ЖИЗЕЛЬ БОТАНИЧЕСКАЯ

Началась эта артельная история в великое коммунальное время сразу после Отечественной на Петроградской стороне.

Островной город, залечивая раны войны, медленно поднимался на ноги. На улицах и во дворах нашей стороны появилось шалапутное пацанье, игравшее на пустырях и развалинах домов не в немцев и русских (никто не хотел быть немцем), а в древних казаков и разбойников.

По субботним дням в восстановленных Пушкарских и Гислеровских коммунальных банях выстраивались длинные очереди мрачноватых потертых людей, одетых в знаменитые ватники, с авоськами, заполненными семейным бельишком, мочалками из лыка и темными кусками хозяйственного мыла.

Открылись рынки, по-тогдашнему базары, похожие скорее на толкучки, где продавалось все — даже то, что не должно вообще продаваться.

По праздникам стали устраиваться ярмарки, на которых среди обычной торговли ставили ярко раскрашенные карусели. Строили круглые аттракционные балаганы с мчавшимися по тесаным вертикальным стенам мотоциклами. Воздвигали высоченные полированные шесты с привязанными к завершию сапогами, предлагая ловким мужикам залезть на них и достать соблазн.

Между всей этой толчеи «гадательные люди» с помощью дрессированных петухов, попугаев, обезьян и даже ученых котов предлагали ярмарочным прохожим вытащить за малую мзду свое обещанное счастье из коробочки с записками.

У стен Базарного забора кичмаляры торговали клеенчатой райской живописью. Множество победившего народа толпилось у панельного эрмитажа и пялило гляделы на земной рай при восходах-заходах солнца с пряничными домиками на райском берегу пруда, по которому плавали бело-голубые длинношеие лебеди. После военных и блокадных бед островной люд покупал свою копеечную мечту о сытой, красивой жизни, реализованную масляными красками на черных клеенках.

На углу Большого проспекта Петроградской стороны и Введенской улицы открылся вдруг коммерческий гастроном. Сразу после открытия его заполнила толпа народа с желанием посмотреть на диковинные продукты, которые там продавали. Никто ничего первоначально не покупал — только смотрели. Многие видели эту съедобную невидаль впервые, такого ассортимента в карточных послевоенных магазинах не было ни в жизнь. Цены стояли на все запредельные. У некоторых смотрящих людей возник испуг: «А вдруг что-то произойдет?», а может быть, уже «что-то произошло?», и кто это все может купить?

Начинала возрождаться уличная жизнь со всеми ее узорами и чудо-юдами.

У открывшегося после восстановления на углу Большого и Рыбацкой ресторана Приморский — бывший ресторан купца Чванова — можно было увидеть еще худоватых и бледноватых, но с профессиональными хотимчиками в глазах, симпатичных островных девиц, обзываемых народом «чвановками».

Знающие люди делили девиц нашей стороны на несколько разновидностей, связанных со «стойбищами» или местами жительства, с возрастом или со специализацией, то есть средой обслуживания. «Речные девушки» (или «речные дешевки») обслуживали речной флот — работа сезонная; «чвановок» снимали у ресторана Приморский, «кооператовок» — у ДК имени Промкооперации; парколенинские «шкицы» и «промокашки», понятное дело, работали в парке Ленина. Были еще «ботанические девушки», жившие на Аптекарском острове, где у Петра I был аптекарский огород. Летом самые дешевые девицы угощали собою клиентов в кустах и рощах Петровского острова. Звали их «петровскими мочалками».

Основными потребителями наших красавиц в то время были армейские и морские офицеры. Позже к ним присоединились артельщики и, конечно, командированные в Питер граждане.

В ту коммунально-артельную пору, когда многочисленные инвалиды войны, контуженные, разного рода глухие и слепые людишки, охваченные артельным движением, и «артельщики» активно использовали надомный труд, грех было нашим замечательным шкицам и марухам не организовать собственную артель.

Естественно, что официально в райисполкоме или в другом каком-либо «коме» это древнейшее сообщество зарегистрировано не было, но практически существовало как во все исторические времена. Причем существовало по наработанным столетиями правилам и законам.

И еще надо отметить одну островную особенность — это матриархат в нашем петроградском сообществе марух. Сутенеры, конечно, имелись и исполняли свои функции, но права держали бабы. Очевидно, виновата была война — не хватало натуральных мужиков с характерными и особыми пристрастиями.

Всем этим социальным злом на наших четырех островах — Городском, Аптекарском, Петровском и Заячьем, на котором стоит Петропавловка, — руководила знаменитая Лидка Петроградская, в прошлом «речная дешевка».

Симпатия почти всех островных мужиков и легенда питерского речного флота, хорошего роста сероглазая блондинка с большим, всегда улыбающимся ртом была вполне добропорядочной жительницей Съезжинской улицы, имевшей мужа Васю — выпавшего в осадок от алкоголя начальника над ящиками при гастрономе на углу Татарского переулка и Кронверка, то есть проспекта имени Горького.

Улица Съезжинская, на которой обитало еще несколько наших героинь, интересна в островной истории тем, что еще в XVIII веке на ней стоял Съезжий двор — полицейская управа, где секли за провинности местных человеков, и еще небезызвестным героем Ф. М. Достоевского — Свидригайловым. Он подле пожарного дома в начале улицы, придя с Васильевского острова, пускает себе пулю в лоб на глазах опешившего провинциала-пожарника, стоявшего на часах, со словами: «… коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку».

Ближайшими подручными Лидки были Муська Колотая и Шурка-Вечная Каурка.

Муська Колотая — красавица, искусно расписанная наколками в самых мечтательных местах своего тела, что страшно волновало знатоков-желателей и повышало ее ценность в сравнении с неколотыми подельницами, — владела своим древнейшим ремеслом блистательно и явно гордилась высоким профессиональным уровнем.

Шурка отличалась достоинством и замечательной честностью. Она одна из немногих товарок имела отдельную малюсенькую квартирку в одно окно в доме на углу Татарского и Мытнинского переулков с отдельным входом прямо со двора. У нее на руках были артельная касса — общак и медпункт (по первому своему занятию Шурка была фельдшерицей).

Происхождением своим Шурка-Вечная Каурка была неведомо кто — типичная российская смесь. Явно только одно — кто-то из ее предков вышел из азиатских шатров, стоявших в петровские времена на этих территориях. Кликуху носила благодаря своей «подвижной ерзасти», как говорил про нее татарский дворник Адиль со Зверинской улицы.

Родственных людей Шурка потеряла в блокаду и в квартирке жила вместе с котом-трудягой Абрамеем, в высокой степени независимым типом и весьма талантливым работником, денно и нощно добывавшим во дворе углового гастронома по множеству упитанных мышей для прокормления себя и многочисленных своих возлюбленных.

Сама она обладала особым талантом или, как говорили охочие мужики, имела свой «манок» — им и притягивала клиентов.

Еще надо отметить самую молодую товарку — Аришку Порченую.

Эта оторва руководила всеми парколенинскими промокашками и слушала только Лидку, а к Шурке-Вечной Каурке прислушивалась.

Отдельно от артели, совсем на другом социальном уровне находилась особа, которую на Съезжинской улице величали Екатериной Душистой.

Натурально-блондинистая дама мягких форм и приятной внешности отмаркирована была высшей цеховой категорией. Обслуживала больших «военных командировочных начальников» и приезжих марксистских «толковников». Принимала на отдельной фатере. Имела при себе прислугу — рыжую девку-хохлушку из Винницы.

Номенклатурных клиентов подвозили к ней на новеньких «победах» в первый двор дома номер двадцать два по Съезжинской улице и в сопровождении возилы поднимали на квартиру Екатерины Душистой. Дворовые соседи считали ее важной государственной персоной и, когда она проходила мимо них, склоняли в ее сторону головы. Нижестоящие товарки по ремеслу относились к ней также с большим почтением. Только наглая молодуха Аришка называла ее передок «государственным», «казенным» и не считала, что разнится он чем-то от ее частного. «А фатеру у Катьки отберут, когда вытряхнут ее до основания, и молодой отдадут». Явно завидовала.

Товарки шептались про нее, что сразу после войны Екатерина некоторое время работала начальственной официанткой в главной берлинской столовке для старших офицеров победившей армии, то есть украшала собою застолье начальства и не только застолье. Оттуда, из Германии, привезла все свои шмотки и обстановку квартиры, естественно, не без помощи своих столовских клиентов-полковников и генералов.

Душилась Катя только заморскими духами и одеколонами. Наши же никак не признавала, даже знаменитую «Красную Москву» в бутылках в виде Спасской башни преступно обзывала «русским духом», за что и заработала титул Екатерины Душистой.

Роскошная по тем временам ее квартира о трех комнатах, не считая большой кухни, состояла из гостиной, столовой и спальни с выходом в ванную комнату. В спальне под красным балдахином находилась обширная трофейная кровать орехового дерева, прикрытая ширмой, обшитой тоже красным штофом — «для возбуждения», как думали «немаркированные» девицы. На стенах столовки и гостиной висели трофейные картины с альпийско-райскими пейзажами, украшенными сытыми коровами, дородными пастухами и румяными пастушками. Среди альпийских картин в гостиной висел портрет великой революционерки Коллонтай, проповедовавшей в свое время свободную любовь. Напротив на другой стене в такой же раме находилось изображение библейской покровительницы древнего женского ремесла — Марии Магдалины.

А еще в среде восторженно завидующих марушек говорили, что тело ее, прежде чем заталить, посыпали лепестками роз.

Да что и говорить, понятно и так, на какой государственной высоте находилась наша особа. Но дело не в том — она помогала жить артели и была главной поощрительницей и меценаткой всех талантливых проститутских детей.

После трагической гибели знаменитой девицы с Аптекарского острова — Дашки Ботанической Екатерина вместе со всей артелью принимала большое участие в судьбе ее осиротевшей дочки.

Дашка Ботаническая — одна из самых романтизированных особ среди петроградских товарок. Любительница танцев и прочих музыкантских затей поставлена была венедскими чурами на роскошные ноги, а на мир смотрела местным шалым глазом.

Летом любила принимать в кущах Ботанического сада кавалер-клиентов из соседнего электротехнического института-замка, что на Аптекарском проспекте. Сутенером и отцом своей дочки имела башкирского человека — разбойника Ахметова-Разина, который «сел насовсем» за какое-то мокрое дело. Жили они вместе с бабкой Евдохой — Дашкиной теткой, старообрядческой веры беззубой старухой — на территории самого сада в казенном бараке. Бабка работала там дворничихой. Евдоха считала прошедшую войну и блокаду Ленинграда наказанием за народное безбожие, а начальников всякого рода называла антихристами. Племянницу свою Дашку ругала в сердцах «островной доступницей» и «мечтой кобелевой», а ее подружек — «ширинкиными мочалками». Малюсенькая внучатая племянница была у нее «нагулянной принцессой» и «башкирской сиротой», но в своей суровости старуха обожала малышку.

Одним солнечным воскресным днем на глазах у всего честного народа подле только что открывшегося кинотеатра «Эдисон» на углу Большого проспекта и Ропшинской улицы Дашку порезал трамвай по самое тулово. Говорили, что некоторое время лежала она с отрезанными ногами на рельсах, положив обе руки за голову, и улыбалась смотрящей толпе. Еще говорили, что, выйдя из ресторана Чванова, попала она под колеса по пьяной случайности и собственной шалости. Одним словом, Дашка Ботаническая перестала быть на этом свете.

Похоронив ее как подобает, проститутки Петроградской стороны взяли Дашкину крошку-дочь под цеховую опеку и на кормление. Цеховая «банкирша» Шурка-Вечная Каурка объявлена была ее теткой-опекуншей. Островная артель из своего общака отвалила на содержание дочери «полка» приличную по тем времена сумму грошей, на которую она росла-хорошела, радуя всех девиц. Раз в год, на святки, от марух и шкиц центральных районов города привозили подарки Ботанической сироте. Обычно доставляла коробки с подарками огромных размеров баба с добрыми ямочками на щеках и грубой кликухой Запиндя Вокзальная.

С трех лет Гюля стала благодарить всех дарящих танцами под соседский патефон — больше она ничем отработать любовь к себе не могла. Откуда девчонка всему этому научилась, никто понять не мог, разве что пошла талантами в мать. С каждыми святками танцевальные благодарения усложнялись, и на шестом году ее жизни на сходке артель решила учить Гюлю музыке и танцам. Через год оказалось, что башкирская принцесса на радость всем своим попечительницам — лучшая плясунья Дома Культуры Промкооперации, что на Кировском проспекте. Отсюда и появилась мечта у наших островных красавиц — отдать девчонку в Вагановское училище.

Пришло время, и по постановлению сходки четыре товарки во главе с Шуркой-Вечной Кауркой под видом родных теток, наряженные в свои лучшие платья и юбки, повезли любимицу на показ-экзамен в знаменитое (бывшее когда-то императорским) балетное училище на прекрасной улице Зодчего Росси, что на центральном Спасском острове. И пока шел экзамен по танцевальной годности, на ступеньках школы стояли четыре расписные красавицы с Петроградских островов, обращая на себя внимание добропорядочных прохожих этого района экзотичностью собственного вида и профессиональной призывностью блуждающих глаз.

Свершилось чудо — Ботаническую сироту приняли в Вагановку. На вывешенном листе зачисленных счастливчиков против фамилии Ахметова запечатлелись отпечатки красной помады. На Петроградских островах радости не было конца. Екатерина Душистая, узнав о событии, устроила обед-прием с шампанским из коммерческого гастронома в честь поступления цеховой сироты. Они стали жить ее успехами. Полученные отметки становились известны всей петроградской артели девушек и на следующий день обсуждались на сходках как важнейшие семейные события.

Переходы Гюли из класса в класс отмечались торжественным сладким столом у Лидки Петроградской или у самой поощрительницы Екатерины на Съезжинской улице. Для безопасности существования подрастающей драгоценности в среде садовых работников найден был безмудный мужик — «Гермафродит Ботанический», который отвозил и встречал принцессу петроградских островов на Зодчего Росси. Официально перед людьми он был обозначен родственным дядею Гюли.

Шли годы, девчонка поднималась от ступени к ступени, осваивая это труднейшее «лошадиное ремесло». Наступил последний дипломный год. Объявленный экзамен-спектакль состоял из трех частей, одной из них был акт из балета Адана «Жизель». На партию Жизели среди других исполнительниц в этот день назначили нашу артельную сироту Гюлю Ахметову. Цех стал жить подготовкой и ожиданием будущих подвигов героини.

В этот последний напряженный год учения Шурка, взявшая ее из ботанического барака в свой татарско-мытнинский «шатер», готовила жратву по специальному меню. С Сытного рынка товарки по очереди каждую неделю приносили самые свежие фрукты.

И наконец, петроградское сообщество проституток скупило почти все билеты второго яруса Кировского театра на выпускной балет Вагановского училища.

Накануне спектакля островные девочки не спали всю ночь: стирали, чистили, подшивали, гладили, стриглись, мылись и так далее. Утром тетка Шура вместе с Аришкой Порченой на таксистской машине усатого дружка Аришки ровно в девять доставили Гюлю к двенадцатому, служебному подъезду Кировского театра — на разминку.

Ровно в десять ноль-ноль, за час до начала спектакля, на Театральной площади высадился десант поставленных на высокие каблуки петроградских девиц с огромными букетами цветов в руках. Они первыми вошли в вестибюль знаменитого театра и первыми с гордостью вручили свои кровные билеты важным билетершам. Те, отрывая контроль, с некоторым испугом и удивлением разглядывали неожиданных театралок, ранее никогда не виданных в этом храме советского музыкального искусства. И действительно, ни один театр мира не принимал такое количество жриц любви, как доблестный Кировский в этот славный день. Второй ярус был практически оккупирован ими. Только одна Екатерина Душистая в трофейном сине-бархатном платье с русской лисой на шее сидела в двенадцатом ряду партера.

Никогда подлинные любители Мариинки не слышали таких фраз и реплик и таких неожиданных комментариев, как в этот раз. Как только девицы оказались в креслах своего второго яруса, Аришка, впервые попавшая в подобное место, в отличие от других, присмиревших «театралок», наоборот, не смутилась. Посмотрев вниз на зал, сказала вдруг громко: «Глядите, девки, сколько сразу подмытых-то кукол в сбруях шелковых сидит! Шуршат, чистоплюечки. Во, Лидка, глянь, клиенты-то какие — все в удушках, как в кино. А вон мой идет, — показала Аришка пальцем на усатого морского капитана. —  Во я с кем злоупотребилась бы шумно! А это что за лярва нафталинная с ним рядом? Во глупый какой, подобрал себе бабу без дна и без покрышки!» «О Магдалина святая! Ну что ты, Аришка, зенки свои на всех напяливаешь да целовалы растягиваешь? Клиентов много кругом? Не трать механизмы! Не кобели мужиков — в театр ведь мы пришли, а не в ресторацию. Да и потише ты! Звук уменьши. Не то выгонят нас из-за тебя к чертовой матери!» — приструнила ее Лидка Петроградская.

В антракте в курилке Муська Колотая по забывчивости хвасталась Анна-Нюркам, двум подружкам-тезкам: «Вы знаете, на что я цветы купила? Вчера в Чванова двух командировочных дуриков выставила — взяла в долг сотню и смылась под сортирным предлогом. Хотели поразвлечься, залетки безмозглые!» Ее остановила Шурка: «Муська, где хвастаешься? Это не место для таких подлых разговоров».

Во второй части танцевала Гюля. Девки вдавились в кресла и, не моргнув ни разу, затаив дыхание, смотрели на сцену — их создание танцевало Жизель. Одна из Нюрок в сцене сумасшествия не выдержала — заревела, и ее вывели в коридор. Аришка хотела что-то крикнуть — ей зажали рот. А в конце они все вскочили на кресла и заорали: «Бра-ва! Бра-ва! Молодец, Гюля! Бра-ва!» Ни одной Жизели за всю историю этого балета не аплодировали так яростно и долго зрители второго яруса, как на том выпускном спектакле. Анна-Нюрки, Аришка, Муська Колотая и другие девки с многочисленными букетами бросились вниз в зал и, растолкав стоявшую почтенную публику, засыпали сцену цветами.

Это был для всех островных шалав Питера самый главный праздник их жизней. Это была их победа.

Из театра вышли все зареванные, заволнованные, раскрасневшиеся от участия в танцах с Жизелью. На Петроградскую возвращались машинами. В первом такси Жизель, заваленная букетами, сидела между двумя зваными тетками — Шуркой и Лидкой. Впереди с водилой соседствовала довольная Екатерина Душистая. Ехали к ней на банкет.

Праздничный стол в столовой, накрытый крахмальной скатертью, был сервирован как в ресторане Чванова. Подельницы, глядя на такую роскошь, даже несколько скисли и прихудели от щедрости благотворительницы. Жизель усадили во главе стола по правую руку от Екатерины.

В двустворчатую дверь рыжая хохлушка внесла поднос с шампанским в номенклатурных бокалах. Первый тост — за победу — выпили стоя и хором крикнули «Ура!». Телохранитель Гермафродит Ботанический, одетый в чистое, сидел за отдельным столиком и чмокал бабскими губами праздничную еду, ласково поглядывая на свою героиню.

Охмелившись сильно шампанским, в конце торжества на радостях спели хором любимую хозяйкой «Катюшу»:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша —
На высокий на берег крутой.

Было всем хорошо. Даже Аришка Порченая призналась в любви Екатерине Душистой и расцеловала ее.

На следующий день после премьеры от возбуждения и радости две неразлучные шалавы с восторгом написали мелом на дощатом заборе по улице Съезжинской у дома № 34: «Всем привет от нас. Ура! Анна-Нюрка».

Через день в «Ленинградской Правде» была напечатана рецензия на выпускной спектакль училища на сцене Кировского театра. Сильно ученая дама писала: «Совершенное соло молоденькой выпускницы Гюли Ахметовой было удовольствием для глаз. В первой части она была нежна и изысканна». Далее отмечались «хрупкость и боль» в сцене сумасшествия. «Слово-то какое — „изысканна“! А? Песня, я вам скажу!» — воскликнула со слезами на глазах Шурка-Вечная Каурка, прочитав рецензию и глядя на цеховую принцессу.

Гюля Ахметова получила диплом с отличием и была сразу приглашена солисткой в Уфимский театр оперы и балета. После положенного отдыха в конце августа проститутский цех собрал ей приданое и велел Шурке в качестве родной тетки сопровождать Жизель.

О проводах говорить не будем. Как выразилась, выставив указательный палец в потолок, соседка по Лидкиной коммуналке Черна Михайловна: «Это было что-то». Шурка-Вечная Каурка выполнила все наказы островных девушек — сдала принцессу уфимскому театральному начальству с просьбой хранить и беречь питерскую башкирку.

Попутно она ознакомила с собою пожарного начальника театра до такой степени, что тот через малое время приехал за нею в Питер и забрал ее с собой с Татарского переулка на свою уфимскую улицу имени башкирского героя — разбойника Салавата Юлаева. Таким образом, Шурка снова соединилась местом жительства с названной племянницей и цеховой воспитанницей.

А кот Абрамей не принял башкирского гражданства и переезда с Татарского переулка на Салавата Юлаева и бежал из Уфы в северо-западном направлении.

Январь 2000 г.