Мы открываем новую рубрику — «Почта духов», назвав ее именем знаменитого «эпистолярия» И. А. Крылова, в котором волшебник Маликульмульк получал письма многочисленных гномов — Зора, Буристона и пр. , — рассыпавшихся по России (от Москвы до самых до окраин) в поисках нравоучительных и забавных сюжетов.

Отчего же и нам не «рассыпаться гномами» по просторам?

Жанр переписки был популярен и важен всегда. Как говорится в «Аркадии» Стоппарда, «они писали письма, они вели дневники, они обожали марать бумагу. А чем еще развлечься? Эпистолярный жанр для них — спасение от скуки». Потом, совсем недавно, люди перестали писать друг другу письма, и телефонная трубка заменила перо. Теперь эпистолярный жанр возрождается в виде междометий ненадежной электронной почты (одно случайное нажатие кнопки — и переписка исчезает в пространстве, даже не оставляя дымка от сожженного письма… Воистину — почта духов).

А необходимость диалога, ответа, высказывания, впечатления есть.

Новая рубрика открыта для писем, следовательно, это — открытая рубрика, или рубрика открытых писем.

Дорогая Римма Павловна!

В № 1 журнала «Театр» Вы опубликовали очень содержательную статью «Время Александринки», предъявив театральной России модель творчески перспективного театра и не найдя в александринских «буднях и праздниках» ничего кроме повода для радости и воодушевления. «Провидчески», «мудро» — это эпитеты, которые возникают у Вас при мысли о художественной политике Александринки. И вообще — «какая открытость, какой широкий подход!» (это я Вас цитирую).

Дорогая Римма Павловна, конечно, большое видится на расстоянии, но из нашего пространства, где площадь Островского — не театральный феномен, а реальная театральная площадь, которую пересекаешь каждый день, это «большое» видится несколько по-другому, чем Вам — гостье театра и гостье его фестивалей.

Я разделяю Ваш восторг по поводу сохранившегося и сохраненного уникального здания: плиты, ступени, «лестницы, ведущие неизвестно куда» — все это действительно будит воображение, манит. «Затейливые переходы, мощные акустические трубы-тоннели, темные люки, допотопные лифты где-то внутри». Но уже который год по Петербургу стоит стон сценографов и режиссеров по поводу не допотопных лифтов, а давно устаревшего свето- и звукооборудования, когда спектакль невозможно элементарно подсветить, а театр, занятый фестивальными играми, почему-то не хочет обеспечить своих творцов нормальными производственными условиями. Спросите Кочергина, Орлова, Китаева — они Вам расскажут (мне рассказывали). Для театра-фестиваля, о котором Вы мечтаете, вообще-то нужны хороший свет и хороший звук.

Впрочем, я начала явно не с того. Я разделяю Ваш взгляд на прошлое Александринки. Правда, «эмоциональность и дисциплина», соединившиеся под сводами Росси и обнаруженные Вами, — не новость, и на нашем факультете ценность этого театра никогда не преуменьшали, а поколения студентов, становившиеся поколениями театроведов-профессионалов, — под руководством Н. Б. Владимировой реконструировали едва ли уже не каждый сантиметр каратыгинских ролей, вникая в его метод, а под руководством Г. В. Титовой — глубины мейерхольдовских традиционалистских экспериментов в их сочетании с уникальным даром «дяди Кости». Кажется, даже дым от папирос его имени изучен… Наверное, в Москве все по-другому, но у нас так. И тут спора не получится, действительно существует «александринский феномен» в русской театральной истории.

Но Вы пишете, что нынешняя Александринка — прообраз идеального театра, «пространство, открытое не на словах, не отталкивающее, а спокойно вбирающее <… > Рядом с режиссерами старшего поколения здесь ставят Григорий Козлов, Александр Галибин, Анатолий Праудин. Переговоры ведутся с Петром Фоменко, Валерием Фокиным, Геннадием Тростянецким, как и с Григорием Дитятковским, Андреем Могучим, Ольгой Субботиной. Сюда пришел, возвращаясь после долгого отсутствия в театральную режиссуру, Роман Смирнов». Вот тут и наступают мои несогласия. Римма Павловна, да помилуйте! Во-первых, по меньшей мере некорректно повышать авторитет театра фактом переговоров и засчитывать очки, перечисляя имена, пока что не имеющие к Александринке отношения. А какой большой театр не ведет переговоров с теми же Фоменко, Фокиным, etc. ? Ни тот, ни другой пока ничего там не поставили, и неизвестно, поставят ли (Тростянецкий — да, репетирует), а выделенные в журнале жирным шрифтом, они, с Вашей легкой руки, как будто уже принадлежат достижениям театра на пл. Островского. А вот те, кто ставил и чьими усилиями Александринка действительно становилась одно время другим театром, — Праудин, Козлов, Сагальчик — там не ставят, с ними театр отношений не продолжил. Вы наивно жалеете, что спектакли Праудина не привезли в Москву. Римма Павловна, Вы смотрели афишу? Спектаклей Праудина давно нет в репертуаре! Их давно похоронили! Неудачного «Гамлета», видите ли, рачительно сохранили («выход неслабый» — восхищаетесь Вы), а «Мсье Жорж. Русская драма», спектакль, с которого новая, «послегорбачевская» Александринка начала дышать, не сохранили. Как и «Горе от ума». Почему-то не осуществился план ввести на роль Чацкого А. Баргмана. Разговоры шли, но спектакля нет и, видимо, уже не будет. Как и «Моего бедного Марата» — может быть, лучшего александринского спектакля Праудина и одного из лучших петербургских спектаклей последних лет вообще. Он шел преступно редко, театр явно был не заинтересован в нем. И когда «Марата» сняли, театр лишился одного из талантливейших своих молодых актеров — ушел из театра Дмитрий Воробьев (Печорин, Скалозуб, Леонидик). А в конце прошлого сезона покинул alma mater Александр Баргман, ведущий актер, сыгравший в прошлом сезоне лучшие свои роли у Козлова и Сагальчика. Ушел, не увидев в перспективном плане сезона ни Козлова, ни Праудина, ни Сагальчика, а увидев имена регулярно ставящих там В. Голуба, С. Миляевой, А. А. Белинского. Что же Вы их не упоминаете, Римма Павловна? Они — не Фоменко в туманной перспективе, они — многолетняя реальность александринских будней. Вот Белинский сейчас уже третий спектакль рождает (и что ни спектакль — монстр подмостков!). И Роман Смирнов, вернувшись в профессию, пришел не в Александринку, а в Белый театр, где сделал «Женитьбугоголя» (в декабре 1998). А уж потом, параллельно второму его гоголевскому спектаклю, «Голи» в театре на Литейном, возникла «Орнитология».

У меня совсем нет пафоса клеймить Александринку, это нормальный театр, со всеми плюсами и минусами. Я только против абсолютизации его далеко не абсолютного опыта и против передергивания фактов. «Исправляющий должен быть исправен», — писал когда-то кн. Шаховской, имевший некоторое отношение к императорскому театру…

Вы восхищаетесь полноценными гастролями Александринки. На деньги, надо полагать, Министерства культуры, за которые кто и когда отказывался ездить? Но на гастроли ездят и другие российские театры, сейчас эта жизнь как-то нормализуется. И рожденное Таганкой слово «чёс» к петербургским театрам пока имеет вполне косвенное отношение, так что никаким примером и тут Александринка не является.

Я не знаю, что там у них, у александринцев, с представлением и переживанием, о которых так воодушевленно пишете Вы, я знаю только, что театр покидают актеры, способные к представлению о том, что такое театр, и к переживанию за свою творческую судьбу в отсутствие внятной репертуарной (вообще художественной) политики. Конференции бесконечно проводятся, да, и издательская деятельность есть (это я без иронии, это в самом деле прекрасно), но у театра этого нет курса, только-только он вырулит на какую-то линию — и опять на бок! И это потому, что не может, я убеждена в этом, не может и не должен директор брать на себя функции творческого идеолога. Не его это дело, не его профессия, нет у него для этого внутреннего материала, как бы хорош директор ни был. Г. А. Сащенко — хороший директор (хотя светоаппаратуру и не покупает), он романтически предан театру, но истинное удовольствие, кажется мне (сужу по афише театра), доставляют ему не «P. S. » и не «Горе от ума», а спектакли А. Белинского! И, очевидно, у главы литературно-научной части Саши Чепурова (мы трудимся на одной кафедре — поэтому «Саша») нет желания, или смелости, или полномочий корректировать направление этого «художественного безвременья», в котором слабеет и без того несильная, распухшая в своей численности, растренированная труппа. У кого и в каком спектакле, в какой роли, хочется спросить ради любопытства, Вы обнаружили искусство «нераздельности откровенной игры и внутреннего проживания роли», «глубинную (! —  М. Д. ) энергию психологических откровений с формальной смелостью внешнего рисунка»? Формальную смелость им предлагали Праудин и Сагальчик, глубинные психологические откровения не были на моей исторической памяти законом ни одного александринского спектакля, при том, что хорошие спектакли за последние семь-восемь лет были, тут спора не получится. Но спор получится там, где Вы пишете: «Труппа богата актерскими индивидуальностями всех поколений и хорошо подготовлена к принципиальным режиссерским опытам». И кто там у нас из молодых? А из старых? Пять-десять фамилий всех поколений из сотни актеров действительно набрать можно, но кто же остальные?

В орг. формах театра нынче — разные концепции. И если уж брать «директорский театр», то модель СамАрта, где при сильном директоре, С. Ф. Соколове (интервью с ним — в этом номере), художественное кураторство осуществляет А. Я. Шапиро (то есть личность, способная мыслить перспективу как линию эстетических поисков, связанных между собой), мне понятнее и кажется более продуктивной. И там ставят разные режиссеры, и в Омске ставят разные, при том, что есть ненавистный Вам главный режиссер. Но он, В. С. Петров, едва заслышав о новом режиссерском имени, уже бежит искать и постановку давать. И в этом его, сужу по результатам — по той же афише, поддерживает директор Б. М. Мездрич ( интервью с ним тоже есть в этом номере). Не знаю, почему прекратила существование омская лаборатория современной драматургии, о гибели которой Вы сожалеете (может быть потому, что словосочетание «современная драматургия» вызывает энтузиазм только у Вас, Римма Павловна), но Омская драма, тем не менее, по-прежнему остается театром, открытым новому. И лаборатории там проводятся (другие) и семинары. И вот где труппа действительно открыта режиссерским опытам и охотно переходит из рук Левитина в руки Невежиной, а из рук Петрова в руки Праудина, пробуя все типы театра. И в неравной борьбе кладет на лопатки плохую немецкую драматургию на точно таких же, как в Александринке, чтениях. Зря, конечно, пьесу современного драматурга П. Гладилина поставили, плохую пьесу, а так — более чем открыты разнообразным опытам.

Это все я только к тому, что не стоит объявлять новой моделью отдельно взятый Александринский театр и строить в нем мифический коммунизм. Не все там так. И что уж сейчас вспоминать времена Игоря Горбачева! Давно забыли! Вы вспоминаете борьбу с цензурой в 1828 году? Я — нет, меня больше заботят наши профессиональные неточности 2000 года. Так вот и в петербургском пространстве при слове «Александринка» вспоминают не И. О. Горбачева, а то, что было лет пять назад, когда действительно в этом театре повеяло искусством и стало не стыдным переступать порог, ходить по лестницам, ведущим неизвестно куда…

Но не проросло, не вызрело. Не поставили во главу нового Мейерхольда. И уже, пожалуй, не ищут. Вошли во вкус художественно руководить без худрука. Чтобы он, согласно Вашей концепции, других не задавил, которые постоянно ставят. А фестиваль современных немецких пьес на деньги Гете-института отчего же не провести? Дело хорошее.

Но фестивалями и конференциями сыт не будешь. Сегодня перспективы Александринки неясны. Пять лет назад они рисовались гораздо отчетливее. А что до нашей режиссуры (действительно есть чем дорожить и что смотреть), то так называемая «новая волна» изрядно устала от бездомности, и зависимость от директоров их радует не так сильно, как Вас.

Если бы я писала нынче статью, она называлась бы не «Время Александринки», а «Безвременье Александринки». Но я пишу не статью, а письмо Вам. Потому что уважаю Вас и люблю.

Марина Дмитревская С.-Петербург, 15 апреля 2000 г.