А. М. Горький. «На дне». Театр-студия п/р О. Табакова.
Режиссер Адольф Шапиро, художник Александр Боровский

Наверное, еще в период работы над «Последними», спускаясь в подвальный зал «Табакерки», касаясь тяжелых черных каменных сводов, Адольф Шапиро вспоминал начальные строчки самой известной из горьковских пьес: «Подвал, похожий на пещеру. Потолок — тяжелые, каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой… » (первая авторская ремарка в «На дне»). Декорация как бы уже и готова: добавить нары, русскую печь да обрубок дерева с тисками и наковальней… Но когда открылся черный занавес, вместо ожидаемых нар на зрителей смотрели ряды деревянных скамеек с нумерованными местами, точная копия скамеек в зрительном зале. На них сидели люди, вглядывающиеся в зрительный зал со скрытой усмешкой. Режиссер сразу и решительно отошел от принципа «взгляда со стороны», предпочтя ему образ зеркала, на которое «неча пенять».

А.Филиппенко (Сатин). Фото Е.Цветковой

Свой рассказ о ночлежниках Горький называл «Бывшие люди», и в самом этом словосочетании присутствует странный оттенок. Были людьми. Кем стали? Нелюдью? Ангелами? Люди, выпавшие, вырвавшиеся из жизни, люди, перешедшие куда-то в другое измерение. Не совсем люди. А может быть, наоборот. Они — люди, а вот остальные, добропорядочные, еще нет. Так или иначе, Горький писал о них, о людях, отделенных от остального мира пропастью. Как незнакомый мир осваивали «дно» актеры Художественного театра, устраивавшие экскурсии в ночлежки Хитрова рынка, учившиеся сворачивать махорку в «козьи ножки», учившиеся блатному шику манер и поведения. Разряженная публика премьеры в мехах и бриллиантах была потрясена встречей с враждебным, незнакомым миром. Как писал один из рецензентов, «ощущение, будто вас насильно полощут в помойной яме».

В постановке Адольфа Шапиро мир зрительного зала и мир ночлежки поставлены друг к другу вплотную — на расстояние вытянутой руки. И уничтожение границы рампы становится наглядным выражением исчезновения морального барьера. Бывшие люди? Но они ничем не отличаются от людей, собравшихся в зале, может быть чуть более экзотично одетые, обтрюханные и потертые, чем зрители. Но выйди актер на улицу в сценическом наряде ночлежника, войди в метро, вряд ли кто обернется. К Квашне (Галина Чурилова) с ее огромной кастрюлей теплых пельменей потянутся покупатели. А к Настенке (Евдокия Германова) где-нибудь на Тверской непременно подойдет потенциальный клиент.

Исчез романтический шлейф и та особая усмешечка, таившая неизвестное, которая привлекала и мучила во время оно Немировича-Данченко. Сегодня дистанция от «чистой публики» до бомжей оказалась значительно короче, чем в начале века. Тщательно отобранные бытовые предметы: большой чайник, жестяные кружки, тарелка пельменей, наконец, водочные бутылки — все знакомое, родное, привычное… Да и события вполне знакомые, заполняющие криминальные страницы газет: отсутствие паспорта и прописки, «разборки» воров и сбытчиков краденого, жена, «заказавшая мужа», старшая сестра, обварившая ноги младшей из ревности… Все, что казалось немыслимым, происходящим где-то там, далеко, на каком-то «дне», куда тебя провел драматург, — стало знакомым, привычным, уже не вызывающим ужаса.

Горький писал эту пьесу жестко. Мир, описываемый им в пьесе, был беспощаден к человеку. Ничто не может уберечь, спасти, спрятать от смерти, теряет смысл понятие кары и воздаяния. Никто не спасется — ни мудрец, ни праведник. Умирает кроткая Анна, убивают мерзкого домовладельца, вешается горький алкоголик с нежной и слабой душой. Каторга грозит и злой жене и удалому вору. Чистой и доброй Наташе обварили ноги. Пытающийся жить по «закону» Татарин раздробил на работе руку, и не дождется его теперь далекая татарка, которая «закон помнит». Адольф Шапиро ставит эту жесткую пьесу с интеллигентной мягкостью.

Иннокентий Анненский назвал «На дне» трагедией судьбы, которая когда-то выбирала себе царственные жертвы: Лира, Корделию, Гамлета. Теперь она играет с экземплярами менее редкими, довольствуясь Клещами или Сатиными. В постановке «Табакерки» и Клеща (Александр Мохов), и Бубнова (Михаил Хомяков), и Пепла (Ярослав Бойко), и Барона (Виталий Егоров), и Настю (Евдокия Германова), и Наташу (Мария Салова) назвать заурядными трудно. «Штучный товар», занятные, необычные люди, умницы, спорящие о самом сложном и самом важном; причем ни один из них не может победить другого, за каждым стоит своя правда, они ни в чем не сходятся друг с другом, и от того их спор интересен и нескончаем: «Зачем живет человек? В чем смысл его существования? За что смерть?» Нужна ли человеку правда? Или доброта? Или любовь? Нужен ли ему другой человек рядом?

Бубнов (М.Хомяков), Настя (Е.Германова). Фото Е.Цветковой

Отказавшись от воспроизведения ночлежного быта, от экзотики незнакомого мира, режиссер отказался и от смакования и нагнетания ужасов, от отстраненного взгляда «со стороны». Актеры (за редчайшим обидным исключением — Алешка— Сергей Безруков с его невнятной актерской скороговоркой) «вкусно» подают каждую реплику, так что не теряется ни одного слова, ни одного оттенка горьковской мысли и фразы, видимо наслаждаясь классическим текстом и передавая радость от неожиданных и удачных словесных находок, переходов, логических прыжков, — зрителям. Популярный и остроумный автор «Итогов», сидя в зале, завистливо-радостно вздыхает почти на каждую реплику: как сказано! Действительно, на двух-трех любых фразах о начальстве и о народе, о русском характере и о рабочем человеке — можно было бы удержать целую телепередачу. Похоже, что и режиссер, и актеры абсолютно уверены в самоценности горьковского текста и стараются не смять авторскую интонацию, не сбить горьковские акценты. Хрестоматийный монолог «Человек — это звучит гордо» Сатин, которого играет специально приглашенный Александр Филиппенко, произносит отрывисто, долго вслушиваясь в каждое слово, удивляясь, как это в нем сами так удачно складываются мысли и слова, и в этом восторженном изумлении перед чудом рождающейся мысли сам вдруг становится моложе и лучше.

В сложной полифонии голосов этого спектакля Сатин— Филиппенко, Лука— Табаков, Актер— Андрей Смоляков — опорное трио. У Луки— Табакова усталые хитрые глаза и неожиданная властная жесткость интонаций. Табаков не хочет или не может играть «доброго странника». Его Лука либо устал, либо никогда и не любил утешать, помогать, давать советы, подбадривать. Он добр «по долгу взятой на себя роли», а отнюдь не по велению души. Ему не слишком интересны эти Пепел, Наташа, Клещ… Он видел столько смертей, что вот эта умирающая Анна его оставляет равнодушным. Он знает, что кто-то должен сидеть с умирающей, — и он сидит, и произносит теплые слова, и чуть прорвавшееся раздражение немедленно загоняет внутрь. В нем еще живет любопытство перед игрой человеческих сил, но каждый конкретный человек — уже не интересен.

В спектакле не столько раскрывается противостояние Луки и Сатина, сколько вскрывается их внутреннее родство. Бывалые, тертые, чуть циничные мужики, они знают цену словам и людям, оба знают, что в жизни по правилам нет благородства и нет радости. Волюшка вольная с ее непредсказуемостью, опасностью, с обостренной жизненной жаждой несовместна с «правильной жизнью». Когда-то этот Лука был вот таким Сатиным, вполне вероятно, что когда-нибудь Сатин станет таким вот Лукой.

Тема восторга перед свободой сдвоена у Горького с темой ужаса перед стихией играющей жизни. Тему гибельной расплаты за эту вольную гульбу, за свободу от всех обязанностей и привязанностей ведет в спектакле Актер— Андрей Смоляков, создавший единственный по-настоящему трагический образ. Глуховатый надтреснутый голос звучит с какой-то почти нестерпимой обнаженной искренностью… Человек с сорванной кожей, обостренно реагирующий на все, что происходит вокруг, он изначально обречен. Нежная и слабая душа не выдерживает безграничной широты пространства «волюшки вольной» и расплачивается жизнью. Для «ницшеанца» Горького слабость в человеке непростительна, Актер — единственный персонаж, вызывающий у автора нескрываемое отталкивание. Подробности подготовки к самоубийству написаны с брезгливой жесткостью. Для интеллигента и гуманиста Адольфа Шапиро презрение к человеку, решившемуся на самоубийство, — невозможно. Актер уходит как романтический герой — красиво.

Кульминация волюшки — широкая раздольная протяжная песня — прервется криком о том, что там, на пустыре, удавился Актер. И финальные слова Сатина: «Испортил песню, дурак», — будут адресованы не незадачливому вестнику и не самоубийце, а кому-то там, наверху, кто так устроил нашу незадачливую жизнь, что человеку не на кого уповать и не на кого надеяться. Мир бессмысленных случайностей, осколков, где каждый пытается представить себе исчезнувшую гармонию.

Апрель 2000 г.