Ж. Ануй «Эвридика». Театр Дождей.
Режиссер Наталья Никитина

Прекрасная кассирша (героиня З. Филипповой) в этом спектакле воистину прекрасна. С буддийской невозмутимостью возвышается она над кассой, склонив очи к маленькой книжечке (как окажется впоследствии — детективу Э. -С. Гарднера) и лишь с третьего или четвертого обращения изволит замечать одолевающих ее (как мухи, право!) посетителей.

Еще прекрасней — Официант (А. Кожевников). Словно черный лакированный метеор, скользит он между белыми столиками кафе, там смахивая невидимую пылинку, здесь — переставляя на несколько миллиметров вазочку с салфетками. Едва заметная улыбка, по-мефистофелевски изогнутая бровь — вместе с Прекрасной кассиршей они готовят почву для появления главных персонажей трагедии и в силу приобщенности к фатуму могут относиться к ним с полупрезрительной иронией.

Сказка об Орфее и Эвридике известна человечеству с давних времен настолько хорошо, что была неоднократно пересказана «на новый лад» — пьеса Ануя только один из примеров трогательной стилистической спекуляции на античном наследии. Казалось бы, ничего нового не может сказать режиссер на материале пьесы, уже являющейся «концептуальной обработкой» клас¬сической истории, но вот на сцене появляются «главные герои трагедии», и мы начинаем в этом сомневаться.

Затейливая словесная вязь остается без изменений, но вместо вальяжного самодовольного эпикурейства в фигуре Отца Орфея (В. Саломахин) сквозит боязливая птичья суетливость (склевать все крош¬ки, пока не прогнали). В нетривиально решенном образе Эвридики (Л. Абрамова), появляющейся на сцене в обрамлении глуповато-экзальтированной Матери (Е. Лисовская) и ее чрезвычайно смахивающего на Б. Шоу любовника — «милого глупца» Венсана (А. Сорокин), потрясающая «чистота помыслов» обусловлена скорее внутренней пустотой, чем какими-либо моральными установками. Что касается Орфея, то тяжелое волевое лицо, презрительный взгляд уверенного в себе человека из-под приспущенных век заставляют думать, что в трактовке А. Иванова интерес его героя к Эвридике обусловлен скорее данным себе словом мужчины (она будет моей — я сказал), чем внезапно нахлынувшей страстью.

Встреча главных героев многое объясняет в их поведении. Не высокая абстракция любви, а попытка объединиться для борьбы с подбирающейся к ним «воинствующей пошлостью», воспринимаемой именно как внешний враг, сводит Орфея и Эвридику. Нужно видеть, как эти новоявленные сверхчеловеки очищают свою память от людей, по той или иной причине показавшихся им неприятными. Впрочем, очень скоро выяснится, что центральные герои имеют внутреннюю связь с обыденным, едва ли не более сильную, чем чисто внешняя обытовленность других персонажей.

Велеречивый пафос взаимных клятв и уверений оборачивается мелочными упреками и придирками, приводящими в конце концов к гибели одной из сторон «любовного контракта» — о смерти Эвридики сообщает будничным тоном Коридорный (О. Кузнецов), одетый в непрезентабельные очки и форменную жилетку — не трагический вестник, а прозаичнейший из смертных. Последняя сцена — Орфей, из которого будто скелет вынули, мешковато сидит за столиком кафе. Напротив без умолку тараторит обрадованный его возвращением отец, а в большой обмякшей руке Орфея мелко дрожит, звякая о блюдечко, чашечка черного кофе.

Полное поражение героя. Затемнение. Занавес.

P. S. Трудно объяснить, зачем при такой стройной режиссерской модели почти сартровской вовлеченности героев в процесс существования понадобилось доигрывать четвертое действие пьесы с его потусторонней чушью, раскаявшимся Орфеем и сладкими речами всех имеющихся героев в финале. Впрочем — инстинкту не прикажешь, а пиетет к тексту давно уже превратился в один из безусловных рефлексов нашей театральной общественности.