А. Островский. «Лес». БДТ им. Г. Товстоногова. Постановка Адольфа Шапиро

Любую премьеру БДТ в городе всегда ждут с напряженным интересом. «Лес» в постановке Адольфа Шапиро тоже ждали — с нетерпением и надеждой. Появившийся спектакль несколько разочаровал: он не «прозвучал», не заявил о себе как о событии. Он просто занял рядовое место в репертуаре.

Все согласятся с тем, что театр — не спортивные состязания, где трактовки одной пьесы соревнуются между собой. Однако бесспорно и то, что сравнения неизбежны. Должна признаться, что не могла избавиться от сопоставления нового спектакля и одного из хитов прошлого сезона — «Леса» в Театре «На Литейном». И неожиданной реакцией на спектакль БДТ стало «повышение» оценки «Леса» Козлова, к которому я и до этого относилась с нежностью, но в сравнении он слишком явно выиграл (прошу прощения за спортивную терминологию). Причем совсем не в том, что называют режиссерской «интерпретацией». Конструкция козловского «Леса», боюсь, не более прочна, чем у Шапиро. Но спектакль «На Литейном» увлекает подробностями «живой жизни», богатством человеческих проявлений и связей, энергией общения, юмора, тепла. После него остается ощущение настоящего знакомства — не с персонажами, а с людьми, — и так хочется (как сказал бы Толстой) «плакать, смеяться и полюблять жизнь», что становится уж как-то не до поисков концепции и внятного последовательного решения.

Спектакль БДТ, увы, заставляет скучать, а человеческим «материалом» — хитросплетениями («лесом») людских взаимоотношений — он бедноват.

Впрочем, если перечислять, из чего складывается спектакль Шапиро, найдется много интересного и значительного. Пьеса — Островского. Сценография — Кочергина. Артисты — целый список мастеров. Только вот сколько ни перечисляй — все эти крупные величины не складываются, не соединяются, а существуют отдельно. Вместо образа спектакля возникает состав «ингредиентов». За деревьями не видно «Леса».

Эдуард Кочергин сделал оформление очень красивое и многозначительное: сцена убрана в зеленое, увешана светильниками и клетками с живыми поющими канарейками (потом клетки к тому же украшают изящными букетами), ступени полукругом сбегают в партер, а на площадке зеркально возвышаются ступени (или, вернее, ряды) античного амфитеатра. Свет рампы парадоксально бьет не спереди, а из-за этих рядов — в определенные моменты спектакля оттуда веером поднимаются лучи. В дальнем проеме виднеется кирпичная кладка — часть закулисья. В центре площадки оказывается белое кресло, по форме отдаленно напоминающее жертвенник. Театр — храм. Театр требует жертв. Театр — великое и прекрасное поприще… На такие смутные ассоциации, впрямую не связанные с «Лесом», наводит сценография. Кому принадлежит эта красота, кто играет в этом зеленом «лесном» театре — Гурмыжская, Несчастливцев или вообще все, кто попадает в это пространство?. . Неизвестно. О театральной теме в спектакле еще будет время поговорить.

Несмотря на то, что во время репетиций из работы выбыли А.  Фрейндлих и Н.  Усатова, актерский состав «Леса» весьма богат. Здесь С. Дрейден и А.  Толубеев (Несчастливцев и Счастливцев), С.  Лосев (Восьмибратов-отец), А.  Петров (Петя), Е.  Игумнова (Аксюша)… Парадокс заключается в том, что вошедшие в спектакль позже других М.  Игнатова (Гурмыжская) и М.  Лаврова (Улита) выглядят ярче своих партнеров, прошедших весь путь. Как будто все участники «по дороге» не набирали, а теряли, а эти две актрисы растерять однажды найденное просто не успели… Во всяком случае, четкость контура свойственна двум упомянутым женским ролям, про остальных этого не скажешь — некая размытость, невнятность решения свойственна всем и всему. Работы Игнатовой и Лавровой — это, так сказать, «ответы» (кому-то даже показавшиеся чересчур однозначными), а другие роли — это сплошные «вопросы» или «многоточия».

«Лица стерты, краски тусклы… » Вдруг вспоминается один-единственный драматический момент у С. Лосева: его Восьмибратов, как человек по натуре сердечный, участливо склоняется над упавшей в обморок Аксюшей, но одновременно с этим — как купец — отвергает возможность женить на ней сынка: «расчета нет». Здесь четко и с юмором сыграно «раздвоение личности».

Не ясно, что именно заставило режиссера пригласить на роль Аксюши актрису театра им. Комиссаржевской Евгению Игумнову. «Простота и естественность» (ценимые в героинях Островского) в принципе не свойственны работам этой актрисы, у нее другие достоинства. Аксюша Игумновой — манерная капризница с ломкими кокетливыми интонациями. Чтобы как-то убедить зрителя в возможности такой Аксюши, режиссер сопровождает ее выход русской народной песней в исполнении дворовых девушек в сарафанах. Сказочная принцесса в красном платье, она смотрится в этом сумрачном мире как павлин в еловом лесу. Роль возлюбленного Аксюши поручена Анатолию Петрову, которому, видно, уже давно надоело (да и не по возрасту) играть юношей «без особых примет». Про пару молодых героев можно еще вспомнить лишь то, что они во время свидания качаются на качелях, пародируя «Лес» Мейерхольда (там, как все помнят, были гигантские шаги).

В спектакле есть еще несколько пар. Отношения Гурмыжской и Буланова (в роли гимназиста-переростка — А. Нос¬ков) можно описать с помощью великой русской и советской литературы. Сначала это Дама с собачкой (в смысле, Гурмыжская — Дама, а Буланов — ее собачка). А дальше так: за время пути собачка могла подрасти. Мопс превращается в здорового пса и начинает кусать хозяйку. У Счастливцева и Улиты (А. Толубеев и М. Лаврова) — одна из самых смелых и ярких сцен в спектакле. Улита — Лаврова согнута вечным подобострастием в какую-то неправдоподобную дугу, моргает глазами (тик), уши оттопырены — актриса не поскупилась на внешнюю характерность. А когда в Улите вдруг просыпается давно похороненная женская сущность и она, забыв обо всем, подвывая от тоски и желания, полуголая, жадно кидается на перепуганного Аркашку, тут уж не до смеха. Что касается знаменитой пары актеров — Геннадия Несчастливцева и Аркадия Счастливцева — то в спектакле Шапиро они мало нужны друг другу. Трагик, обнаружив спящего в лесу комика, будит его буднично и бегло, как будто они расстались пару часов назад, и мимоходом берет его с собой в имение тетушки. Что толкнуло их друг к другу, что связывает по-человечески — непонятно.

Я была уверена: если в спектакле играет Сергей Дрейден, значит, это хороший спектакль. Выяснилось, что это не совсем так. Артист Дрейден — замечательный, уникальный, единственный — словно «не в своей тарелке», кажется, что ему неловко, неудобно в роли Несчастливцева. В большом зале не слышно тихих камерных интонаций, которые так естественны у Дрейдена, актеру приходится напрягать голос, это мешает. Благородный пафос, которым воодушевлен Несчастливцев, оказался чужд и даже противопоказан артисту. Его трагик предстает перед нами в обличьях разных героев — заворачивается в плащ Гамлета, надевает шляпу Дон Кихота, парик Сирано… Все это выглядит ненужным маскарадом.

Вот тут задумываешься о теме Театра, объявленной еще в сценографии. Итак, этот старый наивный театр, признающий обильный грим, парики и пыльные костюмы, — и есть то волшебное искусство, ради которого можно бросить все на свете?. . Но театральные намеки, разбросанные по всему спектаклю, говорят о том, что идеальный театр — совсем другой, он окружает героев незримо для них. Этот театр то приоткрывает свое закулисье, подсвеченное специально установленными фонарями, то подмигивает светильниками на ярусах в самом зале… Этот театр — БДТ. В финале Несчастливцев с Аркашкой присаживаются перед дорогой, и тут выясняется, что они уже пришли. Звучат, перебивая друг друга, перекликаясь и отзываясь, голоса из легендарных спектаклей, голоса великих артистов и самого Товстоногова. Какая уж тут Керчь с Вологдой. Только зачем же было заворачивать Дрейдена в псевдоромантический плащ и за¬ставлять его носить парик, ведь в товстоноговском БДТ такое не было в чести…

Но одно угадано безошибочно: в финале действительно хочется вспомнить о временах, когда премьеры БДТ оправдывали ожидания…

Е. Т.