А. Платонов. «Чевенгур». Малый драматический театр — Театр Европы.
Режиссер Лев Додин, художник Алексей Порай-Кошиц

Сравнивать спектакль Льва Додина с романом А. Платонова «Чевенгур» — занятие бесполезное. Что толку в установлении черт несходства литературного оригинала с его сценическим инобытием? Да и какой нормальный зритель будет этим заниматься? Тут в спектакле впору бы разобраться — зрелище нелегкое: и раздражает оно, и царапает ум, и слезу неожиданно выжимает, то просветленную, то сердитую, и притягивает, и отталкивает — словом, в равнодушии не оставляет. Пропустишь фразу или деталь сценического текста — готово, провал, концы с концами не связать, а и без того все рвано. Трудно.

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

Начинается с… абстракции. Полупрозрачный плексигласовый щит, чуть откинувшись, заслоняет от зала глубину сцены. Что это — Земля, вставшая дыбом? Закругление земного шара, где на грани с космосом умирает Комиссар? Кто знает? Нечто мифическое, праисторическая материя, сквозь которую начинают просвечивать чьи-то руки, головы, торсы… И вот уже темные, какие-то неопределенные тела выползают, выпрямляются в полный рост, образуя шеренгу у подножия мироздания — речь идет именно о нем. Отрывистые, логически не связанные между собой фразы — говорят о звездах, о бесконечности, о красоте и о том, что дальше будет лучше жить… Босоногие оборванцы мечтают о вечности и размышляют о смерти — нищие философы на голой земле. Завораживающая статика тел, биение неумелой мысли. В подсвеченном круглом аквариуме на авансцене — большая рыба, ее темная кровь под ножом Рыбака окрасит воду и впервые возвестит смерть. В поисках ее разгадки добровольно уйдет под воду сам Рыбак — у ног людей откроется полоса воды, которая станет действующей силой спектакля, одной из его стихий. Земля, Вода, Жизнь — Человек — Смерть — категории, которыми ворочает театр, сгущая, концентрируя смыслы до символов.

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

Истребление всех «прочих» ради установления полного коммунизма в Чевенгуре показано театром неожиданно и страшно. «Истребим!» — фанатично возглашает Чепурный с безумно-просветленным взором. Его с какой-то пугающей легкостью играет Сергей Бехтерев, почти летая по сцене, обнимая, словно черный ангел крылами, своих товарищей, осеняя их рукавами черного пальто. И на сцену стремительно выволакивают человеческие тела, голые, упакованные во вполне современные полиэтиленовые мешки. Это — не муляжи (как поначалу робко надеешься), это живые люди, актеры, такие у них «роли» — они шевелятся, слабо бьются в своей смертной прозрачной оболочке, и во мне назревает вопль: «Нет!». Это уже даже не театр-гиньоль, это за пределами нравственности и эстетически-допустимого, не хочу смотреть, хватит с меня ТВ с его репортажами из Чечни! А режиссер, осуществив этот шоковый удар по нервам зрителя, уже властно ведет нас к другому впечатлению — убийцы, заровняв развороченную землю, устремляются вглубь, под водяные струи и выходят оттуда как заново родившиеся, светлые, словно и без греха, ибо не ведали, что творили, свято веруя: «Коммунизм — дело нешуточное, это — светопреставление».

И встает над Чевенгуром солнце — первые его лучи при коммунизме. Молитвенно встречают его люди, бесхитростно убежденные: «Маркс писал, писал, а мы ничего не читали, а все сделали».

Коммунизм в Чевенгуре — центральное «тело» спектакля, его лучшие сцены — «Смерть ребенка» и «Воскрешение сына Рыбака» (названия даны мною, они, конечно, условны).

… Запеленутое тельце младенца переходит из рук в руки. По-мужски неумело, но бесконечно бережно и нежно по очереди баюкают его мужики. Они не могут отдать его смерти — ведь у них теперь коммунизм, значит, смерти нет! Положив немой кулек на землю, Чепурный простирает над ним руки, словно заклинатель. Сначала робко, потом все увереннее к нему присоединяются остальные. Трепещущие ладони, соединенно простертые над телом, несут в себе магию веры — не в Бога, а во всесилие нового, коммунистического человека. Но тщетно. Опадают ладони. Тускнеет вера. Чтобы вспыхнуть еще раз в борьбе за жизнь Саши, сына Рыбака.

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

Потребность в соборной любви и всеобщем самопожертвовании ради товарища разворачивается театром в подробный ритуал. Вытащенный из воды, куда он стремился вслед за утонувшим когда-то отцом (отца и сына играет один актер Олег Дмитриев), Саша застывает на руках своих спасителей в позе Христа, снятого с креста. Полубезумного, в горячечном бреду, его кладут на какую-то подстилку и согревают все вместе своими телами, вповалку. Кто-то придумал принести камень, за ним — другие подсунули под камень мох, теперь бы поджечь, а спичка осталась всего одна. Надо видеть, как Копенкин (Сергей Курышев) отдает свою самую дорогую реликвию — газету с портретом Розы Люксембург. Бережно обрывает газетку по краям (себе оставляет только маленький клочок с портретом) — и вспыхивает живой огонь. На этом костерке и жарят яичницу из единственного в Чевенгуре яйца, жарят на лопате и с лопаты же кормят больного. Яичницу все «поедают» жадными глазами — голодные же! И Чепурный — тоже, но он присыпает землей остаток пищи на лопате — роскошь не для нас!

Вдруг вспомнился бехтеревский Ганичев из «Братьев и сестер» — коммунистический фанатик деревни военных лет. Только здесь актер позволяет себе мгновение иронии — в его жесте есть нечто сладострастно-садистское. И все покоряются, все дружно закуривают самокрутки на голодное брюхо — зато коммунизм! Они построят его на 1/6 планеты, ведь есть же образец, шаблон — их Чевенгур. И, разобрав огоньки по лопатам, они торжественно шествуют по кругу, возбуждая сочувственный смех в зале, неизменно сопровождающем этот «крестный ход» аплодисментами. Ибо здесь мысль театра выражена ярко, метафорично, емко.

На этом спектакль для меня как бы и кончился. Хотя на сцене он продолжался — только другой и про другое. Мелодраматическая история Сони и Сербинова показалось мне невнятной и какой-то «приклеенной». До тех пор Женщины не было в Чевенгуре, вселенская любовь к товарищу была братской, по-детски наивной: уткнулись попарно в объятия — и «дышат» коммунизмом. Смешно и… трогательно. А тут — настоящая Женщина (Татьяна Шестакова), живая, и чевенгурцы сгрудились вокруг нее, словно она чудо какое-то — в ней обретает плоть и копенкинская Роза Люксембург, и чья-то мать, и, быть может, дева Мария — для них, неверующих, и, наконец, просто женщина, обнимающая своими теплыми руками спасенного Сашу.

Выстрел Сербинова обрывает идиллию и сворачивает (как мне кажется, искусственно) спектакль на коду.

Снова возникает тема Смерти. Почему она неизбежна для чевенгурцев? В романе — свои резоны и пространство для созревания мысли. В спектакле смерть — скорее данность, необходимый итог.

С.Бехтерев (Чепурный), И.Николаев (Бог), В.Селезнев (Прошка). Фото В.Васильева

Один за другим уходят в воду чевенгурцы, у каждого — камень в руках. Чепурный — первый. Апостолы коммунизма прощаются с жизнью без сожаления.

… Вдруг по ассоциации вспомнилось: группа людей с камнями на шее на краю обрыва — революционные моряки за минуту до казни, фильм «Мы из Кронштадта». Пламя веры в глазах героев…

В финале — очищение: вздыбился, ссыпав с себя оскверненную землю, помост — и снова улегся плоско. И там, в глубине, стоят шеренгой чевенгурцы — палачи и жертвы, наивные души, жизнью заплатившие за свои иллюзии. Все — обнаженные до пояса, в белых ортах смертников. Наша история, перешедшая в поэтическую, философскую притчу.

«… Человек за все заплатит сам, и потому он свободен… » — сказал непопулярный ныне М. Горький устами своего любимого героя.

Настало время расплаты. О нем напоминают в спектакле сигналы радиотелефонов, писк пейджеров, современная какофония музыки и английской речи в эфире — звуки сегодняшнего дня.

Февраль 2000 г.