Только после смерти Лени Попова я узнала, что он был старше меня всего лишь на три года. Почему-то с первого дня нашего знакомства он казался мне очень взрослым, профессионально зрелым, хотя когда я увидела его впервые, ему исполнился 21 год, он учился на третьем курсе. В  1987-м году для нас, только что поступивших в ЛГИТМиК, Ленька был не просто «старшим товарищем», членом редакции студенческого журнала «Представление». Он был воплощением образцового театрального критика — вездесущий, активно пишущий, знающий все и вся в театральном процессе. Мои однокурсники наверняка помнят мой тогдашний лозунг: «Стать Леонидом Поповым!» «Стать Поповым» — это был недостижимый идеал, к которому — и это непридуманный исторический факт — стремились начинающие.

Первое впечатление от Леньки: он всегда куда-то торопится, у него уйма дел, которые не терпят отлагательств. Он так много успевал, потому что не разрешал себе «рассиживаться» нигде — только в театральном зале. Я никогда не забуду, как он ел в институтской столовке: с какой-то неправдоподобной быстротой расправлялся со всем, что было на столе, в то время как его соседи еще только приступали к салату. Одновременно Ленька ухитрялся рассказать о спектакле, увиденном накануне, заказать статью о спектакле предстоящем, записать и продиктовать несколько необходимых телефонов, отозваться о прочитанной статье или книге. Точно уложив полезную информацию в считанные минуты (секунды) обеда, он убегал — на лекцию, в библиотеку, в театр, в театр, в театр… Ленькина торопливость вошла в поговорки и анекдоты. Кого-то эта спешка восхищала — как нас, робких и медлительных первокурсников, кого-то раздражала, и, конечно, многих смешила. То, что казалось всегда забавным, сейчас приобрело иной смысл. Как хорошо, что Ленька жил так напряженно, так жадно. Как хорошо, что он так спешил и так много успел.

А сколько он еще мог успеть — об этом невозможно думать без слез. Придя на очередную премьеру, трудно удержаться и не поискать его глазами. Сейчас он обязательно появится, протиснется к своему месту, на ходу раскланиваясь, вытаскивая из чемоданчика свежую «Вечерку»… Да и вообще о Леньке не получается пока — без слез.

Ленька был для меня (как и для очень многих пишущих сейчас моих сверстников и тех, кто младше нас) первым и многолетним редактором. Только что я сделала ошибку, и получилось «реактором» — это не случайно, я думаю. Он стоял над душой и заставлял писать, он посылал в театр и требовал статьи. Помню, в тексте одного пародийного поздравления он сам себя назвал «настырным мужчиной, стоящим во главе женского рукописного журнала». Ленька и вправду был настырен, он неутомимо искал авторов, он вынуждал работать, а еще всегда тормошил своих коллег рейтингами, анкетами о просмотренных спектаклях. Вот когда выяснялось, что из подсчитанных Ленькой 70 премьер сезона я видела пятую часть, становилось, в общем, стыдно. Притом, что Леня, разумеется, не только подсчитывал, выискивая самые незаметные в городе театры и спектакли. Он еще их смотрел. Все. Я недавно поняла, что о существовании некоторых театральных коллективов я знаю, в основном, благодаря Ленькиным рейтингам. И, конечно, статьям.

Странная была дружба. Ни с кем так не может быть. Проведя бок о бок многие годы, мы почти никогда не обсуждали личную, частную жизнь друг друга. Мы всегда говорили «о делах» — о текстах, о верстке, о хронике, о спектаклях. Но нелепо было бы назвать отношения с Ленькой — «деловыми»… За годы, прожитые мной за границей, я получила от Леньки немало писем. Вернее, в объемных пакетах, которые от него приходили, встречались и записки. Главным же образом он присылал мне газетные вырезки с рецензиями. Меньше всего в этом было саморекламы (кстати, он присылал далеко не только свои статьи). Ленька хотел, чтобы я была в курсе театральных дел Питера, не выпадала из процесса. Он, видимо, не представлял себе, как я там могу жить без театра. Его вырезки были как весточки с воли. Как «воздух святой земли», который туристы вывозят в жестяных закупоренных банках. А когда я вернулась и была в полной растерянности — как же снова начать работать, писать — Леня встретился мне в Молодежном театре, перед спектаклем «Стакан воды». Он сказал, что пришел второй раз, потому что ему страшно нравится актриса Алла Одинг в роли Королевы. Так Ленька Попов, легко и не требуя благодарности, подарил мне сюжет. Сам того не зная, в решительный момент жизни помог мне.

Не верилось, что он уйдет. До сих пор не верится, что ушел. Леню уважали и ценили не только его коллеги-критики, но и режиссеры, актеры — хоронить его пришел весь театральный мир. Люди театра знали, что потеряли самого преданного зрителя, самого страстного театрала. Я думаю, что самый лучший спектакль что-то теряет оттого, что Ленька его не увидит и не напишет о нем. В последний раз мы случайно столкнулись на улице Зодчего Росси, Леня шел от Фонтанки на площадь Островского, из «Вечерки» в Александринку. По большому счету, главный маршрут его жизни пролегал между Редакцией и Театром. Каждый раз теперь, проходя это место, может быть, самое красивое в моем городе, я надеюсь на встречу. Потому что ни Фонтанки, ни города, ни театра без Леньки я не представляю.

Евгения ТРОПП

Не верится. Еще долго и, может быть, никогда не поверится.

Идешь по улице — вдруг Леня Попов. Мелькнет в театре (правда мелькнет!), придешь на Моховую — а он за три минуты до этого ушел, и теперь в районе улицы Пестеля видна его деловито спешащая фигура. Если в сторону Пестеля — домой. Если к улице Белинского — в какой-то театр. Чаще — к Белинского.

Невозможно, немыслимо, и неизвестно, как про это сказать.

В редакции «Петербургского театрального журнала» его первых лет мы любили художественные совпадения, рифмы, сюжеты. Все было сюжетом. А если не сюжетом, то Игрой, которой Леня Попов посвятил диплом (написал в последний момент, потому что все было некогда, каждый день — театр… Придумали оппонента, который бы быстро прочел. Отлично!).

Казалось, все связано, завязано, нет ничего случайного. Важно и то, что на обороте листа, который используешь как черновик, и кто позвонил «на реплику»… Действительно — все неслучайно. И все — художественно!

… На кладбище, когда могилу уже засыпали и вокруг стояла толпа, я вдруг увидела Сережу Власова с букетом цветов (значит, не был на панихиде). Это было не просто так — пришел Власов (Леню хоронил весь театральный Петербург). Это был знак, тот самый «сюжет», сюжет… «Ленькин сюжет» из нашего № 0 — «чуб волной, не ходи за мной… ». Едва ли не единственный портрет актера С. Власова написал Л. Попов. И вот «сюжет» пришел хоронить Леньку. «Сережа, ты как тут?» — «Я шел в театр, увидел Ленку Соловьеву, узнал, что Леню хоронят, прицепился к хвосту автобуса (не знал сам, куда ехать)… »

Честное слово, Ленька бы обрадовался этому сюжету. Он, я думаю, и обрадовался. Только не мог уже ничего сказать и написать.

Действительно, все неслучайно. И хоронили его из театра. С названием «Зазеркалье». То есть, он был уже тогда в реальном Зазеркалье, а жизнь давала этому театральный знак, который так любил Леня Попов. Театр! Театр! Театральность! Перетекание театра в жизнь и обратно, круговорот игры в природе. Про смерть и перетекание театра в нее тогда никто не думал. Театр и смерть были вещами несовместными. И вот — «Зазеркалье».

По дороге на похороны (хоронить Леню — это до сих пор кажется чем-то, чего так и не было) в голове вертелась, повторялась строчка из старой песни: «В небесах мы летали одних, мы теряли друзей боевых… » Она возникла, видимо, из подсознания, и она подходит к тому, о чем хочется написать в связи с Леней.

(Ленька бы сказал: «Марина Юрьевна, а почему опять без буквы „ё“? Вы лишаете русский язык буквы!» Он всегда боролся за права буквы «ё», и в память о нем в этом тексте она будет восстановлена… Еще он понял бы, какой механизм заставил по дороге на похороны зафиксировать эту строчку, вертевшуюся в голове. Процитировал бы «облако, похожее на рояль» и запомнил бы, по какому поводу ассоциация пришла в голову. Сюжет, сюжет… )

«В небесах мы летали одних».

Я так думаю. Лёнина смерть отчасти может стать поводом, чтобы написать историю возникновения в нашем великом городе профессиональной театральной печати. Мы пробыли с Лёней почти неразлучно десять лет, сделав (не с ним одним, конечно, но с ним в первую очередь) два театральных журнала — «Представление» и «Петербургский театральный журнал».

Но сначала Лёня Попов был студентом первого курса и писал уморительные пьески-стенограммы о заседаниях СНО, которое вели мы с Юрием Михайловичем Барбоем. Его переполняло ликование от присутствия на Моховой, от возможности круглосуточно говорить о театре, от предвкушения своего будущего поприща (замечательное забытое слово).

Поприще отодвигалось посредством Советской Армии.

«Здравствуйте, Марина Юрьевна! Не имею абсолютно никаких намерений, кроме как поздравить Вас (и заодно Ваше семейство) с наступающим на нас 1986 годом. Уходящий год принес мне двухлетнюю разлуку с любимым делом, с alma mater на Моховой, и я не питаю добрых чувств по его уходу. Я желаю Вам невыносимых творческих успехов в новом году. Хотелось бы подобрать слова благодарности, но отвык от профессионального занятия — поиска нужных слов и лезут на ум лишь слова зависти по поводу счастья Вашего от занятия своим делом». (24. 12. 1995)

«Ну, вот — я поздравляю Вас в очередной раз, и опять же — очень существенное, по-моему, дело, а не просто чтоб — рядовая публикация (… ) Неужели наша (т. е. Ваша) берет? (… ) В центральном партийном органе по мозгам им всем — вроде бы победу одерживаем. Так?» (22. 04. 86)

Он подписывался с первого курса — «благодарный воспитанник и отчасти коллега», и действительно это было так — с самого начала Лёня работал в профессии и потому был коллегой всех, кто причастен к театральному делу.

«… А дело все в том, что удаленность от любимых дел и забот и сует, прекрасней которых на самом деле нету, не препятствует моему регулярному знакомству с прессой и, посредством ее, — с новинками культурной жизни. И я, как тот, что задолго до меня был духовной жаждою томим, набрасываюсь на всякую информацию, способную дать пищу моему изголодавшемуся, интеллектуально абсолютно свободному мозговому аппарату. Не передать мне того, как интересует меня любая весточка о покинутом мною искусстве театра, тем более, театральная рецензия, тем более, написанная Вами. То есть с чем я Вас и себя поздравляю, поскольку две публикации в один день — это не каждую среду случается. (… )Забавно, что „Лен. Правда“ расщедрилась на полполосы для театра и даже на дискуссию. Игры в либерализм. (… ) Ну, бог с ними со всеми. Мы пойдем другим путем. Смерть халтурщикам и конъюнктурщикам! Наше дело правое. Мы победим. Я пишу „мы“, поскольку временная ссылка не вырвала меня окончательно из наших рядов». (26. 01. 86)

Он действительно «пошел другим путем», и не было газеты, более открытой театру, чем «Вечёрка» («времен Леонида Попова» — напишут в истории журналистики). А «другой путь» начался с журнала «Представление».

Как завидовал Лёнька из армии тому декабрьскому вечеру 1986 года, когда, по моему объявлению на стенке «Кто хочет делать студенческий театральный журнал, приходите в ауд. 311», — в холодной аудитории собрались пять человек с разных курсов, и мы стали делать ПЕРВЫЙ в Ленинграде за 50 лет театральный журнал! Лёня жадно ловил неповторимые (исторические!) моменты театральной жизни — и вдруг выпуск ПЕРВОГО номера — без него! «Марина Юрьевна, подождите, я вернусь и включусь!» И в тот же майский день, когда Лёнька вернулся из армии, он примчался ко мне домой, где на раздвинутом обеденном столе мы уже сутки клеили № 2,, съел на кухне холодную манную кашу из ковшика с черной ручкой (он вечно хотел есть, потому что все сгорало в интенсивной топке его деятельной жизни) — и включился в дело, став двигателем прогресса и процесса.

Только с ним можно было быстро-быстро, опаздывая на занятия (я — преподавать, он — учиться) и пробегая через институтский двор, обсудить за минуту все дела (это сделано, это не сделано, в обед встретимся в столовой, фотографии надо забрать завтра… Пока!).

Это было счастливое, студийное, «отроческое» время нашей жизни. Никакой субординации — все рядовые «члены редакции» (Ира Бойкова, Надя Маркарян, Оля Каракаручкина, Инна Маликова), только у меня был «начальственный» литературный псевдоним «М. Ю. Бенкендорф». Мы жили весело, беззаботно, хотя казалось — работали не покладая рук. Пили чай с сушками, вырезали картинки, нарисованные для «Представления» Резо Габриадзе (а то!) и гордо ощущали свою миссию (а то!). Гордость усугублялась тем, что нас обсуждали и клеймили за «самиздат» на кафедре (в «Представлении» были тут же опубликованы Лёнькины уникальные записи этих заседаний). Ругали и за то, что «узок круг авторов» этого добровольного издания, и что «слишком много текстов самой Марины Юрьевны» (ведь было время писать в рукописный журнал!). Когда начался настоящий журнал, «Петербургский театральный», и полетели те же обвинения, мы с Лёнькой случайно нашли протоколы кафедр и очень смеялись: «узок круг… ».

Написала — «настоящий» и подумала: если бы тогда, в  1987–1990 кто-нибудь сказал нам, что «Представление» — ненастоящий журнал!!! Мы были самый настоящий театральный журнал и просили всех считать его таковым! Мы проводили встречи с читателями, совершенствовались «полиграфически», а главное — сочиняли и сочинили 10 номеров, не похожих друг на друга. К нам пришла настоящая слава: «Представление» представилось на страницах журналов «Театр» и «Искусство Ленинграда», и всей редакцией мы ездили в Москву на какую-то конференцию театральных изданий. Как настоящий журнал.

Это было счастье…

И каждый год 1 января в 17. 00, отдав долг семьям и друзьям, собирались всей редакцией праздновать Новый год. Каждый приносил свой пирог. Лёнька сочинял один капустник, я — другой. Соревновались. Предметом, конечно, была жизнь «Представления» (наше представление о театре, представление самих себя миру, представление — спектакль).

Когда Лёня защитил диплом, он пришел ко мне:

—  Марина Юрьевна, «Представление» должно умереть вместе с нами.

—  Нет, Лёня, у идущих за вами тоже должен быть журнал. Давайте теперь вы займетесь младшими.

Этого Лёнька не хотел. Он всегда хотел журнал и никаких младших. Если вспомнить ключевые слова его жизни, среди первых будут «театр» и «журнал».

На самом деле, продолжать «Представление» в новой компании (все равно что поменять семью) не хотелось и мне, но этого я Лёньке сказать не могла. Мы ни до чего тогда не договорились. Какого-то сентября на мое объявление на стенке «Желающие делать студенческий журнал „Представление“ приходите в ауд.  307» — первым пришел Лёня. Потом новенькие. Потом вся прежняя редакция. Журнал! Журнал! Жизнь продолжилась. Но счастье нельзя повторить дважды. В «Представлении» стало тесно. Тогда я договорилась с гл. редактором «Театральной жизни» О. И. Пивоваровым об организации «молодой редакции», состоящей только из петербургских критиков. Ею стала первая редакция «Представления» плюс Лена Феофанова. Они выпустили три номера. Выли от бесправия, но номера были хорошие. В профессиональную жизнь вошла когорта, которой можно было гордиться.

А потом, осенью 1991, был фестиваль спектаклей Камы Гинкаса — одного из любимых Лёниных режиссеров. Нас с новым «Представлением» попросили выпускать там ежедневный бюллетень. Но разве Попов Л. В. мог пропустить это историческое событие! Он появился, придумал название «Кама с утра» — и на шесть дней фестиваля повторилось счастье веселой дружной работы (со старым и новым «Представлением»).

Лёнька любил находить молодых авторов. Даже за пару месяцев до смерти, прочтя, очевидно, № 18-19 нашего журнала, предложил писать в «Вечёрку» студентке Лене Строгалевой, выделив ее из «племени младого, незнакомого». И на последнем «Балтийском доме» подсаживался к студентам — какие они, что? Обожал практикантов. Ему можно было кинуть любого студента, Лёнька начинал гонять его по производственным делам, заставлял собирать хронику — и студент становился «отчасти коллегой».

На том же гинкасовском фестивале директор Александр Македонский (очевидно наглядевшись на нашу лучезарную жизнь-праздник и ее результаты в виде бюллетеня) сказал: «Марина, хотите журнал?» Я ответила — нет.

Так возник «Петербургский театральный журнал». Как долго, сидя в подвале «Бродячей собаки», мы придумывали ему имя («Арлекин»? «Артист»?). Как по сантиметру формировали редакцию (И. Бойкова, Л. Попов, Е. Феофанова (Вестергольм) обозначились сразу. Потом, с их согласия, я позвала М. Заболотнюю. Потом — при всеобщем одобрении — М. Корнакову). Как ремонтировали непригодный к употреблению чердак! Как унижали нас художники-профессионалы, знавшие тонкости полиграфии лучше нас! Как нас сразу бросил Македонский, и мы остались посреди города с неоплаченными долгами, неучрежденные, без копейки денег! Я изучала на кухне юридические документы и в ужасе ходила по спонсорам, Лёнька свято верил, что наше дело правое и мы победим.

Мы победили.

Никогда не было и нет времени вести дневник истории журнала. Даже финансовой его истории. «Отцу нечего вести дневник, вся его жизнь в охотничьих книгах», — говорит героиня «Аркадии». История журнала — в нем самом, в текстах. История редакции отчасти — в предисловиях, за интимность которых нас осуждали. Теперь это единственные свидетельства той жизни, современные событиям.

Если бы меня спросили, что такое была жизнь первых лет «Петербургского театрального журнала», я сказала бы только одно: это было счастье. Всё. Другого ощущения не осталось. Счастье. И это подтвердят все, кто бывал тогда на нашем «чердаке» во дворе «Бродячей собаки» (Пушкин показывает рукой — гордились мы!). Здесь было всё: работа, творчество, безденежье, отчаяние от бессилия найти деньги, дружбы, сборища, планы, усталость, нервы, любви, ссоры, толпы гостей и просто хохот, бесконечное общение людей, которые, как мне тогда казалось, все любили друг друга.

Но что такое кегль и верстка и как распорядиться разворотом, реально понимал только Лёня со своим газетным опытом. Потом стала понимать я. И Лёня был единственный в моей жизни человек, с которым можно было созвониться ночью и, без всякой верстки в руках, перелистать в уме весь номер. «А если правую колонку с 48 полосы перенести на 101? Тогда у нас освободится… » Другого такого человека нет. И, верно, не будет. Он испытывал упоение от производственного процесса, понимал в нем, получал удовольствие от сделанного, от работы, от успеха «нашего безнадежного предприятия». Когда мы получали очередной многострадальный «сигнал» и собирались, чтобы отпраздновать его, Лёнька всегда произносил этот — традиционно первый — тост: «За успех нашего безнадежного предприятия!» Все годы существования журнала, по поводу празднования каждого следующего сигнала, в редакции произносится: «Как говорил Лёня Попов, за успех нашего безнадежного предприятия!» По-другому не бывает. Но Лёня в последние годы не знал об этом.

С ним было замечательно работать. Когда утихали эмоциональные всплески нашей женской редакции и, утерев слезы от хохота или от обид и попив чаю («Пусть мир перевернется, но чтоб мне чаю не пить!» — сказал бы тут Лёня), наши коллеги уходили по домам, мы садились за два компьютера (когда их было уже два) и, как Соня с дядей Ваней (кто был кто?), тихо работали, изредка перебрасываясь междометиями про кегль и колонки. Не про «высокое» и принципиальное, а про отступы и спуски. Это было замечательно.

Конечно, чего-то Лёня категорически не мог, а в наших студийных условиях не было (ох, и сейчас нет) разделения обязанностей. Мы все пытались заниматься реализацией, продажей. Лёня говорил сразу — что угодно, только не это! И все-таки однажды вечером я настояла, чтобы они с фотографом Витей Дюжаевым ехали на вокзал, договаривались с проводниками и отправляли журналы (№ 0,) в Москву, где их должна была встретить Женя Тропп. Лёнька был мрачен и как-то скрипел. В час ночи мне домой позвонил Витя:

—  Марина Юрьевна, вы только не пугайтесь, Лёнька уехал.

—  Куда?!!

—  В Москву. Мы грузили пачки, поезд тронулся — и он остался в вагоне.

Следующий мрачный звонок последовал ранним утром:

—  Это Лёня. Я говорил, что не нужно было меня с пачками…

—  Лёня, вы откуда?

—  Я уже дома. Я вышел в Бологом…

Это потом мы острили, что «Бологое иль Поповка… » Лёнька вспоминать эту историю не любил, мрачнел, особенно когда Женя рассказывала, как искала пачки в отстойнике в Химках…

Еще все мы писали статьи. И, собственно говоря, Лёня Попов, пришедший в профессию в конце 1980-х, за отведенное ему судьбой десятилетие написал летопись петербургского театра 1990-х. Однажды мы имели с ним большой принципиальный спор — что такое театральный процесс и как его оценивать. Я говорила, что нельзя мерить по одной шкале Стуруа — и Исакова, Някрошюса — и Астрахана, все, мол, живут на разных этажах. Лёнька яростно доказывал, что шкала другая: в понедельник смотришь один спектакль, во вторник другой — так складывается контекст, процесс, ряд. Для него они так и складывались, ибо только он ходил в театр каждый день. Это было безумие! Небо могло обваливаться, но в 18. 30 Лёня брал портфель и смотрел в сводный репертуар.

—  Лёня, куда?

—  В театр.

—  Вы же это видели!

—  М. Ю. ! Вы что, не знаете, что спектаклям свойственно меняться? Пойду пересмотрю.

И уходил. Он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть. Правда, как-то мы заметили, что субботними вечерами Лёня уходит из редакции позже и не в театр… Так обозначилась еще одна его страсть — преферанс в компании с Сережей и Кариной Добротворскими (Сережу он считал почти что учителем). Может быть, преферанс и театр были одно, потому что и то и другое — Игра?

Азарт — азартом. И все-таки страстью его был театр. «Театр — отец, театр мне мать, театр — моё предназначенье» — можно было сказать о нём словами водевильной героини. (Хотя у Лёни замечательные папа и мама — Вячеслав Васильевич и Лина Ароновна. Лёня был их жизнью, они преданно приходили на наши публичные «мероприятия», болели за журнал, читали, гордились и делом и сыном. )

Однажды Лёня решил уйти из редакции (однажды каждый хотел уйти и писал мне письмо о причинах раздоров с коллегами). Написал его и Лёня: мол, чувствую — не подхожу однородно-женскому коллективу, как однажды не подошел однородно-мужскому… Мы встретились вечером в пустой редакции. Я твердо сказала, что ни дня не буду делать журнал, если он уйдет. И выполнила бы обещание. Но Лёня, попросив день на раздумья, наутро уже снова был в редакции. С того момента мы стали писать: «Леонид Попов, зам. главного редактора».

Летом 1995 в редакции начал бродить бес. Потом он поселился в нашей счастливой редакции. По странной случайности (сюжет, сюжет… ) это было именно то лето, когда Лёня заболел, и так же, как казалось, можно приостановить его болезнь, можно было приостановить перерождение клеток, поразившее редакцию. Не удалось ни то, ни другое. Редакция умерла первой.

А он поначалу не придавал значения ни той, ни другой болезни. По вечерам мы работали Соней и дядей Ваней, в психологические коллизии Лёнька не углублялся (дело же надо было делать! И мы делали его), как не углублялся в свой диагноз. В первое же лето, когда ему запретили появляться на солнце, он надел парусиновую кепку и уехал к друзьям-археологам на десять дней. Стояла жара. Мы трудились в редакции со студентами-практикантами. Вечером третьего дня в дверях зазвучал ключ — и Лёнька с рюкзаком и букетом полевых цветов появился на пороге. Прямо с поезда.

—  ???

—  М. Ю. ! Да я уже отдохнул. Хватит. Журнал надо делать. Что там у нас на 61 полосе? Саша сверстал?

Лёнька посидел за компьютером, попил чаю («Пусть весь мир перевернется… ») и в 18. 30 уткнулся в декадку с репертуаром.

На похоронах Жанна Зарецкая говорила, что за сутки до смерти, уже в реанимации, Лёнька попросил принести ему афишу — надеялся к концу недели успеть в театр.

Он не мог жить без журнала! Это была наша общая болезнь. Встречавшие его в последние годы друзья говорили мне, что на вопрос о любом журнале (вот вышло какое-то новое издание, журнал. Как тебе?) Лёнька автоматически отвечал что-то про «ПТЖ». Слово «журнал» имело для него только одно значение. На последнем «Балтийском доме» попросил поменять лишнюю «нулевку» на № 12, которого у него не было. Я принесла ему № 12, он мне — № 0. Сердце переворачивалось в этот момент у меня точно, но думаю, что и у него.

До сих пор только на один вопрос я не могу ответить — зачем и кому нужно было разрушить это счастье? Разве что действительно — бесу. Слишком отчетливо это счастье было. Называлось — «Петербургский театральный журнал. Первая редакция».

Иногда (потом, в следующей жизни) мы общались. Последний раз виделись на юбилее Театра комедии. Вышел № 18-19, и мы с Леной Строгалевой притащили продавать его, как когда-то — с «первой редакцией» пытались торговать «нулевкой». Лёня подошел первым и купил.

(Как не верить в сюжетность, когда в эту минуту, «на реплику», раздался телефонный звонок из Казани — Эля Гафарова. Наше начало. Второе «Представление» и гордость «нулевки». Лёнька бы понял рифму… )

Лёня, Лёня, Лёня!!!

Он мерещится мне в театральном зале любого спектакля. Он был городской человек, человек этого города. Человек в пейзаже. Я часто вижу его на улице, особенно возле Дома печати. Потом оказывается — не он.

Лёня! Лёня!! Лёня!!!

Марина ДМИТРЕВСКАЯ

Лёня Попов — Леонид Попов написал сотни статей (Бог даст — они будут собраны и опубликованы). Мы же решили напечатать один из первых его текстов — пьесу «Репетиция», напечатанную когда-то в журнале «Представление». На первом курсе Лёня проходил ознакомительную практику в Малом драматическом, когда там репетировались «Братья и сестры» (как раз 15 лет назад… ). В пьесе «Репетиция» — и любовь Лёньки к театру, и лёгкость студенческого письма, и дар «хроникера», которым, как никто, обладал Лёня Попов.

Леонид Попов

РЕПЕТИЦИЯ

Драма

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Додин Лев Абрамович

БЕЗДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

актеры театра, второй режиссер, помощник главного режиссера, заведующий лит. частью, заведующий труппой, монтировщики, радисты, практиканты, дети, собаки, и чего еще только нет в Малом драматическом театре!
Сцена представляет собой декорацию спектакля «Братья и сестры» (сценография Э.  Кочергина). Слева на авансцене сидят артисты театра Семак и Власов. Справа — помреж Ольга раздает повестки на творческую встречу с тружениками села.

Власов (Семаку). Пошли, пошли, сейчас мы их шуганем! Да ты чо? Никак, все наших девок боисся?

Ольга (выкрикивает). Иванов! Фоменко!

Иванов Ты еще когда наш род невзлюбила!

Власов (Семаку). Ладно, не притворяйся! Я-то знаю, что ты тоже жук хороший!

Семак. Что ты знаешь? Что?!

Ольга (выкрикивает). Самочка!

Голос. Не самочка, а Самочко! Никуда я не поеду!

Власов. А вот то и знаю… (шепчет что-то Семаку на ухо.)

Семак. Завсегда у тебя похабень какая-нибудь…

Ольга. Семак!

Семак. Что вам всем надо?! Был Семак! Да вышел весь! (Выходит.)

Власов (поясняя). Из себя весь вышел. А между прочим, на меня тоже можешь рассчитывать…

Ольга. Что на тебя рассчитывать, шут гороховый… Вот вернется Лев Абрамыч — он вам всем покажет… Баркан!

Баркан. Старая я уже! Не поеду!

Фоменко. Ой, бабы! Глядите! Никак кто из начальства едет?

Баркан. Да не начальство это… Вроде главный режиссер наш из Болгарии приехал…

Кузьмина. Его, его! Льва Абрамыча шапка!

Акимова (вбегает). Татьяна Борисовна! Татьяна Борисовна! Я ж вас по всему театру ищу! Идите скорее! Там к вам гости приехали!

Шестакова. Какие гости?. .

Акимова. Вот не скажу! Догадайтесь! Дорогие…

Шестакова. Лев Абрамы-ыч!. .

Входит Додин.

Лев Абрамы-ыч!. . (Кидается ему на шею.)

Додин (отстраняя Шестакову). Что это такое? Откуда это?

Ольга. Это… Лев Абрамыч… Это сценография Кочергина… Вот.

Додин. Ужасный театр! Я, не раздеваясь, прямо из Болгарии, а у вас… Ужасный театр!

Неожиданно звучит марш.

! Стоп! Что еще такое! Ужасный театр! Все не вовремя, все кое-как! Вы там радисты или где?

Радисты. Мы здесь радисты, Лев Абрамыч!

Додин. Я не вижу, что вы там радисты! Вы там садисты, ясно?!

Радисты. Ясно, Лев Абрамыч!

Додин усаживается.

Додин. Роман все читали?

Нестройные голоса. Прочли, чего ж… Хорошая книжка…

Додин. Всем понятно, для чего мы делаем это?

Голоса. Ну дак уж… чего ж… Эвона… того самого, стало быть…

Додин. Правильно. Все, что мы делаем, — отражение того, что я думаю. Надеюсь, понятно?

По сцене пробегают живые дети.

Стоп! Стоп! Что это? Откуда это?!

Бехтерев. Это дети, Лев Абрамыч… (Заслоняет собой детей.)

Додин. Я вижу, что не собаки. Я спрашиваю — откуда?!

Бехтерев. Это из «Дома», Лев Абрамыч…

Додин. Ужасный театр! Роман! Роман где?

Входит Роман.

Роман. Звали, Лев Абрамыч?

Додин. Я спрашиваю, роман где?!

Роман. Какой еще роман?

Додин. «Братья и сестры», какой! Или мы что-то другое ставим?!

Роман. Мы ставим «Две зимы и три лета», Лев Абрамыч…

Пауза.

Додин. Я вас звал? Нет?! Вот и идите отсюда!

Роман уходит.

Ужасный театр! Все! Меньше слов! Поехали!

Гаснет свет. Пауза

Музыка! Где музыка?! Радисты! Уснули вы там, что ли?!

Радисты. Мы не спим, Лев Абрамыч, мы вас слушаем!

Додин. Что вы слушаете, что?! Вы вообще кто у нас в театре?!

Радисты. Мы садисты, Лев Абрамыч, как вы сказали…

Додин. Мне не нужны садисты, радисты, статисты или кто вы там еще. Мне нужны сотворцы. Понятно?!

Радисты. Понятно, Лев Абрамыч!

Звучит гудок.

Додин. Стоп! Стоп!!! Что это? Откуда это?!

Радисты. Это, Лев Абрамыч… гудочек… из паровоза… тут Игорь насвистел… мы наложили…

Додин. Если завтра не будет нормального гудка, я вас самих гудеть заставлю!!! Вы радисты или кто?!

Радисты. Мы сотворцы. Лев Абрамыч!!!

По сцене пробегают живые собаки.

Додин. Стоп! Стоп!!! Что это? Откуда это?!

Бехтерев. Это, Лев Абрамыч, из «Муму» это… (Заслоняет собой собак.)

Додин. Ужасный, ужасный театр!. . Роман где?

Бехтерев. Вот, Лев Абрамыч… (Протягивает книгу.)

Додин. Что это? Откуда это? Стоп! Стоп!

Бехтерев. Это, Лев Абрамыч, из библиотеки… «Братья и сестры», Лев Абрамыч… то есть Федор Абрамыч… то есть…

Додин. Вижу, что не Достоевский! Зачем мне это? Я читал! Роман где, я спрашиваю?! Позовите Романа! Всех мужиков — на сцену!

Пауза. Мужики выстраиваются на авансцене.

Я сказал — всех!!!

Мужики. Мы все здесь…

Додин. Как то есть все?!

Мужики. Все, больше нету…

Додин. Так, пожалуйста, монтировщики, радисты, все — на сцену. Кто у нас есть еще? Ужасный театр! Лашкова позовите!

Входит Роман.

Роман. Звали, Лев Абрамыч?

Додин. Я Лашкова звал, а не вас! Неужели невнятно сказал?! Лашкова! Ужасный театр!

Роман уходит.

Все собрались? Теперь слушайте меня, если сами не понимаете! Я был в Болгарии! Я работал со Смоктуновским! Я работал с Бурковым! Я работал во МХАТе! И никто из них не позволял себе! Почему я не вижу перед собой романа? Принесите роман! Позовите Гетмана, пусть принесет роман!

Входит Лашков.

Лашков. Звали, Лев Абрамыч?

Додин. Я Гетмана, кажется, звал!!! Ужасный театр!

Лашков уходит.

Мне что, просить мужиков в соседнем театре? Я могу! В порядке бреда. Но у меня, между прочим, есть потребность выразиться! А у вас есть такая потребность? Что вы хотите, Игорь?

Иванов. У меня возникла потребность выразиться.

Додин. Нашли время! Сейчас не до этого! Меня слушайте! Меня просто переполняет жалость от одного вашего вида! Вы мужчины? Вы не мужчины. Спросите у наших женщин — они вам скажут то же самое. Их тоже переполняет жалость. Об этом наш спектакль. Нас должна объединить любовь. Вы понимаете, о чем я говорю? Кто может изобразить любовь?

Власов. Я могу. (Изображает.)

Додин. Как вы прямолинейно все понимаете! Я говорю о любви содержательной! Вам показать? Я могу. В порядке бреда. Что с вами, Саша? Вам плохо?

Завьялов. Меня… переполняет жалость. (Убегает.)

Додин. Пока я к вам испытываю доверие. Это высокое чувство. Не надо его испытывать. Вы очень плохо работаете. Сейчас мы прогоним сцену работы. У кого-нибудь есть деловые предложения?

Власов. Давайте ее совсем прогоним.

Иванов ржет.

Додин. Как грубо и прямолинейно вы все понимаете! Ужасный театр! Репетируем сцену работы! Быстро! Все работают!

Радисты. Нам остаться здесь?

Додин. Вы не хотите работать? Тогда мы с вами можем расстаться совсем.

Бехтерев. Лев Абрамыч, в порядке бреда: работают не все. Некоторые во время сцены отдыхают, а?

Додин. Кто намерен отдыхать, а не работать — может на сцену вообще не выходить! Всем это понятно? Ужасный театр!

Все усиленно работают.

Работа — это сквозное. Я должен видеть это сквозное. Сквозная сцена! Еще сквозное! Еще!

Власов. Ужасный сквозняк!

Иванов ржет.

Додин. Вот, Сережа, можете, когда захотите! Прекрасно! Так и назовем сцену! В порядке бреда. Работа у вас должна родиться! Вы должны забеременеть этой работой! Вы можете забеременеть? Я могу.

На сцену выходит Фоменко.

Стоп! Стоп!!! Кто это?! Откуда это?!

Бехтерев. Это Наташа Фоменко, она у нас в театре играет…

Додин. Я вижу, что это Фоменко, а не Скляр. Я спрашиваю — откуда это?

Фоменко. Мне вот платьице на «Закон вечности» сшили… Хорошее? Подойдет?

Додин. Уберите это! Немедленно уберите! Что еще такое! Ужасный театр!

Фоменко уходит.

И позовите на сцену баб!

Входит Гетман.

Гетман. Звали, Лев Абрамыч?

Додин. Вы баба?

Гетман. Наверное, нет.

Додин. Тогда не звал.

Гетман уходит.

Наш хлеб — это хулиганство. Всем понятно? Кто понимает в хулиганстве? Меня интересует не сам хулиган, а то, чем он живет. Кто изобразит мне внутреннюю жизнь хулигана? В порядке бреда?

Власов. Я могу. (Изображает.)

Визг появляющихся на сцене баб.

Додин. Как это грубо и прямолинейно! Бабы собрались? Очень хорошо. Попробуем спеть. В порядке бреда: три-четыре.

Бабы поют.

Стоп! Стоп! Что это! Ужасный театр! Вы для кого поете? Для зрителя? Так он к Темирканову пойдет — там лучше споют! Вы должны петь для себя. Всем понятно? Песня должна родиться. Об этом наш спектакль. Вы должны забеременеть песней! Вам показать? Я могу. Кто может показать? Кто уже забеременел?

Акимова. Я уже давно, Лев Абрамыч…

Додин. Ну как вы прямолинейно все понимаете! Ужасный театр! И почему нет музыки? Где радисты, почему нет музыки?!

Радисты (в глубине сцены). Мы лес валим, Лев Абрамыч, как вы сказали…

Додин. Я вас когда-нибудь убью, и мне ничего не будет! Вы где должны быть? Вы радисты или где? Дайте-ка мне самое большое бревно!

Радисты убегают.

Забеременел наконец кто-нибудь или нет! Сколько можно ждать! Семак!

Семак. Я!

Додин. Демонстрируйте, как вы забеременели!

Семак. Сейчас!

Власов. Он уже на восьмом месяце.

Иванов ржет.

Додин. Ужасный, ужасный театр! Беременеть вы, Петя, не умеете. Хотя бы покраснели! Краснеть вы умеете?

Семак. Сейчас!!! (Краснеет.)

Додин. Энергичнее, Петя, энергичнее! Плохо! Вам показать? Я могу! (Краснеет.) Всем понятно?!

Семак. Лев Абрамыч, там темно, вашего лица не видно…

Додин. Петя! Не врите! Признайтесь честно: у вас нет силы духа посмотреть мне в лицо! У кого-нибудь есть дух?!

Власов. Духи есть. У баб.

Иванов ржет.

Додин. До чего же прямолинейно вы все понимаете! Просто ужасно! Что вы ржете? Где ваше самочувствие? Где ваши ходы?! Вы же все потеряли! Всем искать ходы! Немедленно!

Все лезут под столы и ищут ходы.

Вы все-таки понимаете все не в меру прямолинейно. Ужасно! Ужасно!!!

Семак (из-под стола). Что? Вылезать?

Додин. Нет, отчего же… Продолжайте, продолжайте… А вы что стоите?!

Монтировщики. А мы монтировщики.

Додин. Можно подумать — они министры! Немедленно под стол!

Монтировщики лезут под стол.

Как вы находитесь под столом! Ужасно! Вы же все по одной линии — что вы, что столы! Ломайте линии! Немедленно ломайте линии! Монтировщики! Бросьте ваши бирюльки — ломайте линии!

Монтировщики оставляют управление и ломают линии. Рушатся щиты, колонны, падают бревна.

Монтировщики (из-под столов и бревен). Лев Абрамыч, там что-то упало?

Додин. Так рушатся нравственные устои… Об этом наш спектакль.

По бревнам бегут живые практиканты.

Стоп! Стоп!!! Что это? Откуда это?!

Бехтерев (из-под бревен). Это с практики, Лев Абрамыч…

Из будки радистов звучит гудок.

Додин. Стоп! Стоп!!! Что еще такое?! Ужасно! Какой-то ужасный театр! Нет других слов! Какой-то театр! Ужасно!!! Что это за театр?! Кто мне объяснит — куда я попал?!!

Семак (из-под бревен). Это Малый драматический, Лев Абрамыч…

Додин. Оно и видно, что не Большой… Просто ужасно! Где ваше чувство времени?! У вас его нет! Где ваше чувство пространства?!!

Семак. У нас есть чувство братства!. .

Власов. И сестерства!

Иванов громко ржет.
Додин уходит, гневно хлопнув дверью.
Рушатся перекрытия.
Из будки радистов звучит марш.

Занавес