть?
— Ну конечно.
— А я отдала отцу Василию, потому что я думала, что, если вы приедете снова, вы, наверное, с ним встретитесь.

Я еду к отцу Василию (а мне вечером улетать…). Он приносит портрет на подрамнике — холст, маслом писано… Дед… только раньше, до революции, он ходил с бородой, а здесь на европейский манер бороду сбрил, и остались только усы. Я говорю: «А как же я повезу через таможню, ведь меня схватят, скажут, что это художественные ценности, Рембрандт — и доказывай, что я не утащил этот портрет из музея». Он говорит: «Да это ерунда…» Срывает портрет с подрамника, скручивает трубочку, в газету заворачивает. «Вот, — говорит, — положите себе в карман или чемодан». Я бегом с этим свертком в гостиницу, счастливый: нашел подлинный портрет дедушки — как отец-то обрадуется! Никакие таможни меня не осматривали, так что я спокойно приезжаю домой в Ленинград и открываю чемодан… И мне становится плохо: вся краска полопалась, покрылась трещинами, куски красочного слоя частично уже отвалились, частично отваливаются — ну просто нет портрета! (Только тогда я узнал, что если сворачивать живописный холст, то обязательно красочным слоем наружу! А батюшка свернул его вовнутрь…) Я был в полной панике (столько сложностей — и на тебе), но тут меня познакомили с очаровательной женщиной-реставратором из Русского музея, и через два месяца она вернула его мне отреставрированным так, будто он только вчера был написан. Портрет я отвез отцу в Киев (тогда, слава Богу, можно было ездить без виз туда и обратно, и я часто бывал в Киеве), он был счастлив, повесил его у себя в кабинете над письменным столом, и до самой его смерти он там висел. После того, как папа умер, портрет висит у меня, я часто смотрю на него и вспоминаю деда, которого никогда не видел, и свою белградскую одиссею…

Но вернемся к моему батюшке, который поступил в Большой драматический театр в то время, когда здесь работали В. Ф. Монахов, Ю. М. Юрьев, Лаврентьев, М. Ф. Андреева, а литературным директором театра был А. А. Блок. Получается, что наша фамилия связана с этим театром достаточно давно. До сих пор в кабинете Товстоногова висит эскиз Александра Николаевича Бенуа, который тоже был одним из основателей этого театра, где написано: «Эскиз костюма» и маленькими карандашными буквами — Лавров. Это не я, естественно, это мой папаша. Какое, значит, внимание уделялось костюму, гриму самых незаметных персонажей! Мальчишка 14 лет — и на него Бенуа специально написал эскиз костюма…

Отец мой был очень непоседлив и таким остался до конца дней своих. Вскоре ему надоело участвовать в массовках и ходить здесь с алебардой, и он решил создать свой театр. Это было начало 20-х годов, театров организовывалось очень много, театры были разные, почти как сейчас. И вот в бывшем Доме трезвости графини Паниной, около Обводного канала, они создали Молодой театр. Организаторами и вдохновителями этого дела были мой отец, совсем молодой мальчишка, но все время рвущийся куда-то делать что-то новое и неожиданное, и Владимир Николаевич Соловьев, очень известный режиссер. Кстати сказать, горячее участие в создании нового театра принимала Любовь Басаргина, бывшая жена Александра Александровича Блока и дочка Менделеева. В общем, они сделали этот театр. Играли для рабочей молодежи Лиговки, а надо сказать, что Лиговка была тогда самой криминальной улицей в Петрограде. Бандитизм там был жуткий, и, когда они возвращались из театра, их не грабили только потому, что они считались — «ну, это наши артисты», артисты вот этой братвы, этого района…

И вот в этом театре отец познакомился с молодой актрисой Ольгой Ивановной Гудим-Левкович, которая стала его женой и моей мамой.

Девичья фамилия моей бабушки по маме, Ольги Леонидовны, была Лыкошина. Совсем недавно наш главный герольдмейстер Г. В. Вилинбахов разыскал герб дворянского рода Лыкошиных. Моя прабабушка Анна Григорьевна Лыкошина была последней владелицей имения в селе Григорьевское Вяземского уезда Смоленской губернии, в трех километрах от Хмелит, усадьбы Грибоедовых. Дом стоял до 1960-х годов, потом его уничтожили, я его не видел, застал только фундамент и взял из него кирпич. Он у меня дома…

Помню еще фотографии Григорьевского, которых было много у моей бабушки. Это было помещичье имение средней руки. Тихий патриархальный быт, конный завод… варили варенье… Судя по дворянской книге, у них был еще винный заводик. Самогон, короче, гнали. А мой двоюродный дед, бабушкин брат Григорий Леонидович, был страстный лошадник. Когда их раскулачили, а имение растащили, он никак не мог расстаться с лошадиными привязанностями, и его следы я нашел на Свердловском ипподроме. Он был там конюхом.

Мое раннее детство прошло в атмосфере актерской семьи. У нас постоянно собирались какие-то люди, актеры, до самой войны в доме валялись какие-то бутафорские вещи, какие-то роли, какие-то пьесы, ну, в общем, вся атмосфера была заполнена актерским бытом.

Мама с отцом развелись очень рано, когда мне было меньше пяти лет, и я остался с мамой, а отец продолжал свою одиссею, шастал по разным театрам, по разным женам, которых у него было четыре. Он был удивительно талантлив и интересен как актер, был остроумный, едкий, злоязыкий человек и переменил, по-моему, чуть ли не все ленинградские театры. Он работал в Александринке, в Красном театре, был очень дружен с Николаем Павловичем Акимовым, вместе с ним они организовывали ленинградский мюзик-холл, где выступали и Утесов, и прочие, ставшие впоследствии очень известными люди.

Театральная атмосфера у нас дома, конечно, зародила во мне какие-то внутренние волнения от соприкосновения с театром. Но не могу сказать, что я с самого начала что-то решил. Вообще, нет ничего страшнее театра, в который попадает человек, не наделенный определенными способностями. Это становится трагедией на всю жизнь, но я знаю очень мало людей, которые, не найдя себя на театральном поприще, смогли порвать с театром и уйти в другую профессию. Потому что театр засасывает, он обладает каким-то волшебством, которое держит всю жизнь, — и отсюда очень много человеческих трагедий…

То есть о театре я никогда всерьез не думал, я был ленинградский пацан в самом банальном смысле слова. Телегин в «Хождении по мукам» говорит: «Я обычен, как восьмой номер калош». Я был такой абсолютно восьмой номер калош ленинградского мальчишки. Играл в футбол, увлекался спортом, хулиганил (тем более, я без отца рос), в моей детской, еще довоенной биографии были достаточно критические моменты. Мама писала отчаянные письма отцу, который тогда уже работал в Киеве: не знаю, что делать с Кириллом, он на улице, у него там сомнительные знакомства, связи и прочее… Как восьмой номер калош я был заражен романтикой дальних странствий, дальних путешествий, а что может быть в Ленинграде? Конечно море. И я ходил в сторону Морского порта, туда, в сторону устья Невы, садился на лавочку или стоял у парапета и мечтал, глядя на корабли. Надо сказать, у меня до сих пор при одном запахе моря, воды, корабля, который всегда наполнен собственным, ни с чем не сравнимым запахом, — всегда екает сердце. И естественно, что я стал поступать в мореходное училище (оно называлось тогда Мореходный техникум, а впоследствии превратилось в Высшее морское училище имени Макарова). Поступал я на судостроительное отделение, мечтая стать штурманом, капитаном дальнего плавания, и, наверное, если бы не приключилась война, я бы так этим и ограничился и был бы сейчас каким-нибудь капитаном в отставке. Но началась война, мама, которую назначили перед блокадой заведующей интернатом эвакуированных ленинградских детей, уехала с ребятами и забрала меня с собой. Мне было тогда 15 лет, я был уже довольно взрослый парень.

Мы приехали в эвакуацию в Кировскую область, доехали до станции Котельнич, сели на пароход и по Вятке плыли километров сто — сто пятьдесят, до села Сорвижи. Совсем недавно, когда мы были в Кирове на гастролях, я попросил отвезти меня в эти Сорвижи. И там я увидел церковь, и там я увидел дома и даже ту избу, в которой мы жили, — в общем, нахлынули, конечно, воспоминания…

Надо было работать, зарабатывать на хлеб (с нами была еще моя маленькая сестренка), и я работал грузчиком в Заготзерне и даже агентом по заготовке яиц в инкубаторе. Ходил по этим заснеженным дорогам пять, шесть километров, а один раз прошел 45 за один день, потому что мне надо было дойти до лесного села, где был леспромхоз, и я туда поехал за этими несчастными яйцами. Поехал на лошаденке, время-то было голодное, кормить ее было нечем, и она у меня мирно сдохла, пока я спал в доме колхозника. Утром просыпаюсь, мне говорят — ваша лошадь сдохла. Что делать? А дело было весной, и Вятка должна была вот-вот вскрыться, вот я и вынужден был идти пешком 45 верст за день. Когда добрался к вечеру до этой Вятки, она вся вздулась, лед уже трескался, и я на пузе дополз до своего дома, на ту сторону, до села Сорвижи. Я так подробно говорю об этих событиях, потому что с этим селом, интернатом, местными ребятами, с людьми, которые меня там окружали, связано мое первое выступление на сцене.

Там, в местном клубе, моя мама поставила водевиль, который назывался «Спичка между двух огней». Я играл одного из героев. Это был мой первый выход на сцену. Сейчас, когда я ездил в эти Сорвижи, привели меня в клуб, на эту самую сцену, где я впервые сделал шаги к своей будущей профессии…

Через год мы уехали в Новосибирск, и там я начал работать в городском саду им. Сталина, где, вспомнив свои спортивные заслуги (а я прилично играл в футбол и занимался гимнастикой), заведовал спортивным сектором. Задача моя была — выдать волейбольные мячи, повесить сетки и после конца игры их все собрать… Вот и все спортивные задания. Это меня все-таки не устроило, и я поступил на военный завод (как сейчас помню, он назывался завод боеприпасов номер 325), был сперва учеником токаря, потом токарем пятого, шестого разряда. Работать было очень тяжело, по 12—16 часов в сутки, кормили нас какой-то серой лапшой, политой олифой… И я страстно рвался на фронт, у меня вообще было страстно развито, так сказать, чувство патриотизма, я хотел защищать Родину. Когда я узнал, что в Новосибирске набирают на курсы радистов, которых впоследствии должны забросить в тыл к немцам, я сразу побежал в обком партии — записываться в эти радисты.

Родителям, естественно, я ничего не говорил. Меня спросили: «Вы комсомолец?» — а я говорю — нет. «Мы берем только комсомольцев, извините». Я помчался в райком комсомола (он назывался Ипподромовский райком), прибежал туда и говорю: «Берите меня в комсомол, мне надо в комсомол». Меня тут же быстро-быстро оформили, выписали билет, я стал комсомолец. Прибегаю опять в обком, а к этому времени всю заявку выполнили, и мест не было. Короче говоря, в разведчики-радисты я не попал. Тем не менее я обивал пороги военкомата, все время просил, чтоб меня взяли в армию. У меня, как работающего на военном заводе, была бронь, кроме того, мне было всего 17 лет, но я каким-то образом уговорил их, удрал с завода, оставив там свой паспорт, — и меня взяли в армию. Потом за мной была охота, меня разыскивали как дезертира (уход с военного завода считался дезертирством), но, когда узнали, что я дезертировал в армию, дело было прекращено и преследования тоже.

Отправили меня не на фронт, а в Астраханское военно-авиационное техническое училище. Оно было эвакуировано во время сталинградских боев в Усть-Каменогорск. Я приехал туда, а училище уже уехало обратно в Астрахань. Это был 1943 год.

А в Усть-Каменогорске осталась только музыкантская команда, музвзвод — чтобы собрать урожай с подсобного хозяйства и привезти все это в Астрахань. И вот, вместо того, чтобы защищать Родину, ходить в атаку, бить немцев, я оказался в глубоком тылу, с музыкантами, которые ходили по вечерам в городской сад и играли там польку-бабочку и вальс-бостон, а я сидел, потому что играть ни на чем не умею. И сидел я один, проливая слезы над своей судьбой… Потом надо мной сжалились, и Сережа Тараканов, был такой у нас ударник, оставил себе только тарелки, а мне дал большой барабан. Как полноправный член этой музкоманды, я стал ходить и на все похороны, и на все танцы, поскольку это был единственный ансамбль в городе. Слух у меня приличный, чувство ритма тоже есть, и в этот барабан я попадал довольно успешно. И однажды в Усть-Каменогорск навестить своего сына приехала мама, думая, что я там учусь, овладеваю военной профессией… Она шла по улице, а в это время мы кого-то хоронили. Барабан, по рас порядку, идет впереди оркестра и, значит, это — «пам-па-пам-пам-пара-пара-пам-пам»… И вдруг я с ужасом вижу в толпе, которая стоит и наблюдает за этой процессией, свою маму. Боже, что тут произошло! Реакция была парадоксальная — мать начала дико хохотать. Это было так неприлично (похороны, печальное событие), но я увидел, что она ржет. А я был безумно смешлив с самого детства (и потом, в театре, кстати, тоже) и тоже начал хохотать, сбился с ритма, стал заваливаться на этот барабан, колотить в него, в общем, процессия была испорчена и таким образом вскрылась моя деятельность в Усть-Каменогорске.

Ну, а потом мы благополучно собрали урожай, приехали в Астрахань, началось учение, я два года учился, закончил с отличием это училище, был награжден значком «Отличник ВВС СССР», но это был уже 1945 год, и меня с группой выпускников отправили на Дальний Восток. Маньчжурия, Южный Сахалин, который только что взяли у японцев, и, наконец, Курильские острова, где я осел на пять лет. То есть, в общей сложности, я прослужил семь с лишним лет, из них пять лет на Курильских островах. Это была невеселая служба, мы жили в землянках, которые протекали, в которых было холодно, и хотя красота там потрясающая, но климат жутчайший: постоянные ветры, метели, пурга, шинели не снимали круглый год. Только потом, уже вспоминая, я начал соображать, как это все было красиво.

Пять лет в этих условиях… Но что-то для души требовалось! И у нас возникла самодеятельность, причем сама, безо всяких указов, приказов, как необходимость, потребность в какой-то духовной пище. Руководитель, Сеня Монахов, был безусловно талантливый человек. Он, вольнонаемный, старше нас, когда-то работавший в театре Таирова, был очень хороший художник, оформлял все наши спектакли, причем это была не какая-то самодеятельность, где, знаете, концертик к праздникам. Нет, у нас был театр. Мы игра ли большие спектакли — «Русский вопрос» К. Симонова или «Глубокие корни» (была такая модная пьеса в то время). Монахов рисовал эскизы декораций, потом мы это все делали своими руками, а поскольку там не было ни доски, ни фанерки, ни краски, ни материала, ну ничего не было, все это делалось из того, что можно было достать. Декорации сколачивали из каких-то ящиков, потом Сенька их мастерски расписывал, мягкие декорации делали из марли, которую таскали из медсанбата, красили все это акринином или зеленкой. У меня сохранились фотографии, смотришь на эти декорации — ну, здорово! И вот там я уже серьезно увлекся театром. И когда демобилизовался в 50-м году, уже ни о чем другом думать не мог, только — в театр. Причем для меня даже не важно было, буду ли я артистом (конечно, артистом хотел), но — в театр, кем угодно: электриком, машинистом сцены, рабочим. Вот так, вероятно, возродились какие-то детские, генетические воспоминания.

Но у меня же не было никакого образования, только семь классов средней школы и военное училище. Я пошел в театральный институт к Леониду Федоровичу Макарьеву, профессору, очень известному человеку, и стал читать ему опять-таки Симонова, стихи, басню, прозу, все как полагается. Он меня прослушал и говорит: «Ну что же, молодой человек, давайте, пробуйте, поступайте». Я говорю: но вот у меня нет аттестата зрелости. «У-у, это невозможно, это у нас очень строго, идите вначале, заканчивайте вечернюю школу». Я говорю: «Мне уже 25 лет, куда же я сейчас пойду? Я артистом быть хочу, а опять садиться на школьную скамью, когда уже восемь лет не учился…» Он говорит: «Хорошо, есть еще один путь, путь старого русского артиста, идите прямо в театр».

Я сделал попытку позаниматься дома, но через три или четыре дня после того, как я засел за алгебру и геометрию, у меня повысилась температура, я заболел, слег и понял, что это бессмысленно делать. И я решил пойти прямо в театр.

Первый театр, куда я пошел, был театр Ленинского комсомола, в котором работал Георгий Александрович Товстоногов. Вот так судьба складывается! Я прождал его около служебного входа, он узнал, по всей вероятности, что какой-то молодой человек его домогается (таких, как я, наверное, было много) и удрал от меня через другой выход из театра.

Я рассердился, обиделся, ушел и думаю: больше я в этот театр не пойду. А в это время приехал театр им. Леси Украинки, в котором работал мой отец. Надо сказать, что отец был категорически против того, чтобы я шел в театр (он прекрасно знал театральную жизнь, и вот как я сейчас боюсь за свою внучку, решившую быть актрисой, так и он, вероятно, боялся за меня и пытался оградить от вступления на эту скользкую дорожку). Тем более, ему нравилось, что я в авиации, и он думал, что я поступлю в Академию… И потому я потихоньку от него пришел к художественному руководителю, народному артисту СССР Константину Павловичу Хохлову и сказал: «Я хочу поступить в театр»…

Короче говоря, практически втайне от отца меня взяли во вспомогательный состав статистом, я пришел к батюшке и сказал: «Батя, я теперь с тобой в одном театре работаю». Восторга, прямо скажем, не было, тем более что он не видел во мне каких-то определенных способностей. Мое решение он принял весьма скептически, но деваться некуда, я уже взрослый мужик, 25 лет, — и я уехал в Киев.

Это был период, когда отец был холостяком, жилплощади у него не было, предыдущую квартиру он оставил своей бывшей жене, ему выделили одну из гримуборных прямо в здании театра, и я с ним поселился в этой комнате. Поскольку у нас с ним разница всего в 20 лет, отношения наши были скорее товарищеские, чем отношения отца и сына, хотя я всегда очень высоко его ценил, он был очень интересный и умный человек. Ну вот, мы с ним поселились в одной комнате, и там возникали смешные ситуации. Например, когда у нас были девушки, мы по очереди уходили из комнаты.

Очень важен первый театр, в который ты попадаешь, первая твоя театральная атмосфера. Надо сказать, что в то время этот театр был в удивительной форме и поре, благодаря личности Константина Павловича Хохлова, поразительно интеллигентного человека, одного из основателей БДТ, игравшего там маркиза Позу в «Доне Карлосе». Огромный, высокий, красивый седой человек, всегда элегантный, с бабочкой, в белоснежной рубашке, с тростью… И все наши артисты, уже тоже корифеи, ему подражали, тоже ходили с бабочкой, с тростью… Вообще, сейчас очень трудно представить себе породу этих людей. Понимаете, они никуда не спешили, они прогуливались по Крещатику, они медленно шли в театр, хохмили, острили, и по художественным своим качествам этот театр был необыкновенно высок. Там была блистательная труппа. Михаил Федорович Романов, великолепный актер, один из лучших исполнителей (для меня — лучший) Федора Протасова в «Живом трупе». Он так играл! Можно было смотреть каждый его спектакль. Мне повезло, потому что я играл бессловесного полового в трактире, просто подносил водочку, закуску, когда он вел там свою сцену, и поэтому я близко видел его, видел его глаза, наблюдал его существование в этом образе, и это было удивительное слияние. Это, знаете, в актерской профессии бывает чрезвычайно редко — потрясающее слияние со своим персонажем, когда в актере исчезает все человечески известное и ты видишь рядом с собой другие глаза, другой голос, пластику, другой образ мысли, другие манеры. Такое проникновение я видел, пожалуй, в своей жизни три раза. Первый — это Романов, второй — Смоктуновский, когда он играл Мышкина, третий случай — замечательная наша актриса, которая, к сожалению, рано ушла из театра, Эмма Попова…

Кроме Романова в театре Леси Украинки был Виктор Михайлович Халатов, удивительный артист из традиционной провинциальной актерской семьи, предки которого работали еще в антрепризах у какого-нибудь Синельникова или Медведева… И вот он, из этой семьи, человек-комик, но такой мягкий, такой умница, такой фантастически тонкий артист! Я помню, когда я получил роль Городничего в «Ревизоре», мы где-то с ним встретились и я говорю: «Виктор Михайлович, я вот роль Городничего получил». А он: «Знаешь, что мой папа сказал (а папа его был известный провинциальный артист)? Папа сказал, что это плохая роль». Я говорю: «Почему?» «Потому что, — сказал папа, — это одна из самых больших по количеству текста ролей классического репертуара, а все аплодисменты — Хлестакову». Виктор Михайлович Халатов славился своей, так ее назовем, бережливостью, с удовольствием давал в долг, но если ты принес деньги минута в минуту и час в час, когда он просил, — кредит обеспечен и на следующий раз, а опоздаешь на полчаса — все, кредит закрыт.

Замечательные были артисты, замечательные… Высоцкий, Драга, Халатов, Белоусов, Моисей Данилович Родин. И очень интересная режиссура. Помимо Хохлова, Николай Алексеевич Соколов, Владимир Александрович Нелли-Влад — это все были очень талантливые люди хорошей, крепкой провинциальной русской школы. Надо сказать, что на гастролях Киевского театра в Москве творилось просто безумие, «Живой труп», «Хождение по мукам» и целый ряд других спектаклей пользовались огромным успехом. Мы несколько раз бывали в Москве, первый раз где-то в 1949-м году, второй — в 1953-м.

Атмосфера этого театра заложила во мне какой-то нравственно-этический фундамент отношения к театру. Константин Павлович, который работал со Станиславским, ученик Ленского, был человеком огромной театральной культуры, эрудиции, он был очень образован, хороший педагог. Именно это мне очень помогло, и, поскольку он ко мне очень хорошо относился и заботился о моем развитии, через год-два я стал получать маленькие рольки… А через пять лет я уже играл Грекова во «Врагах», играл с отцом в ужасающей пьесе Георгия Мдивани «Новые времена»…

Отец — это особый разговор, отец был очень талантлив, но совершенно иного направления, скажем, чем Романов: всегда уделял огромное внимание форме, вероятно, у него это оттого, что он стал артистом в 20-е годы, когда царствовали Мейерхольд, Таиров, тот же В. Н. Соловьев. Форме уделялось огромное внимание, и для него всегда была важна эта сторона спектакля. Он был очень ярок, интересен, неожиданен, парадоксален, в 40 лет блистательно играл в «Живом трупе» князя Обрезкова, старика, сделал себе грим (обожал делать себе гримы). Сейчас вообще грим практически не используется, артист попудрится в лучшем случае — и на сцену. А тогда актеры придавали огромное значение гриму, костюму, пластике, чтобы быть другим человеком, не тем, которого привыкли видеть. Они каждый раз играли новую роль. С этим гримом отец даже попадал впросак. Мы играли какую-то странную современную пьесу, я уже не помню, как она называлась, и отец играл секретаря обкома. Схема была обычная: секретарь обкома или зам. министра в конце концов все расставляет на свои места и подводит итог. Абсолютно положительный секретарь обкома или зам. министра. И вдруг отец придумал себе лысую голову, надел на себя резиновый чехол и превратился в ужасного, страшного человека. И худсовет с представителями общественности постановил, что с такой головой, как эта, не может быть положительного героя, и заставили его снять этот парик…

Отец, яркий и неожиданный в каждой своей роли, был, несомненно, одним из лучших актеров труппы, а в последнее время — художественным руководителем Киевского театра.

Через год после того, как я поступил в театр, туда приехала группа из пяти выпускников МХАТа, и в том числе Олег Борисов, который впоследствии стал замечательным артистом, но он и тогда был таким же ярким. Кстати сказать, будучи совсем молодым парнем, он во многом подражал моему отцу, ему нравилась отцовская манера исполнения. Совсем молодой, скажем, играл Коня во «Врагах» — старика.

Атмосфера была необычайно симпатичная. Мы всегда справляли какие-то дни рождения, какие-то праздники, причем вместе и старики, и молодые, придумывали капустники, и над всем этим царил святой дух отношения к искусству и к театру.

Но ничего не может быть вечного, все меняется, начались неприятности, Константина Павловича Хохлова начали травить, обозначился главный конфликт — с директором театра (банальная история!). В 1954-м Хохлов вынужден был уехать из Киева, а я был его ярый поклонник, из его лагеря, и у меня самого возникли неприятности, конфликты с директором.

В 1955-м году Константин Павлович, который приехал в Ленинград, был назначен главным режиссером БДТ и пригласил нас с женой переехать сюда (в числе тех пяти молодых людей, которые приехали из школы-студии МХАта, была и моя будущая жена, Валентина Николаева). Честно должен сказать, что главным образом его интересовала Валентина, а я был, так сказать, пристяжной что ли… Она была хороша собой, талантлива, много играла: Верочку в «Месяце в деревне», Надю во «Врагах», в «Слуге двух господ».

В БДТ началась своя отдельная история…

До прихода Г. А. Товстоногова ситуация в театре с блистательной труппой была жуткая. Здесь было множество худруков, которых сжирали одного за другим через год-полтора после назначения. К моменту, когда мы пришли в театр, Константина Павловича Хохлова тоже сжирали, и он умер через полгода после того, как позвал нас в театр. А в театре, куда мы пришли, происходили дикие собрания, на которых выступали именно плохие артисты. Интригу вели те, кого Товстоногов вскоре убрал. Всех. И тем не менее атмосфера была очень трудной, а к нам с женой отношение было явно негативное, поскольку нас пригласил Хохлов. И мы решили уходить из БДТ. Подыскивали театр, созванивались, списывались… И вдруг однажды раздается звонок:

— Кирилл Юрьевич?
— Да.
— Это Николай Павлович Акимов.
— Здравствуйте, Николай Павлович.
— Я плохо себя чувствую, гриппую, вы не могли бы заехать ко мне в мастерскую на Морской?
— С удовольствием.

Акимовская квартира — красивая, живописная. Сам он в каком-то халате и говорит, что хотел бы пригласить меня в свой театр на одну из главных ролей в комедии Шкваркина «Простая девушка». Сам Акимов величина, замечательный режиссер. Конечно, я согласился и написал заявление об уходе из БДТ.

И меня вызвал к себе Товстоногов, только что пришедший в театр. Он прочел мое заявление, посмотрел на меня сквозь свои толстые очки и сказал: «Понимаете, я никогда никого не удерживаю в своем театре. Кроме того, я получил разрешение на реформацию труппы, мне предстоит уволить из театра 17 человек. Своим заявлением вы облегчаете мне задачу на одну единицу. Но в данном случае я хочу изменить своему правилу и предложить вам остаться на год в театре. Если через год вы мне напишете заявление, я обещаю вам не чинить никаких препятствий». Не знаю почему, по причине, вероятно, его магнетизма, я ответил «да». Кстати, он спрашивал, правда ли, что меня приглашает Акимов, сказал, что так и думал, — и мы расстались. Товстоногов и Акимов очень уважительно относились друг к другу, ценили друг друга, но состязательность была все время и — яростная. После того, как я остался у Товстоногова, Акимов, наверное, года полтора со мной не разговаривал и не здоровался. И я думаю, что товстоноговское предложение остаться было связано именно с приглашением Акимова (сам он меня нигде не видел, я был для него абсолютно черной лошадкой). Вот так я остался в БДТ, и этот театр стал моим вторым домом. Навсегда. И 33 года, от первого до последнего его дня здесь, я проработал с Георгием Александровичем Товстоноговым.