Анатолий Праудин делает театр не по-детски детской скорби, совести и чести, создает условный мир, населенный чудными духами из детского прошлого Родины: опять же условно, где-то в третьем измерении Экспериментальной сцены живет Бяка-Закаляка Кусачая из Чуковского, «я сама из головы ее выдумала», или вдруг эхом рявкнет Макар Свирепый. Или же выйдет перед представлением этакая Сашка-Букашка и неприятным голосом сообщит в зал: «Прошу вас, выключите мобильные телефоны. Иначе я очень рассержусь. И больно вас всех покусаю». Матерь Божия! Ведь покусает. И никаких поцелуев. Никогда.

Мастак аттракционов, трюкач и гуманист Праудин и его труппа делают театр из ничего. Пока потенциальные авторы «Новой драмы» пишут про погружение в WOW или в Second Life, а 15 миллионов планеты всей в эти игры погружается по 8 часов в день, на сцене Балтдома строят иную реальность, по старинке используя банальное живое воображение.

Его аттракционы — средство раскрасить «карту будня». Его положительные герои — люди дела (не наживы, а дела как внутренней работы, делания-творчества) и люди чести. Его герои не будут выпрашивать милости, не станут докучать жалобами и ждать, а будут честно и просто жить, работать — и все. Понятно, что стопроцентная драма — это «Бесприданница», но и в детских «Золушке» и «Доме на Пуховой опушке» — драматизма с избытком. Праудин не назидателен, он кусаче декларативен. Раньше, когда Праудин заведовал аттракционами, его «открыткой» была бешеная, эксцентричная Светлана Замараева. Сегодня, когда Праудин занялся психологическим театром, под режиссерскую модель отношений человека с миром идеально подходит Маргарита Лоскутникова.

Конечно, вспомнился случай. На восьмой день рождения друг-одноклассник принес подарок: непомню-какую-книгу и открытку — вещь уникальную. Текст ее (подобранный сестрой-третьеклассницей) гласил:

Желаю быть по-чеховски красивой,
По-горьковски людей уметь любить
И просто по-советски быть счастливой
И, как Островский, дружбой дорожить!

Помню, вмиг почувствовала себя не на восемь, а на все восемнадцать. Дело было не в том, что я плохо представляла, кто такой Островский (оба Островских), и не в этой смеси корявости и серьезности, абсурда и диктатуры, замаскированной неизвестным мне автором под поздравление. Дело было в общем впечатлении: образ существа из открытки вырисовывался нездешний: идеальный, прекраснодушный и одновременно идейный. Та недостижимая идейность, к которой я, как человек с флагом (старосты тогда носили знамя), подсознательно стремилась. Другое дело, что СССР скоро кончился, старостой назначили другую, более ответственную девочку, мы продолжили откручивать патроны для «картопалов», да и пожелание не сбылось. Зато ощущение, похожее на то, детское, появилось, когда я увидела Маргариту Лоскутникову. Объясняю почему.

М. Лоскутникова.
Фото В. Постнова

Думаю так: Лоскутникова лишенным объективности экземплярам может не нравиться ни внешне, ни как актриса. По мне, так в талантливости ее усомниться нельзя. Маргарите Лоскутниковой на роду (на лице!) написано играть благородство, честность, непреклонность и еще сердечность, скромность и душевность. Эта актриса не экономит движение, она такая и есть. Ее существование на сцене — почти аскеза. Это — пренебрежение к внешним эффектам, полная отстраненность от этикетных приятных улыбок, равно как и от действий этически сомнительных, подловатых, торопливых, вкрадчивых. Возможно, из-за этого нежелания торопиться Лоскутниковой никогда не играть однозначно комических ролей. Даже в спектакле «Царь PJOTR», где она ехидная, чуть насмешливая и обидчивая Девочка-Судьба, по мере взросления мальчика Петра превратившаяся в неумолимую Старуху (а детские свойства свои — обидчивость, например, — преобразовавшая в дурные наклонности, а огромную обиду возведшая в квадрат), — Лоскутникова смешна только относительно. В ней комическое стремится к нулю. Я не могу представить, что она кокетливо подмигнет или обдаст пафосом, трагически заламывая руки. Ее талант драматического рода. Ну, или, допустим, это трагикомизм — высокий и грустный, жалостливый комизм, в эстетике уличного театра пантомимы, балаганчика, заплаканных глаз и трагически взлетевших бровей, а не нахрапистый, гедонистический или юродивый, приземленный балаган. Ее талант — это почти Гоголь («я брат твой»).

По тем же причинам не представляю Лоскутникову вульгарной, изображающей какую-нибудь сметливую проститутку (ну, если только особенную — Соню Мармеладову, к примеру). Не вижу ее «своим парнем», травящим байки и анекдоты. Не представляю ее пошлой (кружащейся в какой-нибудь «романтической» сцене под условным летящим снегом из пенопласта, чтоб звучало что-то классическое и затасканное или где-то рядом меланхолично грустил рояль). Вообще не представляю ее «типичной», такой, как все. Она — вне условий, странная, неторопливая и строгая. Прямодушна, прямолинейна и скорее простодушна, чем наивна, наивность — если, конечно, ее не источает ребенок до десяти лет — вообще вещь подозрительная, отдает чем-то лицемерным. В Лоскутниковой лицемерия не найдешь.

Мне кажется, в ней вообще мало собственно актерского.

Мне кажется, она бы понравилась этой своей безыскусностью, например, кровавому режиссеру Вырыпаеву. Перевоплощения в ней немного, переживания — достаточно. Не то чтобы она в каждой роли сухо эксплуатировала свои человеческие возможности, скорее — она как будто с каждым новым образом чуть-чуть при открывает дверь в себя, а мы смотрим.

М. Лоскутникова (Лариса), И. Соколова (Харита Игнатьевна).
«Бесприданница». Фото Ю. Богатырева

В «Доме на Пуховой опушке» Лоскутникова играет Кенгу. Даже в маленькой роли она — не мамаша-наседка, сюсюкающая над непоседливым деточкой, а кропотливая, тихая и внимательная родительница, такая явно воспитывает малышку Ру по системе Монтессори — в свободе, но дисциплине. В какой-то момент все самостоятельные зверушки спектакля украшают кенгуриное семейство, а Кенга и Ру застывают, как на иконе, образуя религиозную композицию «Мадонна с младенцем». И внутренняя святость, нежно-комически подчеркнутая режиссером, в Лоскутниковой присутствует в избытке.

В «Золушке» она  — не фарфоровая статуэтка, сияющая быстрая птичка Янина Жеймо (и в этой «Золушке» знаешь, чем сказка кончится, все хрестоматийно), а близорукая девочка со сжатыми губами, с приглаженными, просто убранными волосами. Она не вздыхает, предчувствуя двадцатичасовой рабочий день, а скрупулезно и с любовью делает дело, еще и напевает (не во весь голос, во всю душу). Если она улыбается (в «Золушке», в «Доме на Пуховой опушке»), то это больше полуулыбка, другая половина которой — застенчивость. «Труд облагораживает человека», «душа не продается и взаймы не дается» — все про нее.

Героини Маргариты Лоскутниковой не сражаются ни за материальные блага, ни за квадратные метры под солнцем, им бы — счастья обыкновенного, а если не получится, то хотя бы возможность спать и видеть сны о чем-то большем, как их когда-то, до знакомства с Паратовым, видела Лариса (потому что после его бегства все стало выхолощенным и мертвым), как их видит эмигрировавшая в Америку миссис Мун из спектакля «Русский из Чикаго».

Лариса у Лоскутниковой не темпераментна (если мы подразумеваем этакий темперамент «демонической женщины»), она зажата внутри себя отдельной какой-то историей, в которую, при всей своей любви к Паратову (да к кому угодно), никого не пустит и которую никому громогласно не выдаст. Она ни в коей мере не холодна, просто к новому приезду Паратова она уже почти мертвая. Спокойная отстраненность. И все ее переживания — внутренние. Не заложница чувственности, не честная куртизанка. В лишенном мужчин Бряхимове у Ларисы и нет другого выхода, как маску носить. Лоскутникова даже раздражение против постылого Карандышева играет как-то деликатно.

М. Лоскутникова (Золушка). «До свидания, Золушка».
Фото Ю. Богатырева

Еще у Маргариты Лоскутниковой особенный голос. Этот голос не назовешь ни мелодичным, ни нежным, он не ласкает слух, как хрустальные и трепетные голоса смутных объектов желания, но он и не неприятен, не вульгарен, без этой дымной, видавшей виды хрипотцы. Он будто детский, беззащитный, вопрошающий сам в себе, чуть сорванный, в самой основе этого голоса что-то маленькое, жалобное и милое, беззащитное. Он будто просит о помощи. Вокальные невозможности дают нужный эффект, и «Не искушай меня без нужды» — уже не страстный романс, а мольба, даже не последняя надежда, а приговоренность. Она знает, что жертва, как и вообще знает все про себя и про всех, и не желает быть трагической героиней дешевой мелодрамы.

Март 2007 г.