С. Андрейчук.
Фото В. Постнова

У этого актера своя сцепка со зрителем. Не «хватает за душу», а именно цепко держит. Не оторваться от артиста, который всегда в ансамбле, но и сам по себе, будто думает свою думу, даже и в самых динамичных кусках роли. У Сергея Андрейчука, можно сказать, свой ключ, свой секрет артистизма: именно это сочетание печальной мысли и легкости сценического рисунка — хоть в Карандышеве, хоть в Пятачке, хоть в «Золушке», хоть в бурлеске «Царя PIOTR’а».

Его Карандышев не зануда, не лох и не жертва. Финальный выстрел неизбежен и постепенно готовится с первого выхода героя. Актер ведет своего персонажа по тонкой кромке, где сопрягается шутовское и глубоко драматическое. Образуется дуга высокого напряжения. В спектакле его Карандышев внутренне сопоставлен с Ларисой (насколько Лариса — Маргарита Лоскутникова горестно самодостаточна, настолько Карандышев—Андрейчук яростно одинок в ее присутствии) и с Робинзоном, шутом из выгоды (Александр Кабанов), — но, может быть, более всего с Вожеватовым в исполнении Юрия Елагина. Насколько тот хотел бы легко-легко проплыть по жизни (а на деле весь напряжен, как струнка, чтобы оградить эту свою свободу), настолько персонаж Андрейчука не упускает ни одного шанса вляпаться во все уготованные ему капканы. С его серьезнейшими намерениями и твердыми убеждениями, он — клоун, и вся роль Андрейчука — это эквилибристика, клоунада при очевидной драматической полновесности.

Оба начала явлены убедительно. «Ястребы» сюжета — Кнуров, Паратов, Вожеватов — числят Карандышева в шутах, и существенно, что «шутовство» артиста в этой роли переводит стрелку комического на другой уровень. Именно художническое присутствие актера здесь важно, благодаря элементу клоунады образ артистически укрупнен. Он, Карандышев, именно что «топорщится» (см. соответствующий пассаж в книге Б. О. Костелянца о пьесе). Это содрогания самой жизни, может быть последние ее содрогания.

В праудинской модели детского спектакля Андрейчук чувствует себя как рыба в воде. Становящемуся сознанию зрителя чужды и противопоказаны штампы. Притча о царе Петре, где герой и открывает мир, и строит его, забрала в свою орбиту голландца Харрита — Андрейчука. Этот персонаж — человек со стороны, погружающийся в ситуацию с головой, ирония и азарт равно присутствуют в игре актера. В «Золушке» двуслойность, объемность сценического образа также драматургически обыграна. Маркиз Па-де-труа тоскливо-жеманно подыгрывает Мачехе, ее амбициозным дочкам. Затем стряхивает это как наваждение и становится самим собой, легким, музыкальным, вполне по-шварцевски грустно-волшебным.

С. Андрейчук (Карандышев), М. Лоскутникова (Лариса). «Бесприданница».
Фото Ю. Богатырева

С. Андрейчук (Пятачок). «Дом на Пуховой опушке».
Фото В. Постнова

…Наверное, это сценическая лирика в чистом виде — то, что мы видим у Сергея Андрейчука в «Доме на Пуховой опушке». Праудинский парафраз на тему книги Алана Милна и вообще лиричен: самосознание покинутых игрушек, попытка существовать в отсутствие Кристофера Робина. Разумеется, с сентиментальностью здесь нет ничего общего.

Мир осознается заново. Ансамбль спектакля производит сильное впечатление, как-то веришь, что в мире, кроме них, ничего и никого больше нет. Именно тема оставленности — ведь Кристофер Робин был демиургом этого мира — существенна в спектакле, и Сергей Андрейчук внятно воплощает лирическую доминанту в ее звучании.

Это, в общем, поражает. Артисты с серьезностью и одновременно с юмором живописуют новую (в сущности, абсурдистскую) ситуацию, в которой пытаются освоиться старые персонажи с их старыми мифами. Рядом с ужасно усталым и стоически-упорным Винни-Пухом (Владимир Баранов), чье легкомыслие осталось в невозвратном прошлом, — неизменный и безотказный Пятачок—Андрейчук. Он чаще всего молчалив, и от него невозможно оторвать взгляд, потому что здесь сконцентрирована, повторюсь, лирическая составляющая горестного сюжета. Пятачок мужествен и меланхоличен, в каком-то сардоническом контрасте со своим платьем с безмятежными розовыми оборками. Но он и воздушен. Артист вновь ироничен — и вновь глубок. Посреди персонажей, пытающихся заново сочинить свои новые-старые приключения, он рассеян, ибо погружен вглубь, но он и принадлежит всем. Он словно воплощает душу всех этих потерянных, порой ожесточенных кукол и потому становится естественным лирическим ядром ансамбля. Беспредельная наивность и горестная мудрость этого матроса на ковчеге спектакля — вот вам душа куклы и душа очередной праудинской истории, сыгранная Андрейчуком.

…Пока статья ждала публикации, актер сыграл в последней праудинской премьере — в «Русском из Чикаго». Здесь новая грань тех же особенных артистических качеств. В спектакле томительный сплав лирики и жгучей иронии, вернее сказать — сам процесс плавки и составляет неровный драматический пульс действия. Режиссерский эквилибр превозмогает определенную ущербность текста. Здесь не роли, а профили ролей. К тому же в наплывах-интермедиях персонажи еще более «осколочны». Условия игры превосходно поняты актерами. Персонаж Сергея Андрейчука, эмигрант, безнадежно влюбленный в героиню «медбрат», казалось бы, уж и совсем не рожден автором для сцены: он вне игры и вне серьезных диалогов, он пятый угол в любовном квадрате, никому не нужный со своей самоотдачей. В праудинской постройке актер, может быть, — несущая «ось». Он, как никто, совмещает в себе лирику, горький иронизм — и исключительную легкость сценического дыхания. Он еще и поет в этом странном спектакле — и переходы к пению у него так естественны и летучи, и так легко потом включается детский хор.

В финале, в сцене закатного Рая, персонаж Андрейчука наконец-то, казалось бы, на месте — но именно он тут не готов примириться с неизбежным, лишь он один продолжает задавать миру вопросы, определяя в финале окончательную, высшую планку этого, в общем, странного, какого-то беззаконного опуса Экспериментальной сцены.

Плясун и печальник, мастер гэга и паузы, артист Сергей Андрейчук способен на роли огромного диапазона.

Декабрь 2006 г. — март 2007 г.