Н. Коляда. «Уйди-уйди». Сведловский академический театр драмы.
Режиссер Николай Коляда, художник Владимир Кравцев

Три года назад «Петербургский театральный журнал» писал о спектаклях Коляды, поставленных драматургом на Малой сцене Свердловской академической драмы. Статья «Корабль Коли Коляды» уже пыталась зафиксировать эту беззаконную комету, эту гремучую смесь сценических «глюков» и превращений, тем и голосов… На фотографии в № 13  можно увидеть самого драматурга, сиганувшего прямо в одежде в бассейн с водой в финале «Корабля дураков». «Он пока не в состоянии отобрать образные средства, соразмерить их с понятиями вкуса и меры, а только кидается в театральную стихию, как кидается в бассейн, как бы не зная удержу… » — писала Марина Дмитревская.

Театральная стихия, судя по всему, «прибрала» драматурга окончательно. Вот и прошлой зимой он вновь спустил на воду свой сумасшедший корабль — спектакль «Уйди-уйди». Корабль его плывет, мачта, как и положено, «гнется и скрыпит», матросы-актеры — в полном порядке, ищут бури, а театральная стихия выглядит вполне укрощенной.

Драматургия Николая Коляды, как известно, победно шагает по планете. Его герои, монстры российских болотных прерий, освоили сцены не только отечественные, но также подмостки Европы, Америки, далекой Австралии, уж не знаю, может, где-нибудь в жаркой Африке репетируют?. . Но, посмотрев последнюю премьеру в Екатеринбурге, могу сказать: видимо, идеальное пристанище театр Коляды находит в его собственной режиссуре. Актер по образованию, самый популярный драматург своего поколения, он оказался впридачу режиссером по определению. Спектакль «Уйди-уйди» не оставляет в том сомнений. Редкий случай стопроцентно авторского театра. Осталось дождаться, когда Коляда, вспомнив актерское прошлое, пополнит ряды своей замечательной труппы еще и как артист. Не знаю, почему он решил сам ставить свои пьесы. Но он, стоит отдать ему должное, не «озвучивает» их, не устраивает читку по ролям, — он чувствует сцену как «волшебную камеру», как объемное стереоскопическое пространство с особым излучением, в котором разворачивает свои истории «про людей и уродов».

Внизу — М.Буторина (Марксина), вверху — Т.Зимина (Энгельсина). Фото В.Пустовалова

Режиссер Коляда мыслит на сцене отнюдь не «словами» — пластическими формами, ритмами, мизансценическим рисунком. Его сценический язык абсолютно театрален, местами диковат, временами проскальзывает варварский диалект. Но он — не общеупотребителен, напротив, совершенно эксклюзивен, как отпечатки пальцев. Да, здесь нарушается культурный регламент, кажется иногда, что этот корабль не выдержит адского жанрового, ритмического смешения и перенапряжения — и уйдет под воду! Нет, держится, плывет себе, рассекая волны. Видно, что режиссер «академиев не кончал», кажется даже, что эта режиссура спровоцирована к жизни извержением какого-то неведомого театрального вулкана. Труппа Свердловской акдрамы, судя по всему, верит Коляде безоглядно — ее игру отличает бешеная энергия и чуть диковатая экзотика. Неведомый и невиданный театральный язык, как если бы мы смотрели шаманские пляски какого-нибудь африканского племени…

Между тем в этих скандалах, рычаниях, сумасшедших бормотаниях, в этих песнях и плясках, в смехе и плаче, переходящих в волчий вой, в чудовищных искривлениях человеческой породы кто ж не признает Родину-уродину? Русский «пейзаж после битвы» — вот драматическая территория этого спектакля. Героев его зовут русскими, а также нерусскими именами: Людмила, Валентин, Евгений, Анджелика, Марксина, Энгельсина… Но сказать, что Коляда ставит спектакль про «наших современников», язык не повернется. Хотя время действия — наши дни, и места известные — барак на окраине военного городка, где все «текет и капает», где стены светятся, потому что радиоактивные, и вообще — «неживое помещение».

История старая и вполне себе затрепанная, как пожелтевшие фотки в провинциальных семейных альбомах. Пришел мужчина к женщине. Стареющий краснодарский Казанова (Валентин Воронин), похожий на ряженого индейца, приехал знакомиться по брачному обьявлению к Людмиле Ромашкиной (Вероника Белковская), похожей совсем не на полевую ромашку, а на ядовитый кактус. Пресс-релиз, фотоальбом («осторожнее, не замажьте, это моя жизнь»)… Есть и другая «любовная» пара: дочка Людмилы Анджела, вышагивающая на высоченной «платформе», как на копытах, и ее жених-солдатик Евгений (Олег Ягодин) — дебилус-советикус, таракан в линялых солдатских кальсонах. Имеются две сумасшедшие древние бабки, давно собравшиеся помирать и лежащие на двухэтажных проржавленных кроватях-нарах. Они голосят бесконечные «старые песни о главном» из репертуара Зыкиной и Кристаллинской, как говорит Людмила — «пусть они как радио будут». Сумасшедшее народное радио «ностальжи» с вавилонским столпотворением голосов и мелодий.

В.Белковская (Людмила Ромашкина). Фото В.Пустовалова

Четыре калоши, дочки-матери, уродливые матрешки «мал мала меньше», а за огромными стеклянными плоскостями — серый ряд солдатских шинелей, военный марш по радио. Вот такое гарнизонное «инь — ян». Только, в отличие от Маши Прозоровой, эти «три сестры» не могут сказать, что «в нашем городе лучшие люди — это военные». Они могут за солдатиками подглядывать в бинокль, когда те моются в бане. В этом спектакле нет худших и лучших, здесь все — не вполне люди. Герои написаны и сыграны так, что Кафке с его «Превращением» тут делать нечего. А может, напротив: чистейшей воды Кафка, потому как люди здесь — страшные насекомые. Священные чудовища. Грегор Замза, размноженный на уральских просторах в страшных сновидениях Коляды и его артистической компании… Спектакль начинается вроде как анекдот, можно даже повторить за героиней: «Что я могу сказать: анекдот жизненный». Но драматургия Коляды совсем не «жизненна», это — не магнитофонные записи и не подглядыванье в щелку за народной жизнью. Истории и анекдоты, им рассказанные, разрастаются и превращаются в фантасмагорические картины, достойные уж не знаю какой яростной кисти. Брачная встреча по газетному объявлению превращается на наших глазах в кровавый зловещий карнавал, бал-маскарад — в мистерию, если угодно. «Я прямо в шокинге», — жалуется Людмила. Как зритель я тоже «в шокинге». Русский человек здесь портретирован в таких комически-болезненных линиях и красках, а люди-мутанты выглядят так пронзительно-нелепо, трагично и смешно на этом бале-маскараде!. . Таким голосом Родина нас еще со сцены не окликала. Тут не только радиактивные стены светятся в темноте, и люди выполнены из того же материала — все как один фосфоресцируют недобрым блеском, каждый «заряжен» и несет в себе мощное излучение. «Какой вы романтичный! В вас чувствуется избыток человеческого фактора!» Избыток радиоактивного человеческого фактора в спектакле Коляды — налицо. Но все-таки — человеческого, хоть по сцене и бродят ведьмы да вурдалаки в клоунских цирковых костюмах. Коляда то и дело подбрасывает им провокации, устраивает шокинг за шокингом. В бредовой машине спектакля «человеческий фактор» все-таки пульсирует, то замирая, то возвращаясь. Актеры замечательно точно и азартно существуют в гремучей, взрывоопасной жанровой смеси спектакля, в перенасыщенном, карнавальном его «растворе». Люди и уроды, бесовское и божественное существуют здесь в опасно-хрупком равновесии. Они вышагивают, словно канатоходцы, меж лирикой и балаганом, цирком и дурдомом.

Приходилось читать о пресловутом постмодернистском начале в драматургии Коляды: дескать, там все так адски перемешано! Мне же кажется, что такого смешения стилей и жанров, культурных и бескультурных «кодов», такого доведенного до абсурда, до взрыва жанрового напряжения не выдержит ни один нормальный московский постмодернист. Новая русская литература, гордо идущая под этим знаменем, рождает своих героев все-таки «из пробирки», конструирует их, мертворожденных, на компьютере. Что же до скифов и азиатов, населяющих пьесы Коляды, то кажется, что живые голоса русской жизни бродят, кричат, плачут, надрываются в нем и он, не в силах удержать, выпускает их наружу, в свои пьесы. При всей монструозности его герои — не дети из пробирки, но плод любви, любви по-русски — варварской, искаженной, но они — живые. Так Высоцкий сочинял свои блатные дворовые песни: русское, пьяное, кривокосое многоголосие звучало в них. Так и в спектакле «Уйди-уйди» жизнь — глупая уродина, бьется лицом (или мутной рожей?), разбиваясь в кровь, в окно этого спектакля, желая выкричаться, выразиться. И герои для режиссера, хоть и уродцы, но при этом — «люди мои люди, дорогие мои человеки», которых он любит, как принято любить Россию — «странною любовью»…

Сцена из спектакля. Фото В.Пустовалова

На сцене — душный, замусоренный, заставленный банками-склянками и ветошью «город женщин». И город мужчин, маячащих за заплаканными грязными окнами. Город мертвых. Не только древние бабки-дуры Марксина с Энгельсиной (отличные работы Тамары Зиминой и Маргариты Буториной) помирают на нарах, к ним и остальные подтягиваются. Страшный сон. Заживо замурованные в почерневшем радиоактивном доме люди. Они оживают, словно выходя из оцепенения, лишь для очередного шабаша. «Я бы уехала на Кавказ куда-нибудь или в Америку!» — мечтает Людмила. Тут не то что в Америку — в космос взлетишь от нечеловеческих испарений! «Я задыхаюсь в атмосфере непонимания! Комары, радиация, мама, бабки», — жалуется Анджела, названная так в честь знаменитой негритянской узницы совести…

Мы, признаться, тоже задыхаемся в сгущенной атмосфере этого спектакля. Совсем бы задохнулись, если б не мощный лирический поток, воздух, который Коляда-режиссер держит наготове, как кислородную подушку.

В Тюменском музее изобразительных искусств выставлены фигурки, сделанные из бивней и костей мамонтов, добытых из самой глубины сибирских руд. Охотники, собаки, женщины, птицы: маленькие фигурки стоят на тонкой плоскости земли, и к каждой снизу на веревочке привязаны крошечные пластинки. Зачем трепыхаются? Мне обьяснили: душа. В какой бы заостренно-гротесковой технике Коляда ни подавал своих монстров, он, как скульптор, не забывает привязать на веревочке душу-пластинку. Как у режиссера у него есть разные способы ее, бедную и бессмертную, выразить. Иногда он пользуется самым простым — выражает в прямом слове, в слезливых диалогах. Герои, словно медведи, очнувшись после зимней спячки, вдруг начинают размышлять о Боженьке и березках. Боженька сурово взирает на них с потемневшей иконы, которую художник Владимир Кравцев повесил над нарами, в правом углу сцены. Во втором акте режиссер усаживает героев поближе к иконе, и они, враз протрезвевшие и пришедшие в психическую норму, ведут бесконечные покаянные диалоги, заливаясь горючими слезами. Ночной «катарсис» на нарах…

Это «милосердие», на мой взгляд, не слишком дорого стоит. Куда дороже и художественно значительнее выглядят сцены, в которых лирика Коляды находит образные сценические решения. Душа на веревочке вдруг встрепенется и зашевелится, когда ее совсем не ждешь. Финал первого акта: в сумасшедшем ритме вертятся огромные стеклянные плоскости-окна. Летит не просто театральный снег — вьюга, пурга, метель! На краю авансцены, как на краю земли, на краю жизни, сидит Людмила, без парика и люрекса, простоволосая, в серой шинели, тихо плачет-голосит, словно каменное изваяние… Начало второго акта: монолог Анджелы (Ирина Ермолова) — корчится пьяная девочка в белом тюлевом балахоне (то ли смертный саван? то ли покрывало падшей Пьеретты?). Солдатская блядь. Мировая душа. Словно и не человек — существо без лица. Из наркотического ночного бреда, из бессвязных слов вдруг проступает лирика чистейшего образца. Душа ее вдруг вспорхнет, как диковинная бабочка, чтобы вновь спрятаться в корчащемся безъязыком существе. Но успеет что-то пролепетать нежное про улыбку случайного прохожего… Значит, жива, значит, держится за невидимую веревочку. Мощный лирический поток пробивается на зачумленную сцену в попурри из советских песен. Пусть «сдвинутые» старухи поют их в полубреду, все равно мы их воспринимаем как нежно-трогательные музыкальные приветы, народную песенную почту из темноты ушедших лет. Песни 1950–1960-х годов звучат здесь так, что у сидящих в зале возникает ком в горле. «Ни словом унять, ни платком утереть»… Эти старые песни — словно осколки давно утерянного времени, застрявшие в спектакле. Простодушно-трогательные и нелепые, они вдыхают жизнь в нежить ночного шабаша.

«Содомия какая-то и Гоморра!» — клянут герои свою пропащую жизнь, этот безумный корабль, этот русский «Титаник», который тонет-тонет, да никак не отойдет ко дну. Здесь не плачут — воют, не любят — трахают. Что за дом такой?! Коляда открывает и завершает спектакль потрясающе сочиненной мизансценой. Герои стоят рядком и горестно взмахивают руками, их руки словно танцуют одним им ведомый ритуальный танец. Взмах! —  протянули руки вперед с открытыми ладонями, взмах! —  прикрыли ладонями выплаканные глаза, взмах! —  сложили смиренно на груди. Потом снова вытянули вверх ладонями, а там — пусто! Что он означает, этот диковинный танец рук? Кто его знает. В этих ритмически завораживающих жестах просят милостыню и одновременно — подают ее, молятся и отпускают грехи… Карнавальные монстры в этот момент исчезают, лица становятся беззащитными, человечье-родными, мудрыми. Столетняя Марксина напоследок удивленно-обиженно вздохнет, как ребенок: «Укра-а-али». У нее игрушку забрали, пищалку старинную «уйди-уйди», а говорит она про это так, что ясно: жизнь украли. Где оно, счастье-то? Тут нету. Уйди-уйди! Уйдите все!. .

Таких портретов и таких натюрмортов, какие вместил в себя этот спектакль, не знает, боюсь, ни одна галерея мира. Это вам не Рио-де-Жанейро и не венецианский карнавал. Это — особенности русской национальной охоты: тупой идиотизм в истреблении человека и пронзительно-нежная интонация русской бабьей жалостливости. Режиссер вместе с актерами жалеет (замечательный русский глагол!) героев. А еще — никто здесь не торгует своей нищетой на мировых перекрестках. Национальная беда не выставлена на валютную распродажу. Создатели спектакля не держат циничной и высокомерной дистанции с созданным ими миром русских «глюков» и страшилок. Более того — чернуха, грязь и блевотина, доведенные до смертельного «сгущения», вдруг превращаются в цирк. В этом цирке есть подлинный кураж, остроумие, энергия, но совсем нет стеба, потому что герои ведь не из космоса к нам засланы, а все те же «дорогие россияне». Как вы, да я, да он, да она, да все мы… Долетевшие, как и было обещано, до самого солнца и вернувшиеся скорей в родной дом.

Апрель 2000 г.