НЕСКОЛЬКО ШТРИХОВ К ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОМУ ЮБИЛЕЙНОМУ ФЕСТИВАЛЮ «ПУШКИНСКАЯ СЦЕНА», 1 — 10 ДЕКАБРЯ 1999 г.
Если быть до конца честным, заключительный фестиваль ничего не заключал. Орловский фестиваль плавно перетек в Москву, а спустя два месяца также плавно перетечет в псковский фестиваль 2000 года. В чем-то столичный форум повторял предшествующие пушкинские театральные встречи: как и в Орле, фестиваль открылся нашим Александринским «Годуновым», как и в Орле, под финал празднества приехал Игорь Ларин с «Пиковой дамой». Правда, на этот раз точку поставил «Борис Годунов» БДТ. Показывали спектакли сущностные, вроде «Маленьких трагедий» Г. Тростянецкого, «Моцарта и Сальери» семьи Делей, двух работ К. Гинкаса («Пушкин. Дуэль. Смерть» и «Золотой петушок»), но в то же время были спектакли и традиционно представительские, «от регионов» («Граф Нулин» Башкортостана, «Капитанская дочка» из Оренбурга).
Разумеется, московская пушкинская афиша гораздо шире, чем афиша юбилейного показа. Вне рамок смотра оказались новые постановки Театра на Перовской, Театра им. Пушкина, «Вернисажа», Российского Молодежного театра, Театра им. Ермоловой, «Камерной сцены», студии В. Спесивцева и русского духовного театра «Глас» — всего только в драматических театрах Москвы насчитывается 27 пушкинских названий, а есть еще опера, балет, кукольный театр.
В целом попытка перенести традиции псковского пушкинского фестиваля на столичную почву удалась лишь частично. Хотя в программе фестиваля значилась «лаборатория» с выступлениями В. Непомнящего, С. Фомичева, П. Фоменко, А. Сагальчика, не получилось добиться той атмосферы общности, взаимной заинтересованности, которая легко достигается на Псковщине. Московские критики предпочитали тусоваться в своей компании. Не театры приезжали на фестиваль, а, скорее, фестиваль приходил в гости к разным театрам. И все-таки главная ценность такого рода показа: возможность сравнить три версии «Годунова», три версии «Моцарта и Сальери», две версии «Капитанской дочки» — сохранялась.
Особенно разительным было несходство «Русалок»: 3-го режиссерского курса РАТИ (мастерская П. Фоменко) и новосибирского театра «Глобус». Первая «Русалка» — очень литовская (спектакль ставил студент Миндаугас Карбаускис). Какая там мельница на реке! Конечно, действие происходит на Балтийском море, с рыбачье-морским колоритом, большими сетями, шумом прилива. Впрочем, «литовскость» сказывалась прежде всего в философичности, насыщенности действия метафорами, в фигуре самой Русалки. Обычно в пушкинской героине подчеркивают наивность, трогательность. Эта дочь Мельника с первой же минуты сценического действия несет в себе загадку, черты непостижимого потустороннего мира. Омут живет в ней самой. Ее превращение в инфернальное существо закономерно. И легкий иностранный акцент швейцарки Анны-Доминик Крета, наслаиваясь на пушкинские ритмы, создает своеобразную музыкальную тональность. Кажется, впервые театру удалось «услышать» контрапункт двух трагических фигур: Русалки и Княгини. А бедный Князь метался между миром сверхъестественного и миром обыденного. Кто-то должен помочь человеку сделать выбор — Княгиня, словно партизанка, с ружьем наперевес конвоировала мужа к семейному очагу.
В спектакле Фильштинского тоже чувствуется жестокость. И в накатывании жерновов судьбы (художник А. Орлов), и в угрожающих танцах хора, напоминающих «вытаптывание» «Весны священной» И. Стравинского. Однако жестокость, вернее, жесткость парадоксальным образом уживается с человечностью и добротой. Увидев дочь-русалочку, Князь счастлив и следует за ней, не размышляя, найдет ли он смерть или сладостное пристанище. Если Карбаускис сочинил свой режиссерский финал, то Фильштинский использовал заключительную сцену трагедии, принадлежащую В. Набокову.
На фестивале открылась любопытная закономерность: пушкинских текстов для режиссеров были недостаточно. Пушкина дополняли Набоковым, Шекспиром, Есениным или анонимными авторами — создатель пространной поэтической «скоморошины» к спектаклю Московского театра им. Р. Симонова «Сказка о попе и работнике его Балде» пожелал остаться неизвестным. Югославскому режиссеру Ивану Поповски понадобилось хоть как-то поэтически приподнять скромную, нецветастую прозу «Капитанской дочки», и он выстроил параллель между повестью Пушкина и «Пугачевым» Есенина (Омский Камерный «Пятый театр»).
Пушкин далеко не всегда отвечал надеждам, на него возложенным. Скажем, он совершенно не годился для бенефиса Кристины Орбакайте («Барышня-крестьянка» в Московском театре-центре им. М. Н. Ермоловой). Многие юбилейные шутейные спектакли шли под девизом «Поиграй с нами, Пушкин!». Уместнее зачастую оказывались спектакли, построенные на собственной драматургии. Как, например, «Карантин». Авторы пьесы (Д. Крымов и С. Арцибашев), конечно, подчеркивают: «Все слова, которые говорит Пушкин в этом спектакле, принадлежат ему самому», — только монтаж этих фраз предельно свободный, игровой. Листочки, вываленные на сцену из старых чемоданов, символизируют тот сор, из которого «растут» великие стихи. Сор — очень пестрый: от реляций Бенкендорфа до Сталина, читающего о себе «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Фигуры царей и высших чиновников здесь принципиальны — ведь речь идет прежде всего о свободе и несвободе художника. Болдинская осень, плоды ее — результаты прекрасной и трагической несвободы.
Уйдя в небытие, Пушкин обрел полную свободу, а сегодня и мы обрели свободу обращения с его творчеством и с его образом. Не случайно «Карантин» заканчивается ернической пушкинской репликой о том, что прошедшими противохолерную обработку письмами неудобно попу подтирать — колются. Нынешний юбилей отличается от прошлых важнейшим обстоятельством: Пушкин деканонизируется. Его травестируют то анекдотами Хармса, то отражениями в фольклорных рассказах-страшилках («Кто боится пиковой дамы?» В. Деля).
С одной стороны, театр, подгоняемый юбилейными торжествами, востребовал огромное количество текстов: от «Гаврилиады» до незавершенных фрагментов вроде «Гости съезжались на дачу»; с другой — примерка театрального костюма на Пушкина все еще не ладится. То рукава коротки, то в плечах узко. И в минуту печальных размышлений театр представляется мне стоголовой гидрой, откусывающей по кусочку от Сфинкса-Пушкина. А он, Сфинкс, гордо делает вид, будто и не замечает, как у него вырвали клок. Нехорошо… со стороны Пушкина.
Комментарии (0)