За последние годы поставил спектакли «Натуральное хозяйство в Шамбале» («Балтийский дом»), «Школа для дураков» (Формальный театр), «Кракатук» (Цирк на Фонтанке), «ДК Ламанчский» («Балтийский дом»), «Pro Турандот» («Приют комедианта»), «Петербург» (Александринский театр), «Между собакой и волком» (Формальный театр), «Не HAMLET» («Приют комедианта»).

А. Могучий.
Фото М. Дмитревской

1. Что такое для вас театр? Для чего он?

Тарковский говорил, что каждый фильм — это поступок. Я понимаю, что до конца совершить поступок пока не могу, но буду пытаться. Хочется от многого, к чему я привык, избавляться. Найти момент нового непросто, непросто совершить этот поступок, поэтому я внимательно слежу за молодежью, которая совершает эти поступки в силу молодости. Наивно приглашаю в спектакль панк-группу, в которой людям по восемнадцать лет, чтобы понять, как они думают, что чувствуют, стараюсь поймать уходящую ситуацию этого внутреннего движения.

Мне интересно искусство как арт-терапия. Я долго увлекался сюрреалистами с их разочарованием в том, что мир, несмотря на их искусство, остался прежним. И у меня было такое же чувство. В декорацию «ДК Ламанчского» мы привезли пять тысяч книг. Это было невероятное впечатление. Все они, даже учебник по акушерству и гинекологии и книги по марксизму, написаны для того, чтобы сделать мир лучше, а не хуже. Хоть чуть-чуть. Никто специально не делал мир хуже. И вот они лежали, эти пять тысяч книг, предназначенные библиотеками к списанию, уничтожению… А сколько книг в мире! А сколько спектаклей! А мир лучше не становится… Об этом мы говорили в «ДК Ламанчском». А потом на меня произвел огромное впечатление радикальный австрийский художник-антифашист Готтфрид Хельнвайн. От прочитанного о нем у меня осталось очень сильное впечатление: в отличие от сюрреалистов человек сумел изменить что-то в мире с помощью художественного акта (картины его нравились мне и до этого). Скажем, Хельнвайн учился в Академии художеств (а это крайне консервативное заведение, не дающее возможностей для проявления художественной персоны), и его поступок можно трактовать как угодно, только Хельнвайн вскрыл себе вены и кровью нарисовал портрет Гитлера на стене Академии в тот момент, когда эта тема была табуирована, потому что Австрия вдруг перестала причислять себя к фашистским странам. А Хельнвайн начал ее вскрывать. В 1970-е годы он пишет картину, на которой лежит мертвая девочка лицом в супе, а к картине прилагается (что свойственно современному искусству) письмо некому доктору Гроссу (реальное лицо, занимавшее большой пост в тогдашнем австрийском правительстве) с благодарностью от всех детей, которым тот подмешивал яд, когда работал фашистским доктором, чтобы избавить их от более жестокой смерти (Гросс открыто говорил об этом в своих выступлениях). Картина взорвала ситуацию в обществе, и этого человека по крайней мере уволили.

В отличие от М. Равенхилла, приезжавшего недавно с театром Ройал Корт, который почти вывел меня из себя фальшивкой. Он ничего не решает, все довольны, он богатый, сытый человек, который делает на этом бизнес, и это видно. Я вообще с интересом смотрю всякие инсталляции, и в первом спектакле, который привез Ройал Корт, были классные актер и актриса. Пьеса хоть и придуманная, но там есть тема: мальчик любил девочку, имитировал взрыв, уволок ее в бомбоубежище, и это было единственным способом признаться ей в любви. Все было сделано неплохо, так или иначе про людей, и сквозь чернуху пробивается любовь: парень дошел до ручки от любви, и я это понимаю, так бывает. Весь вопрос только в подлинности и искренности посыла. Вот у Жени Гришковца, к сожалению, с годами подлогом оказалось то, что было подлинным (сам он всегда говорил, что ничего не возникает, а только со временем проявляется то, что было). То же самое у Равенхилла, но в кубе! Во втором спектакле он так выкаблучивался, чтобы понравиться публике! Я ушел разъяренный. Это абсолютно фальшивая монета, но вообще — каким органом определить искренность? Момент очень сложный.

Я знаю, что очень ругали спектакль «Пьеса, которой нет», который мы делали с Гришковцом. С его стороны это уже был момент неискренний, но мы-то, все актеры, были настолько раскрыты в своем движении, были заражены. Нас ругали, хотя мы парились. Парятся Юра Бутусов и Саня Шишкин, хотя у них может не получиться, есть другие люди, которые так же уничтожают себя, докапываясь до чего-то, и даже если я не согласен, я испытываю гигантское уважение к этим подлинным людям (имею в виду не МХТ, не «Сатирикон» — это все игрушки, от которых, правда, потом трудно отделаться, как не могут отделаться от клейма «ментов» Хабенский, Трухин, Саша Лыков, хотя очень хотят этого).

А Равенхилл вообще не парится.

Я был еще совсем юным, когда из Австралии приехал какой-то актер с «Записками сумасшедшего». Я тогда очень любил театр, ходил по два-три раза, пошел и на него. Дорогие декорации, сытый такой парень — и видно, что в его жизни все прекрасно: солнце, кенгуру, а он нам приехал показывать Поприщина…

2. Как изменился ваш взгляд на театр за последнее десятилетие?

Театр перестал заполонять всю мою жизнь, как это было раньше. В 80-90-е годы это была моя жизнь целиком, я бредил Гротовским, пытался соединять это с жизнью (что до сих пор делает Антон Адасинский). Сейчас сильно это разделяю (может быть, я обманываю себя, но, по крайней мере, стараюсь разделять). Я вдруг начал ощущать, что жизнь проходит и театр — это не все, а есть много чего, что я могу прозевать. И я сейчас стараюсь потихоньку избавляться от этой болезни подмены жизни — театром. Это не значит, что я начну заниматься извозом, чтобы зарабатывать деньги, но стараюсь максимально, насколько мне позволяет жизнь, расширять сферу интересов в сторону других арт-движений. Я еще не знаю, что это будет, но у меня появился сотоварищ, Саша Шишкин, с которым мы с наслаждением сочиняем. Это процесс, который во многом для меня интересен.

3. Что угрожает театру сегодня?

Бизнес, наверное… Это бацилла. Я недавно пересмотрел «Скромное обаяние буржуазии» и понял, что раньше не понимал половину. Бунюэль мне просто нравился по каким-то художественным аспектам, а то, что он социальный автор, я понял только сейчас, когда буржуазность пришла в нашу жизнь. Она стала реально ощущаться: родственники, знакомые, много близких людей стали буржуями…

Мне мнится, что на театр сейчас очень сильно влияет культура корпоративных вечеринок. Гигантское количество режиссеров таким образом зарабатывает, и, соответственно, режиссерский менталитет меняется под заказчика. Извилины начинают жить по-другому, и автоматически театр получает эту культуру. Я один раз делал такую вечеринку и понял, что это достаточно серьезное насилие над художественным сознанием, самовыражением и т. д. Театр — это большая ответственность, маленькие деньги, да еще по башке в итоге получаешь, а деньги-то нужны… И вот в этом году я подумал: буду снимать рекламу, делать корпоративные вечеринки. И сразу позвонило несколько человек. Вот, думаю, знак! Встретился с одним. Клянусь, я выдержал пять минут разговора, не дольше — и переправил его другому человеку. Встретился с другим — опять не выдержал. Это люди с другой планеты. И если они будут вмешиваться в то, что буду делать я (а они будут), — это будет просто катастрофа, не психическое, а просто физическое страдание. В общем, к своему великому ужасу, я не смог этим заниматься. Но думаю, что те, кто этим занимаются, потихоньку мутируют.

Особенно этим славен московский театр, который подкладывается под сегодняшний вкус. Один из традиционных журналистских вопросов: «На кого вы рассчитываете?». Я обычно отвечаю, что на себя, на жену, на друзей. Но они же не платят мне денег, а платит зал. В советские времена он был другой, люди читали литературу, хотели другого, театр был политической нишей. А сейчас в зал ломанулись те, кто платит, требует, — и этого зверя надо кормить. Этому зверю, мне мнится, несущественна содержательная сторона вопроса. Для более молодой публики важно клиповое сознание, для более старшей — трюк, щекотка, и современная режиссура в массе своей, кажется, совсем теряет содержательный аспект. Может быть, иногда они находят внутренние оправдания, но часто это происходит фиктивно: художник начинает обманывать самого себя, что еще хуже. Не обманывает, кажется, только один — Витя Крамер, который честно говорит: «Я театром не занимаюсь, я занимаюсь бизнесом».

В этом смысле я смотрю на сегодняшний театр пессимистично. С другой стороны, я вчера общался с очень богатыми людьми, один из которых мой близкий товарищ, и в нашем диалоге было много всяческих цифр, поскольку они бизнесмены и все время считают. Я узнал цены на московские спектакли и вдруг порадовался: билеты на Фоменко стоят 3000 руб. То есть достойные художественные проявления тоже пользуются спросом, и значит — Москва может платить Фоменко. Но это исключение из правила, потому что в основном идет какая-то пена и муть, временные спектакли оплачиваются временными людьми. В этом и буржуазность. Появилось слово «fast». Fast-food есть и в театре, надо быстро и много сделать спектаклей, быстро успеть их посмотреть, быстро все поменять. Это московское влияние, в Питере, слава Богу, это не так. Как питерский человек, я начинаю в Москве болеть — как от корпоративных вечеринок. Не могу там работать. Мне много предлагали, и заработать я мог, но они так любят слово «динамично»! Им надо все динамично. А у нас другие минусы, этакая вялотекущая шизофрения, все медленно…

Театру угрожает в том числе и то, что андеграунд стал хорошо продаваться.

И в молодые годы, и сейчас, когда я делал «Не HAMLET», у меня был пафос антибуржуазности, такая сюрреалистическая направленность, как у Бунюэля, который сделал «Андалузского пса» и набрал полные карманы камней, чтобы кидаться в буржуазию, а они стали ему аплодировать, и он стал кланяться. Я тоже хотел, чтобы пришел полный зал, а я…

4. Что такое для вас «живой театр»?

Вот все то, о чем я говорил вначале.

5. В диалоге с кем вы находитесь последнее пятилетие?

Кого увижу — с тем и разговариваю.

6. Что было особенно важно для вас в последние годы (т. е. в первые годы ХХI века)?

У нас варварские законы. Даже в зоне есть закон. Физиологический, но есть. И зэки по нему живут. А в нашей стране он отсутствует, нет и корпоративного этического закона, который важнее писаных. Cтроители — не строители, медики — не медики. Во всех странах менты — менты, а у нас волки. Везде идет сильная подмена. Строители строят фундамент не для того, чтобы стоял дом (фундамент должен выстаиваться два года), а чтобы отбить прибыль. За два года прибыль не отобьешь, поэтому строят так, что все быстро начинает разваливаться и скоро рухнет, это мне рассказывали сами строители.

7. Ваши сильные театральные впечатления за это время?

Я очень люблю Някрошюса, ну очень люблю. Еще — норвежец, молодой парень, имени его не помню, который кричит свои тексты в зал. Не актер, драматург.

8. Что вы приобрели и что потеряли за это время?

Опасаюсь говорить про это, но, наверное, приобрел свободу в разговорах в чиновничьих кабинетах. К получению «Маски» за спектакль «Между собакой и волком» я отнесся гораздо спокойнее, чем к «Маске» за «Школу для дураков». Тогда был такой захлеб! Мы так долго ползли по колючкам и бурелому в тайге, а нам дали такую блестящую штуку! Но, несмотря на это, в социальном смысле «Маска» никак не повлияла, все у нас стало плохо в социальном смысле. А в этот раз все заметили. И этим можно пользоваться! Можно попытаться что-то вытащить. А то у нас украли старые декорации, на которых мы воспитывали сами себя (алюминий…). Они хранятся на дачах, квартирах друзей, каких-то складах. И я этому радуюсь. С одной стороны, у меня есть гигантское приобретение — возможность работать в Александринке (масса новых возможностей, открытий, возможность учиться, а я люблю находить в себе новые возможности). С другой стороны, я не хочу терять Формальный театр с его неустроенностью. Мне нравится этот адреналин.

И что я тут болтаю про приобретения! Дети, двойня моя, Маша и Ваня, которым по четыре года! С тех пор как они появились, жизнь моя вообще поменялась. И до этого у меня были два сына, но в таком возрасте относишься по-другому, они такие классные учителя! Это два совсем разных человека — с разной хитростью, разным умом… Наблюдать их, охранять — это так классно! И это — главное.

9. Ваше этическое кредо сегодня?

Если раньше для меня был важен набоковский постулат, что ни мораль, ни религия, ни наука, ни история не могут посягать на суверенные границы искусства, то в последнее время все по-другому. Я съездил на фестиваль «Балтийский круг» молодых радикальных ребят, которые с помощью театра выражают свой взгляд на мир. Один спектакль был хороший, другой плохой, это неважно, но там у меня произошел разговор с одним датчанином, который сказал мне: «Да что ваш Набоков, старый русский модернист, кому он сейчас нужен?» Я не поменял взгляд на жизнь, но вдруг понял, что художественность вновь начинает быть тесно связана с неким социальным поступком. И это для меня сегодня существенный аргумент для того, чтобы продолжать делать театр. Этический момент стал превалировать над эстетическими играми, в которые все наигрались в 90-е годы.

10. Как вы ощущаете сегодняшнюю петербургскую театральную ситуацию? Что изменилось за эти годы?

Могу сказать одно слово — скучно. Сначала было студийное движение, потом режиссерское, сейчас стало скучно.

11. Как влияет на вас социальная ситуация?

Конечно, влияет. Я об этом именно все время и говорю.

Мощная социальная штука — фобия старости, развитая в нашей стране.

Как-то я сходил со своими пожилыми родителями в пенсионный фонд. Это впечатление на всю жизнь — как оттуда выносят стариков. Это было время 60-летия Победы, весь город увешан плакатами, а там — катастрофа! Мы пошли получать причитавшийся блокадникам и ветеранам телевизор… И социальную ситуацию я больше чувствую по своим родителям.

Сейчас идет пиар мероприятий, связанных с вложением денег в новорожденных. Чем он закончится — еще неизвестно, хотя понятно, что все кому не лень будут делать на этом бабки. Все это против логики, против интереса страны и все это — катастрофическое заблуждение, если, не дай Бог, не осознанная акция. А надо решить в стране проблему старости. Если бы мои родители получали 2000 $ — поменялась бы система координат. Автоматически шла бы ротация, никто бы не играл в идиотскую игру, а сейчас сидят труппы, состоящие из людей, которым трудно прийти даже для общей фотографии к юбилею, но ни у кого, естественно, не поднимается рука отправить старика умирать голодной смертью. Родители всегда помогут детям, люди перестают бояться, а у меня, например, страх старости. Единственная мощная социальная реформа, которую надо провести, связана со стариками, особенно с ветеранами и блокадниками, чтобы не было позора и страха. Эта проблема кажется мне основной, последнее время я зациклен на ней, и мне кажется, что если ее решить — все встанет на свои места. Обозначится перспектива.

Страх в стране делает ее варварской, театр в том числе. Кто приобрел — боится потерять, кто не приобрел — боится не приобрести. От этого и возникает «fast!».

12. Какой вам видится ваша будущая судьба?

Никак не загадываю, предсказаний избегаю. Течет река, стараемся не утонуть.

За последние годы поставил спектакли «Житие и страдание преподобной мученицы Февронии», «Дневник Анны К.», «Золушка» (Екатеринбургский ТЮЗ), «Женитьба», «Чудаки» (Омский Пятый театр), «Три товарища» («Балтийский дом»), «Крокодил», «Урок первый. Воскресенье», «Сизиф и камень», «Поющие призраки», «Царь Piotr», «Бесприданница», «Дом на Пуховой опушке» (Экспериментальная сцена под руководством Анатолия Праудина), «Вся жизнь впереди» (Театр на Литейном).

А. Праудин.
Фото М. Дмитревской

1. Что такое для вас театр? Для чего он?

Театр продолжает оставаться домом, где мечты обретают художественную форму, становятся поэтической реальностью. Рукотворный акт этого таинственного, во многом мистического превращения — суть театрального бытия и вчера, и сегодня. Сегодня, как и вчера, театр служит одной цели. Это, пожалуй, единственное место, где люди, собравшись вместе, могут поплакать над чужими судьбами. Театр продолжает оставаться местом скорби и глубокого сочувствия к Человеку.

2. Как изменился ваш взгляд на театр за последнее десятилетие?

Десять лет назад я возглавил питерский ТЮЗ, что означало необходимость сформулировать идею театра, который я делаю. Идея эта, в общих чертах, всем известна и, собственно говоря, является не чем иным, как уже давно существующей идеей русского репертуарного Театра-Дома, художественные составляющие которой 100 лет назад разработал Станиславский, а лучшие люди театра советской поры развили ее и обогатили своей практикой. Иными словами, оказалось, что 10 лет назад я открыл велосипед, что, впрочем, меня нисколько не огорчает, а, напротив, вдохновляет на освоение этой замечательной машины.

3. Что угрожает театру сегодня?

Угроза театру таится внутри нас. Лень и нежелание самосовершенствоваться. Стагнация духа и холопья кровь. Если с этим не бороться каждый день, театр, о котором я говорю, мы потеряем, тем более в свете грядущих перемен. Увы, радикальных.

4. Что такое для вас «живой театр»?

«Мещане» Г. Товстоногова, «Серсо» А. Васильева, «Война и мир» П. Фоменко, «Школа для дураков» А. Могучего, «Отелло» Л. Персефаля и т. д.

5. В диалоге с кем вы находитесь последнее пятилетие?

Со всеми, кто делает сегодня театр.

6. Что было особенно важно для вас в последние годы (т. е. в первые годы ХХI века)?

Не уснуть, если, конечно, состояние бодрствования — не иллюзия, не сон.

7. Ваши сильные театральные впечатления за это время?

Их много, но, пожалуй, «Оскар и Розовая дама» Пази — подчеркну.

8. Что вы приобрели и что потеряли за это время?

Трудный вопрос. Не знаю.

9. Ваше этическое кредо сегодня?

Когда Горький устами писателя Мастакова говорит, что жизнь мудрее нас, для меня это не фраза, а истина. Я не перестаю удивляться, насколько все толково и справедливо устроено вокруг нас. Мир, если к нему присмотреться, гораздо честнее, чем мы привыкли о нем думать, а в человеческих отношениях гораздо больше искренности, чем расчета, нравится это нам или нет. «И никакие связи никому не помогут сделать душу большой, а ножку маленькой».

10. Как вы ощущаете сегодняшнюю петербургскую театральную ситуацию? Что изменилось за эти годы?

Мы остались без Пази.

11. Как влияет на вас социальная ситуация?

Влияет, наверное, если я не могу позволить себе выходные или полноценный отпуск.

12. Какой вам видится ваша будущая судьба?

Посмотрим.

За последние годы поставил спектакли «Вера, надежда, любовь» (Театр на Литейном), «Игроки», «Кроткая», «Женитьба Фигаро», «Фредерик, или Бульвар преступлений» (Новосибирский театр «Глобус»), «Фрекен Жюли» («Балтийский дом»), «С любимыми не расставайтесь» (Театр на Литейном), «Ангажемент», «Нора» (Александринский театр) и др.

А. Галибин.
Фото из архива редакции

1. Что такое для вас театр? Для чего он?

На эти вопросы становится труднее и труднее отвечать, не потому, что они какие-то каверзные, просто потому, что появляется опыт. Когда ты 24 часа в сутки живешь театром и мало времени остается на личную жизнь, то вопрос, для чего театр, просто даже не возникает. Театр становится жизнью, и твоя жизнь становится театром, и когда твое время — это время театра, а так у меня уже очень много лет, то вся моя жизнь — внутри этой ситуации, в том числе и личная.

2. Как изменился ваш взгляд на театр за последнее десятилетие?

Мои взгляды на театр не изменились. Я думаю, что вещи, о которых я говорил, остались, и вряд ли я могу сказать что-то новое на этот счет. Человек ведь сам себе задает какую-то планку. Он работает, или эту планку держа, или поднимаясь выше, или опускаясь ниже. Я отвечал на вопросы «Петербургского театрального журнала» в начале своего пути в театре, когда я ушел из актерской профессии в режиссуру. Теперь мне кажется, что я себе не изменил. Я говорил о каких-то ценностях, так я с ними и остался, с ними и живу. Ну и что сказать больше?..

3. Что угрожает театру сегодня?

Как невежество угрожало театру, так оно ему и угрожает, как непрофессионализм, дилетантство угрожали театру, так они ему и угрожают. В этом смысле тоже ничего не изменилось.

4. Что такое для вас «живой театр»?

Поскольку сегодня у театра появилось очень много форм (собственно, у него всегда было много форм, но у нас в России этих форм десятилетиями не было), то надо рассматривать просто каждую форму в отдельности. Нельзя сказать: вот это живой театр, а это мертвый. Публика с удовольствием ходит на антрепризу и с таким же удовольствием ходит на серьезные вещи — в МДТ, в Александринку… Надо рассматривать каждую ситуацию в отдельности. Нельзя сказать, что театр Романа Виктюка, например, ниже, чем театр Льва Абрамовича Додина, — это абсолютно разные формы работы с людьми, с какими-то образованиями, в том числе и театральными (я говорю об образовании не как о получении каких-то знаний, а об образовании как форме). Это нормально, что есть это и есть это. Живой театр может быть разным, жизнь многогранна…

Если бы мне сказали в 19 лет, что я буду делать в 30, то я бы сказал: этого не может быть. Но это происходит. Если бы мне сказали, что со мной в 50 или в 45 произойдет то-то и то-то, то я бы сказал: нет, ребята, это невозможно. Но это происходит, и слава Богу, что есть формы, и их много, и в них работают, и об этом можно писать и говорить.

5. В диалоге с кем вы находитесь последнее пятилетие?

Я как находился в диалоге с миром и с собой, так в нем и нахожусь, у меня ничего не поменялось. Новых собеседников не появилось, потому что это собеседник очень большой и интересный, поэтому мне интересно по-прежнему с ним — то есть с миром — разговаривать…

6. Что было особенно важно для вас в последние годы (т. е. в первые годы ХХI века)?

Хотя что-то поменялось, конечно, во мне, но мне по-прежнему интересно жить, мне по-прежнему интересно заниматься тем, чем я занимаюсь. Просто в силу опыта и обстоятельств, с которыми сталкиваешься, становится каждый раз труднее делать что-то, как ты думаешь, еще не бывшее, потому что, узнавая какие-то вещи, понимаешь, что в театре было практически все. Очень не хочется быть вторичным, хотя этого, конечно, не избежать, но ведь ты повторяешь по-своему. Может быть, кстати, это интересно, потому что когда ты рассматриваешь одну и ту же проблему под разными углами, то понимаешь, что только в этой стороне можно найти что-то, чего ты еще не делал. Именно ты не делал, а не кто-то другой до тебя, потому что, наверное, все-таки в театре было все.

Мне по-прежнему интересен человек, только в последние годы я по-разному входил в общение с внутренним миром человека. Правда внутреннего чувствования на сцене мне всегда была важна, и, собственно, я в этом разбирался всегда. Если раньше я больше увлекался формой, то теперь мне интереснее какой-то психологический ход. Занимаясь театром, я сейчас, наверное, еще больше занимаюсь внутренним миром человеческим, как бы суммируя те знания, которые я приобрел и которые мне помогли приобрести. Я вижу, что этого очень не хватает — человека на сцене. Людям, которые приходят в театр, это интересно не меньше, чем форма, в которой работают очень многие режиссеры (и замечательно работают). Но жизнь духа на сцене никто не отменял, и у каждого к этому свой путь. У меня такой, у кого-то — другой.

А вообще-то иногда лучше помолчать, чем говорить. Сказано так много, что надо как-то и выполнять, поскольку планка задана высокая. Просто делаешь свою работу и относишься к этому как к работе, не обращая внимания на какие-то вещи: ты работаешь, кто-то пишет, это нормально…

7. Ваши сильные театральные впечатления за это время?

Врать не буду, у меня не было сильных театральных впечатлений. Меня пугает слово «сильные»! Мои впечатления связаны с Бруком, со Стрелером, с Додиным, связаны с людьми, которые определяют театральные направления.

8. Что вы приобрели и что потеряли за это время?

Откуда я знаю, что я приобрел и что потерял… Не знаю. Не могу ответить на этот вопрос, потому что довольно серьезный путь пройден, он связан с какими-то поступками… Отъезд в Новосибирск на три года, но я работал не только в Новосибирске, я работал и в Голландии, и в Москве, и в Петербурге. За три года было сделано 10 спектаклей, они остались не просто как опыт, а как сильные впечатления и в моей жизни, и в жизни городов, людей, и поэтому, конечно, я что-то приобрел. Конечно, это связано с людьми. И наверное, самое главное приобретение за эти годы — моя дочь Ксюша, мой дом и мои близкие. Мы, слава Богу, вместе, и, несмотря на все, что происходило, мы продолжаем вместе быть.

А потери — они неизбежны. Ты думаешь, что двигаешься куда-то, а возвращаясь, видишь: что-то осталось на месте, и это, наверное, является потерей. Но в театре неизвестно, кто впереди, кто сзади, было бы смешно говорить, что вот этот, ребята, занимает первое место, а этот второе. Театр — это длинный шаг и умение этот шаг рассчитывать. Профессия режиссера, которая так многогранна (я говорил, что это наука, так вот я так и продолжаю считать), — эта профессия передается из рук в руки. Я убеждаюсь с каждым годом, что это так, и то, что передано мне, я надеюсь, я каким-то образом развиваю и двигаюсь. Это мое приобретение. Остановка — это потеря.

Не хочется говорить умно. Все великое — оно, несмотря на сложности, в простоте. Когда зритель не видит, что за этим стоит огромный труд, жизнь, наверное, не одного человека, когда на сцене не видно сложной механики, а на человека льется то, что Станиславский называл жизнью духа, — это самое главное, к этому и стремишься. Не агрессия, в которой ничего нет, не какие-то эпатажные вещи, к чему сейчас очень большая склонность, а именно этот человеческий покой, в котором борются страсти. Каждый человек — это микрокосмос, и в нем интересно всё.

9. Ваше этическое кредо сегодня?

Я говорил, что театр — занятие нравственное. Это на самом деле так. Этическое кредо не поменялось, но оно и не должно меняться. Я как проповедовал уважение в театре, уважение к человеку, уважение к актеру, уважение к таланту, уважение к труду других людей, так это все и осталось, можно не расшифровывать.

10. Как вы ощущаете сегодняшнюю петербургскую театральную ситуацию? Что изменилось за эти годы?

Сегодняшняя петербургская театральная ситуация — она очень грустная, вот так ты грустишь осенью, когда после бабьего лета начинают очень быстро опадать листья. Вот это все, что я могу сказать.

11. Как влияет на вас социальная ситуация?

Сейчас уже понятно, что делать с той свободой, которая была дана театру. Сейчас обратили внимание на государственные театры. Я не буду здесь разбирать, какое внимание и что там происходит внутри, но то, что на них обращено внимание, — это очень хорошо. Для того чтобы двигаться дальше, людям театра надо поменять отношение к театру, поменять потребительское отношение к театру человека театра, которое идет еще от социалистических времен, когда вроде ты можешь ничего не делать, но при этом тебе будет очень хорошо, потому что ты знаешь, что у тебя есть такая псевдозащищенность. И то, что сейчас эти вещи вскрываются, мне кажется, это хорошо. Другой вопрос, что это влечет за собой? Очень много поломанных судеб, очень много людей, которые не знают, как вести себя в тех ситуациях, которые возникают, и думаю, что этому надо помогать. А то, что идет реформа, так что ж плохого в реформе? В этом надо, конечно, разбираться, а разобраться не так просто. Я не нахожусь в центре этих театральных событий. За последний год я от театра отошел и не знаю, на какой стадии проблема находится. Непростой вопрос.

12. Какой вам видится ваша будущая судьба?

Вопрос на самом деле провокационный. Я говорил, что мною пройден огромный путь, у меня появился опыт, который ничем нельзя измерить и который нельзя получить даром. Я это очень ценю. С высоты табуретки, на которой ты стоишь, или с высоты детского стула многое становится очевидным. Поэтому, когда я нахожусь в покое, мне это нравится. Не в таком покое, когда ты как покойник, а в несуетливом разборе того, что происходит, — без нервов, без истерии, в такой хорошей внутренней гармонии. И тогда ты не думаешь: Боже мой, что же будет в моей судьбе…

При этом я всегда говорю, что надо давать случаться тому, что должно случиться. Я попрежнему занимаюсь режиссурой. На сегодняшний день ситуация складывается таким образом, что кино, в котором я опять оказался, дает мне возможность работать, общаться с людьми, возможность делать большую художественную картину, которой я сейчас занимаюсь как режиссер. Если мне дана возможность говорить и общаться с миром таким образом, я буду общаться таким образом. А придет пора снова войти в театр — и я войду в него. Потому что я к этому готов! Я не говорю, что знаю про театр все (как говорил мой любимый персонаж Незнайка, «все знать нельзя»), но немного про это знать можно, и я немножко про это знаю, пройдя свой путь. И как только судьба мне скажет: «Саня, давай», — я скажу: ребята, я готов.

Один из моих любимых людей этого города, Евгений Соломонович Калмановский, всегда мне говорил: Саша, ты должен быть готов ко всему, и ты должен быть готов не пассивно, ты должен быть активно готов. И я активно готов ко всему.

За последние годы поставил в Петербурге спектакли «Отчего люди не летают» и «Сон об осени» («Балтийский дом»). Остальные проекты осуществлены вне России.

Клим.
Фото М. Дмитревской

1. Что такое для вас театр? Для чего он?

театр цветок времени
плод которого горечь познания
а наш светлый идущий из самых глубин нашего сердца смех
и беспричинные слезы
которые существуют только в театре
говорят Сотворившему
нас что не все еще потеряно
и может и не напрасно он нас создал
Homo ludens
человек играющий
предшествует человеку думающему
человек подражающий Богу
Божественный ребенок
в театре бессмертен
он умирая в конце спектакля выходит на поклон
и в это время в сердце его и зрителя звучит формула
великая формула бытия человека «и я один
из тех, кто вынимает сети, когда идет Бессмертье
косяком»
«я вызову любое из столетий»
ибо театр бытие «феномена человека» в «божественной среде»
театр был есть и будет «последним прибежищем человека»
ПРЕД и ПРА религией
золотой сферой мгновения
мыльной сферой
и шаровой молнией одновременно
это сама жизнь
великая игра
ребенка по имени Бог

2. Как изменился ваш взгляд на театр за последнее десятилетие?

Для меня, это личное, но с моей одинокой колокольни, единого, стройного тоталитарного театра больше нет. Возможно, это покажется странным, но, как это ни странно, это время великих идей.

Великие же памятники этим идеям, или театр, в традиционном смысле, как культура возродится позже. Сейчас накапливаются семена. Таков закон: распятия, катакомбы, потом храмы, крестовые походы, ересь… Все как всегда. Умирают не религии… А церкви. Не Библия, Коран, Лотосовая сут ра Упанишады, «записки из грушевого сада»… а избранные кем-то для кого-то фрагменты из них или орудия интеллектуального и духовного рабства.

Относительно же театральной ситуации в славянском мире…

Те, кто полноценно работает последнее десятилетие… Кому повезло. Это ведь всегда борьба… У них хватило запаса прочности судьбы… на свое счастье они оказались не слишком романтичны… Вернее, оказались, как иногда говорят, хитрее и умнее. Кто-то как Гергиев, Полунин, Сокуров действительно!!! Восхищаюсь. Я говорю о приблизительно моем поколении. Об остальных говорить не хочу и не вправе. Единственно, что могу сказать о тех, кто пришел на смену моему поколению, это то, что среди них есть люди которые придут к бунту против самих же себя. Может, их дети. Да пошлет им Бог удачу в этом бунте. Впрочем, так было всегда и будет.

Театр ведь сельское хозяйство.
Выращивание цветов времени духа человеческого
Изменение
Да есть
Меня интересует «театр как обсерватория»

3. Что угрожает театру сегодня?

То же, что угрожает и человечеству! Неизбежность войн цивилизаций, вернее, мертвых церквей. Помните послания к церквам в «Откровении Иоанна»…

К тому же, наверное, когда так спрашивают, то в этот момент говорят о театре в неком национальном или языковом смысле. Ибо нация это язык. Умирает язык. Умирает корень великого древа Бытия человеческого: особая «музыка сфер», связь с прошлым, с истинной информацией, не всегда осознаваемой нами, хранящейся в слове.

Умирает театр, значит, умирает Слово во всей своей полноте: как музыка и как сокрытый в Слове Закон Творения.

Ибо вначале Слово.
Так было, есть и будет.
Ибо и мы слова Бытия
Сотворенные из слова Божьего.

4. Что такое для вас «живой театр»?

…«живой театр»…

Я бы, наверное, для начала ответил на вопрос, что такое «авангард». С моей колокольни шута: авангард это то, что сложнее всего сделать в этот, данный, конкретный культурный момент. Это некий эвристический Путь выхода из тупика неосознанного творчества и возврат к истоку или осознанности творчества, то есть возврат к творчеству как способу познания мира, а не самовыражение в нем.

Исток же это, с одной стороны, нечто единое, с другой же стороны, это пространственно-временная структура: источник, скажем так, триедин. Ибо «Дух Святый» должен исходить от Отца… Сына… и самого себя, как и Сын должен быть Отцом… Сыном… и Духом Святым… как Отец Сыном и Духом Святым.

Река перестает быть рекой, а становится болотом, когда теряет скорость, глубину, перепад высот от источника высоко в горах: идеи до, скажем так, особого бытия не бытия или моря… между ними реальная жизнь или ее течение.

Так вот авангард сейчас это так называемый реалистический театр. На примере живописи это не изыски с кубиками, кружками и ромбиками, а живопись: колорит, цвет, реалистическая форма, не только в фотографическом примитивном смысле, но и в нем тоже, ибо Авангард возврат к полноте.

«сделай как Леонардо»
как сказал однажды Васильев
или как Эфрос на первой своей лекции нам «драматург Шекспир, Чехов, а играть нужно как Егуди Менухин»
Можно продолжить… Но список будет не столь большим, как нам кажется, и не столь маленьким, как нам бы хотелось.
Искусство это Возвращение.
Всегда Возвращение
Возвращение во Время ОНО
В миф
К «не я»
то есть к истинному самому себе

Это как путь Малевича от «Герострата живописи» к живописи: глубокой, реалистической, настоящей.

И этот реализм Малевича не столько следствие эпохи, сколько закономерный путь великого художника.

Ибо начало его творческого пути, или век торжества цвета и колорита, слишком поглотил остальные компоненты живописи: композицию, символ, орнамент, и он начал сначала.

Сжег лес и начал заниматься осознанным земледелием. Вполне Каинский цивилизованный поступок. Но это касалось его времени и лично его.

Те же кто рисует грязные кубики сегодня и думают что они авангардисты.

Авангард это некое зависание над бездной прежде всего своего сознания… Шаг в неведомое… Бросание собственной жизни в этот холод неба звездного неба внутри нас и нравственного закона вне нас… Я не ошибся в цитировании императива… для художника он звучит именно так.

Так вот в глобальном смысле это всегда путь к божественной полноте мира.

Кошка ложится на плохие места для человека не потому что ей они очень нравятся…

Просто она не любит дисгармонии… она сохраняет жизнь… жизнь и мир как целое это ее вклад в жизнь дома.

5. В диалоге с кем вы находитесь последнее пятилетие?

Если понимать диалог как выяснение отношений, то с собой.

Если не понимать диалог как выяснение отношений, то с Библией и Достоевским и великим, последним великим представителем так называемого реалистического направления в театре в чистом его виде Владимиром Николаевичем Оглоблиным — действительно великим театральным духовным старцем. Общение с Борисом Юханановым, каждая встреча с которым для меня причастие.

6. Что было особенно важно для вас в последние годы (т. е. в первые годы ХХI века)?

Мои ученики. Я хотел бы, чтобы они называли себя моими учениками.

По крайней мере, к нескольким превзошедшим меня во многом, а ученик именно тогда, когда он превосходит учителя, и тогда учитель становится учеником, и мне посчастливилось им стать.

7. Ваши сильные театральные впечатления за это время?

Не хотелось бы повторяться, но общение с великим театральным старцем Оглоблиным.

Великий подвиг Петра Наумовича.

Работы моих учеников Троицкого, Янковского, Ковалевича.

Семинар «Тора и Театр» в декабре прошлого года, организованный еврейским центром и Борисом Юханановым.

Спектакли Андрея Жолдака. Сожалею, что не дождусь, что он назовет меня своим учеником, но мне бы хотелось стать его, то есть превзойти.

Театр Аттилы Виднянского.

Марталер.

«Фауст» Юхананова, уничтоженный критиками. Правда, воспетый ими же по фрагментикам, как бисер, не буду говорить где — действительно образец нового.

Аль Пачино, вне всякого сомнения величайший актер реалистической школы, все стареют, а он все прекрасней и прекрасней. Я говорю все время о реализме, потому что повторяю — для меня это и есть сейчас живое или авангард.

Спектакль Виктора Терели «Моцарт и Сальери» с Фарухом Рузиматовым в роли Моцарта. После этого остальные русские драматические актеры просто беспородные дворняги, и прекрасная работа самого Терели в роли Сальери.

Фильм умершего в нищете и безвестности Михаила Каца (одесская киностудия) «Пустыня» по Андрееву и «Хромые внидут первыми» по Фланнери О’Коннор.

«Пустыня», вне всякого сомнения, последний гениальный советский фильм (1990).

Фильмы Сокурова о диктаторах. Все это настоящий кинематограф, значит, великий театр на пленке.

Ну и конечно Бергман Антониони Висконти Янчо Феллини Чаплин Орсон Уэллс Вайда

Тарковский Куросава и так дальше… Скажу вам, новизна необыкновенная. А живопись Возрождения. А Библия Тора… Скажу вам, сплошной авангард

А сколько жизни
И какое безумие перед Богом
Какая любовь
И какое дерзновение
В литературе Библия и Сильви Жермен
Восхищает Гергиев
Полунин
Крэг
Арто… и т… д…

8. Что вы приобрели и что потеряли за это время?

Потери потери потери потери потери потери потери…

Все, действительно, что я умею в театре как режиссер, технолог, педагог, идеолог оказалось не нужным.

Жив благодаря тому, что пытался воплотить мечту Эфроса о нотах в драматическом театре и благодаря своим ученикам: дающим хлеб, кров и надежду; ставящим мои тексты для театра, наверное из такта и любви… Не знаю… Все-таки еще надеюсь, что буду преподавать. И Театральная Обсерватория все-таки будет мною создана. Мне повезет.

Небу будет угодно. Как когда-то с лабораторией. Надеюсь, что буду все-таки снимать кино. Писать тексты. Напишу все-таки театральную… В общем, Мечты не потерял, а значит, и Веры.

9. Ваше этическое кредо сегодня?

У шута спрашивать об этическом кредо как-то не по-божески, но если очень серьезно… Быть бесстрашным и, как в дни юности далекой, быть Джордано. А это значит не врать прежде всего самому себе, что ничего не изменится от того, что я скажу инквизиторам…

Отрекусь… Не отрекусь. Не быть Галилеем, в плохом смысле этого слова, твердящим «не суди», а на самом деле втайне надеющимся, что это зачтется, и меня тоже не будут строго судить. Иными словами, Платон, конечно, друг, но Истина… Дороже… Во всех смыслах…

10. Как вы ощущаете сегодняшнюю петербургскую театральную ситуацию? Что изменилось за эти годы?

Неудачник, а именно так я оцениваю себя в моем любимом городе. Я так и не оказался там нужен. Попытки мне помочь были, прежде всего в последние годы со стороны Балтийского дома, за что я очень благодарен, но художнику всегда нужно все или ничего… Печально… Но это объективная реальность… Так вот неудачник не вправе оценивать. В его оценке, как бы он ни старался, всегда будет присутствовать нечто необъективное.

11. Как влияет на вас социальная ситуация?

Русский художник… С украинским паспортом… Не работающий… Куда дальше…

Художник, особенно театральный режиссер, слишком зависим от социальных веяний.

Но жаловаться, в общем, наверное, не стоит… Пока художников не сажают. Или потому что они разучились говорить правду королям… или короли нынче умны… или им не до правды и шутов.

12. Какой вам видится ваша будущая судьба?

Считаю, что нельзя ставить драматические спектакли, не чувствуя языка, на котором ставишь, как великий композитор законы музыки. Но если чувствуешь. Это совсем не значит, что будешь ставить… «так было и во времена Трои, так и будет»

С уважением, Клим. Удачи всем нам. Привет Петербургу.

В тексте сохранена авторская пунктуация.

За последние годы поставил спектакли «Вор» (театр им. Ленсовета), «Клоп» (театр им. Ленсовета), «Старший сын» (театр им. Ленсовета), «Смерть Тарелкина» (Продюсерский центр «Best Presents», ДК им. Горького), «Войцек» (вторая редакция, театр им. Ленсовета), «Макбет» («Сатирикон»), «Ричард III» («Сатирикон»), «Воскресение супер» (Театр-студия под руководством О. Табакова), «Гамлет» (МХТ им. Чехова).

Ю. Бутусов.
Фото В. Луповского

1. Что такое для вас театр? Для чего он?
2. Как изменился ваш взгляд на театр за последнее десятилетие?
3. Что угрожает театру сегодня?
4. Что такое для вас «живой театр»?
5. В диалоге с кем вы находитесь последнее пятилетие?
6. Что было особенно важно для вас в последние годы (т. е. в первые годы ХХI века)?
7. Ваши сильные театральные впечатления за это время?
8. Что вы приобрели и что потеряли за это время?
9. Ваше этическое кредо сегодня?
10. Как вы ощущаете сегодняшнюю петербургскую театральную ситуацию? Что изменилось за эти годы?
11. Как влияет на вас социальная ситуация?
12. Какой вам видится ваша будущая судьба?

1–3. Последнее десятилетие для меня — первое и единственное. Я начал работать в театре ровно десять лет назад. Не могу сказать, что все было гладко. Театр изменился. Думаю, не в лучшую сторону. Весь театральный люд суетится, дергается, разрушает сам себя — изнутри. Если что-то и происходит хорошее, то случается это в театрах, которые можно назвать театром-домом, театром-школой. Их все меньше. Единое духовное пространство, каким и должен быть театр, исчезает. Причин много. Процесс не остановим. Настроение ухудшается.

5. Все-таки диалог происходит с критикой. Для меня это так. Трудный, может быть малопродуктивный, но диалог. И еще, извините за пафос, с Шекспиром. Правда, говорят, что его не было.

6, 8. Потерял свой маленький театр — «Годо», потерял студентов, приобрел опыт разный.

10. Ситуация в Петербурге катастрофическая — скука и апатия, равнодушие и амбиции. «Новая волна» cдохла, благодаря критикам в том числе. Развития нет. А разруха все-таки не в писсуарах, а в головах — это точно. Это ощущение немного со стороны. Три года я работаю в Москве. Питер остается родным, но разрушение моей театральной компании не могло не повлиять на меня. После этого мне уже нечего было делать в театре Ленсовета. Хотя я и продолжаю его любить. Но театр идет своим путем, не совпадающим с моими желаниями. По-прежнему влюбляюсь в актеров, думаю о них, хочу, чтобы они сыграли хорошие роли, может быть, это мое этическое кредо (9), не знаю.

За последние годы поставил спектакли «Село Степанчиково» (театр «Фарсы»), «Троянцы» (Театр Консерватории), «Царь Демьян» (Мариинский театр), «Супер Флю» (театр «Фарсы»), «Руслан и Людмила» (Большой театр), «Веселые ребята» (Театр им. Вахтангова. Антреприза И. Апексимовой) и др.

В. Крамер.
Фото М. Дмитревской

1. Что такое для вас театр? Для чего он?

Для меня на сегодняшний день театр — это намного больше, чем здание, сцена, труппа артистов в семьдесят человек, штатное расписание, профсоюзные путевки и так далее. И даже репертуар. Для меня театр — это некий способ, с одной стороны, восприятия мира, а с другой стороны, синтезирования, созидания этого мира. И художник, который это исповедует, становится театром. И все, что бы он ни делал, ну не все, но многое, — становится театром. И мир он тоже воспринимает как театр. На сегодняшний день для меня пропали вот эти границы. А как только я их начинаю ощущать, мне становится скучно. Это не значит, что драматургические законы — это законы жизни. Они законы драматургии, но не всегда театр является продлением драматургии. Я каждое утро начинаю с того, что в восемь утра просыпаюсь, беру пьесу, читаю и порчу себе настроение на день. У меня накапливаются папки — те, что мне приносят авторы, приносят театры, я ищу сам — в силу того, что я обещал сделать ту или иную работу. Я читаю. И у меня ощущение, что самое отсталое в театре сегодня — это драматургия. Не потому что она плохая или хорошая, она просто отстала. И новая драматургия, новая драма для меня отстала еще больше. Я могу перечитать Стриндберга и сказать: ничего себе, как здорово, как сегодняшне, как просто, аж до дрожи. При этом, если читать самых авангардных наших товарищей, ощущаешь, что это какое-то ветхозаветное «потяни меня за палец», как говорил один чеховский персонаж. Это моя позиция. И как только я попадаю в театр как в здание, у меня сразу свои возникают критерии — театр это или нет. Если из этого здания пробиваются эмоции, энергия, чувства дальше, чем его стены, дальше, чем просто вот этот формальный, созданный режиссером рисунок, выполняемый артистами, значит, для меня это театр. А если оказывается, что это что-то вроде шкатулки, — это уже ближе к музею. Речь идет не об авангарде или академизме, классике, речь о воздействии.

2. Как изменился ваш взгляд на театр за последнее десятилетие?

В принципе я об этом и говорил. Изменился взгляд, наверное, вот в чем. Раньше мне казалось, что мне должно все быть понятно. Ну, скажем, хотя бы процентов восемьдесят. Мне должны со сцены вышить так эту «рубашку», чтобы я узор разглядел и понял, что тут «из коней, что из русалок, где тут вязь». Сейчас мне кажется, что я заблуждался. Что должно быть очень много тайны и загадки. Я не люблю ребусов на сцене, но тайна меня влечет. Эмоционально. Иногда это образ, который я не могу досказать, но я чувствую, что там что-то очень важное. И конечно, если сцена предлагает такие вещи, то это очень радует. Возникает ощущение эмоционального простора. А когда ты видишь, что спектакль забит так, что уже крышка не закрывается, всеми подробностями, мелочами и эмоциями и пространства для тебя самого там уже не существует, то мне становится скучно. Это может быть очень качественно сделанная вещь — но возникает ощущение скуки.

Мы сейчас с Полуниным и с Терри Гиллиамом работаем над новым проектом и очень много говорили именно об этом. Здесь есть крайности — когда я вообще ничего не понимаю, что происходит: ходят люди, что-то говорят или не говорят, совершают манипуляции руками и декорацией, и это должно производить некую эмоцию. Это та крайность, которая не воздействуют на меня, мне она тоже не нужна. А другое дело — полная досказанность, она тоже становится скучной. Нужна золотая середина, ее найти самому очень сложно. Нужно, чтобы я что-то там для себя нашел, а точнее — чтобы я что-то там искал, потому что найти — совершенно необязательно.

3. Что угрожает театру сегодня?

А я думаю, ничего не угрожает. Тому театру, о котором говорю я, — не зданию, не штатному расписанию — не может ничего угрожать. Либо он есть, либо его нет. Я знаю людей, которые то, что называется человек-театр. Я его вижу — и всё вокруг него театр, и он сам — театр. Ему не нужно никакое здание. Если все здания рухнут, то он же все равно останется. А потом от него все равно что-то возникнет и достроится. Если это чувство театра есть, вот эта необходимость, потребность, ощущение, то оно неистребимо.

4. Что такое для вас «живой театр»?

Это сложный вопрос. Для меня самого, потому что я себе его часто задаю, сам себя проверяю — то, что я вижу, это живое или нет? Я думаю, живое — это то, что рождается на моих глазах и живет. Ну, вот если оно живет, а не имитирует жизнь, то оно живое. Я смотрел сейчас спектакль, который можно считать спорным, — Жолдака, называется он «Федра. Золотой Колос». Для меня была открытием Маша Миронова. Притом там была масса вещей не «моих», слабее всего драматургия, но Маша Миронова, как она это все проживала, — это то, ради чего я прихожу в театр. За сопереживанием и наблюдением над жизнью ДРУГОГО. Потому что самое интересное — это наблюдать за жизнью. Наблюдение и вызывает эмоцию. Если это жизнь. Если это имитация жизни — она скучна. Ты понимаешь, что тебя обманывают. А если ты видишь настоящую жизнь… Вот понятие «зевака». Столкнулись на улице две машины, собралась толпа. Для них интересно не то, как столкнулись машины, для них интересны реакции. В жизни мы эмоционируем не меньше, чем это происходит на сцене, но созерцать чужие эмоции намного интересней, чем мучиться в своих. Но эмоции — это результат, это не процесс. И когда режиссер предлагает артисту сыграть эмоцию, для меня это глобальная ошибка. Он должен играть процесс, который вызовет эмоцию, которую я буду созерцать и которая будет рождать эмоцию у меня. То есть это цепочка и хитрая и простая одновременно.

Вот я смотрю Евро Ньюс — они снимают просто жизнь, и от этого не оторваться. Просто ставят камеру в каком-то городе, где происходят те или иные события, реальные события, не построенные никак, в реальном времени. И это более интересно, чем порезанная, смонтированная продукция об этой стране. Происходит ли там катастрофа, или праздник, или свадьба — они просто показывают реальную жизнь. А какой-нибудь «Дом-2» и пр. — это все игра, причем человек, понимающий в игре, все белые нитки найдет сразу.

В принципе живой театр — это театр живых эмоций. Единственное, здесь всегда есть такая хитрая вещь — как нам объясняли, уж не помню, Малочевская, Кацман или Товстоногов, эту тему, которая есть у Станиславского, по поводу лампочки сознания. Вот есть мое сознание, Крамера, и я играю, скажем, Аль Капоне. И вот где грань. Мое сознание в принципе не должно светить ярко, оно должно «пригаснуть», я должен его на димере сделать поменьше. Но при этом оно остается, а больше должна «загореться лампа» Аль Капоне. Но если мое сознание совсем погаснет, то это уже беда, это ближе к клинической ситуации. Я иногда наблюдаю в театре, как режиссеры, актеры стремятся погасить эту лампу вообще. Но, на мой взгляд, сразу пропадает театр. Потому что в театре есть все равно элемент условности и той или иной степени отстранения. Это очень сложная вещь. Когда появится время, очень хочется в это влезть поглубже. Я вот сейчас нашел лекции старые и хочу перечитать свои записи на эту тему. Это очень сложный процесс, как его психологически объяснить? Как это сделать? Вот есть Я и есть Не Я, и мы вместе живем и не врем. У Брехта «Я» — это мощная лампа. И персонаж тоже. То есть я включаю то одно, то другое. А если говорить о Станиславском, то они обе горят. Как найти правильный накал, баланс? Это очень непросто. Но в итоге только при найденном балансе возникает ощущение сопереживания. А это очень важная вещь, потому что это вычищает меня самого, мои собственные проблемы. Константин Сергеевич придумывал эту историю не для гениальных артистов. А для талантливых или обычных. Гениального — не объяснить. А если мы работаем с обычными артистами, среди которых, безусловно, есть и гениальные и талантливые? Надо же к обычному артисту найти ключик. Как? В этом и задача. Меня волнует этот вопрос — ведь он не теоретический, я сталкиваюсь с этой проблемой, я должен пытаться придумать — как мне ему это дать, потому что сегодня я собираю тот или иной состав артистов на тот или иной проект. И не возникает понимания с полуслова. Естественно — я же с ними не вырос. Не все говорят на одном языке. И, соответственно, ты начинаешь заниматься школой.

5. В диалоге с кем вы находитесь последнее пятилетие?

Ну, скажем так. Лет пять назад я находился в диалоге — внутреннем — с Фоменко. Для меня он был такой свет в окошке. Он другой, нежели я, но для меня он очень многое сдвинул. Сегодня я не уверен, что нахожусь с ним в диалоге, сегодня это уже не мой театр. Сегодня я в диалоге, скорее, с какими-то кинорежиссерами. Вот сейчас я находился целый месяц в прямом и непосредственном диалоге с Терри Гиллиамом. Это тот самый очень известный английский режиссер. Я с ним вместе делал спектакль. Мы были два режиссера на одном спектакле. Спектакль затеял Полунин, называется он «Дьяболо». Но поскольку это все не так, как в стандартном театре, мы собираемся его делать в течение года или двух лет. Вот две недели мы работали в Париже, потом две недели в Израиле, его пробы показывали в театре «Гешер» для зрителя. Сейчас подключаем Шемякина. Такой международный проект.

Когда Слава мне предложил эту историю, я спросил, а в качестве кого? У тебя же есть режиссер — Терри Гиллиам. Слава говорит: я хочу двух режиссеров, вы общий язык найдете. Ну, для меня это нереально, для меня Гиллиам — один из столпов кино, любимейший режиссер. Но оказалось, что Слава совершенно прав. Гиллиам — фантастический человек, умница, обаятельный, толерантный, он из той породы режиссеров, которые могут слышать, видеть, быть в диалоге, потрясающий организатор и хулиган одновременно. Я получил просто месяц радости. Это был реальный диалог, для меня — мастер-класс.

Со Славой Полуниным я нахожусь в диалоге уже не первый год, я ему дико доверяю, вот он человек-театр. И совершенно неважно, что мы выпустили СНОУ-ШОУ очень много лет назад и нет нового спектакля — ну вот теперь есть. Или не будет спектакля, это неважно, человек-театр останется. И сам способ мышления, то как мы говорим… Вот я надеюсь, опять поедем летом с семьей на месячишко вместе отдыхать — это просто большой праздник, именно праздник, из которого очень многое вырастает.

Я находился в диалоге с замечательным режиссером и фантастическим человеком Валерио Фести. Он итальянец, делает зрелища, открытия всяких олимпиад, какие-то странные инсталляции, уникальные фейерверки. Это одна из крупнейших величин в мире. Я его на один проект пригласил, и потом мы с ним сделали не один вместе. И с ним — совершенный диалог. В понимании, что нет слова «невозможно», нет невозможного. Вот с такими людьми очень интересно быть в диалоге.

Часто сталкиваешься с людьми очень талантливыми, но на них такой рюкзак висит всякой ерунды, которую они боятся с себя сбросить, послать все это подальше, и весь диалог с ними превращается в обмен ерундой. Поэтому часто он и не происходит. Выбираешь тех — слава Богу, жизнь наталкивает на таких, — с которыми возникает ощущение праздника от сознания того, что ты живешь и творишь, и от того, что еще может быть.

6. Что было особенно важно для вас в последние годы (т. е. в первые годы ХХI века)?

Ой! В последние годы стало важно распределиться. Это очень трудно. Столько есть всяческих проектов. Те, что тебе предлагают, те, что ты сам хочешь родить. Не хватает времени. Увязаешь в каких-то моментах административных, организационных и так далее, которые мешают. Но что делать, это жизнь. Я никогда не изображал из себя художника в башне из слоновой кости, который оторванно от мира творит. Но вот желание объять необъятное — оно существует. Ты понимаешь, что ты еще вроде нестарый человек, но при этом жизнь конечна, а надо это, это и это. Хочется и это постичь, и это понять, и на ту гору забраться, и на лыжах спуститься, и на глубину нырнуть. Мы сейчас с Леной, с женой, себе сказали: все, что мы не испытали в жизни, надо пробовать, стали заниматься разным экстримом.

Это тоже театр все, тоже такая красота. Совместить это очень сложно, но пытаемся планировать!

7. Ваши сильные театральные впечатления за это время?

Не могу сказать, что есть очень сильные. Ну, начнем с того, что я очень мало хожу в театр. Но даже то, что я вижу, — не могу сказать, чтобы были мощные потрясения. Вот мне понравился тогда «Облом-off» из московских спектаклей в Центре Казанцева. Ну очень понравился. Но это было года два назад. С тех пор к тому, что видел и здесь и за рубежом, — отнесся спокойно.

8. Что вы приобрели и что потеряли за это время?

Думаю, что это покажет завтра. Потому что каждый день что-то приобретаешь, что-то теряешь. Пока не могу сказать, не хватает времени проанализировать. И как это у Володина: «Бегите же, пока бежится. А не снесете головы — хотя бы память сохранится, как весело бежали вы». Я думаю, пока лучше находиться в этом состоянии.

9. Ваше этическое кредо сегодня?

Всегда! Да, это смешно. Оно не менялось. Всегда! Только там было политическое кредо.

10. Как вы ощущаете сегодняшнюю петербургскую театральную ситуацию? Что изменилось за эти годы?

Ну, я ее просто не ощущаю. Я думаю, на сегодняшний день отсутствует ситуация. Я не имею в виду, что нет хороших спектаклей и прочее. Но ситуация — это, скажем, были передвижники.

11. Как влияет на вас социальная ситуация?

Каждый из нас сам строит крепость, которую штурмует. Я когда-то выскочил из госсистемы. И моя социальная ситуация была очень убогой. У меня вот в этой громадной бывшей коммуналке была малюсенькая комнатка, с трудом добытая, и я ощущал определенным образом всю эту социальную ситуацию. А до этого вообще было негде жить и нечего есть. Но потом я выбрал свой путь, который называется путь дикого животного, а не домашнего. Поэтому сегодня — насколько у меня хватило шерсти, зубов, когтей, мозгов и скорости — настолько мне эта социальная ситуация что-то дала. Человек, который сказал: я хочу, чтобы мне каждый день выдавали эту миску, — у него другая социальная ситуация. Тут зона риска, и у того, и у другого. Я не могу сказать, что моя социальная ситуация более надежна, чем у него, но она своеобразна.

Когда-то мне дали «Золотой софит» «Художник в свободном полете» — так я им и остался. Они не имели права дать приз негосударственному театру и поэтому придумали специальную номинацию. Я пытаюсь этому призу соответствовать.

12. Какой вам видится ваша будущая судьба?

Очень хочется заняться кино. Надеюсь, что в этом году запустим один проект, и два еще намечаются. Я посмотрел «Питер FM» и порадовался: расстрельная тема сходит на нет, это очень симпатичная, милая, добрая, с большим вкусом сделанная «штучка», она просто доставила удовольствие. Фильм профинансирован каналом и даже уже принес большую прибыль. Кино сегодня вещь такая перспективная в плане приложения сил и интересов — я этим раньше никогда не занимался. Плюс еще много спектаклей планируется и всяких чудес.

А проблем у всех хватает. Но если ты не будешь себя перетаскивать за шиворот через эти проблемы, ты, естественно, просто потонешь. Ты должен сам себя вытягивать, как Мюнхгаузен, из этого болота. Не получится по-другому. Я живу в таком же болоте. И проблем миллионы. И с такими глупостями борешься, и с гадостями, со всякой дрянью, а что делать-то? Другого хода нет. Утром встал — и вперед.

За последние годы поставил спектакли «Два вечера в веселом доме» («Красный факел»), « Концерт замученных опечаток» (Театр на Литейном), «Перед заходом солнца» (БДТ), «Доктор Чехов» (Театр на Литейном), «Маленькие трагедии» (Александринский театр), «Легкое дыхание» (ТЮЗ), «Темные аллеи» (ТЮЗ), «Капитанская дочка» (ТЮЗ), «Гарольд и Мод» (театр Комедии).

Г. Козлов.
Фото М. Дмитревской

1. Что такое для вас театр? Для чего он?

Знаю, конечно, но оставлю в себе, чтобы не расплескиваться. К пятидесяти годам хочется говорить гораздо меньше. А «для чего» театр — очень хорошо великий Стрелер сказал — «Театр для людей».

2. Как изменился ваш взгляд на театр за последнее десятилетие?

Никак не изменился. Так же интересно этим заниматься, сочинять какие-то истории.

3. Что угрожает театру сегодня?

Пошлость во всех ее проявлениях. Время сейчас необычайно пошлое. То, что по телевизору. То, что в жизни. Театр же должен противопоставить себя этой пошлости! А пошлость людям прививается. Кто сейчас стоит ночью за билетами на чтецкий вечер Юрского, например? А зрелища всякие — пожалуйста. Их очень много. И ресторанов вкусных. Зачем человеку театр? А сейчас часто бывает — приходишь в театр, и там такая пошлость… И это самое страшное.

Я много времени провожу с молодыми, студентами, потому что надо привить им любовь к театру, оградив от этой пошлости, научить отличать пошлость от настоящего. И это — очень важная задача. И еще — сериалы. Хорошо, конечно, что артисты деньги зарабатывают, но это тоже мешает процессу.

4. Что такое для вас «живой театр»?

Когда артисты общаются по-живому. Когда это общение рождается «здесь и сейчас», ежесекундно, когда человек не формалит, не идет на поводу у зала. Когда каждый спектакль он входит в эту воду «здесь и сейчас». То, что очень часто возникало у нас на «старшем» и «среднем» курсах («старшие» — режиссерский выпуск 2001 года, «средние» — актерско-режиссерский выпуск 2005 года. — Прим. ред.).

5. В диалоге с кем вы находитесь последнее пятилетие?

У меня жизнь проходит в театре и на курсе. Получается, что с актерами. И со студентами. Учишь и учишься. В диалоге каком-то находишься, обогащаешься внутренне.

6. Что было особенно важно для вас в последние годы (т. е. в первые годы XXI века)?

Спектакли. Клянусь, я ни одной работы не сделал с холодным носом. Все работы, удачные ли, неудачные ли, — все они для меня важны. И очень важно было не работать с холодным носом. Профессия — она же требует обязательной внутренней отдачи.

И, конечно, очень важным было рождение сына.

7. Ваши сильные театральные впечатления за это время?

Баргман в «Дон Жуане» Морфова, я за Сашку очень радовался. «Пять— двадцать пять», учеников моих спектакль, очень сильно меня зацепил, «Мариенбад» Жени Каменьковича, «Очень простая история» Гали Бызгу, в «Мальчиках» Женовача финал — до слез, «Дядя Ваня» Додина. «Потудань» Русика Кудашова.

Но самое, наверное, главное впечатление — это «Молодость театра», ночной спектакль по Гладкову, потому что в нем наконец-то сбылись мои мечты идиота. Мы здорово репетировали ночами, рассказали этим спектаклем свою идеологию. Один раз мы «Молодость театра» сыграли, и это было здорово. То, что Латышев и Баргман вместе со студентами на одну сцену в этом спектакле вышли. Это самое замечательное было.

8. Что вы приобрели и что потеряли за это время?

Живот приобрел. Это из бытовых проблем. А вообще сам о себе судить не могу. Говорят, что более терпимым стал. Бог его знает.

С возрастом стало катастрофически не хватать времени. В молодости театр мы делали очень легко, но кропотливо, сейчас же настолько больше вопросов приходится задавать к тому, что делаешь, и нетерпимости к этому столько. Раньше все было легче, на каком-то одном дыхании. «Концерт Саши Черного» мы с Лешей Девотченко делали до пальца, кропотливо, проверяли, где откликается, где нет. Спектакль долго рождался. А сейчас порой в театре не всегда успеваешь «додышать», «углубиться» — сроки. Время жесткое, и оно, как ни крути, диктует свои законы. Хотя со студентами я сейчас добрее, от категоричности какой-то пытаюсь уходить.

9. Ваше этическое кредо сегодня?

У нас в институте этику преподавал Валерий Борисович Черкасов. На первом же занятии он сказал, что ставит всем зачеты. И мы ходили на занятия только для того, чтобы пообщаться с этим замечательным человеком. И он сказал очень хорошо: «Экзамен по этике сдается на смертном одре».

10. Как вы ощущаете сегодняшнюю петербургскую театральную ситуацию? Что изменилось за эти годы?

Это не мне разбираться, это не мне судить. Театроведы вправе разбирать, они знают контекст. Могу сказать, что почему-то из города уехало очень много людей, профессиональных, хороших, очень мной уважаемых. Нужно, наверное, больше было нам всем заботиться об этике и беречь ту же команду Юры Бутусова, например. Ну да, деньги другие, но я их знаю, они-то люди творческие, за одними деньгами бы не поехали. И вообще миграция из Питера колоссальная. Потому что в родном городе, наверное, что-то не так происходит.

11. Как влияет на вас социальная ситуация?

В принципе, вокруг те же люди. В отношениях с ними особых перемен нет. Я никого не забыл, всех помню. Какие-то появились отдельные радости — дети мои, ученики мои, в театре делают что-то, играют, ставят. И, надо сказать, я переживаю за них гораздо больше, чем за свои работы, и очень радуюсь их победам.

12. Какой вам видится ваша будущая судьба?

Работать. Хочется спектакли ставить. Хочется с «младшим» курсом в «Идиота» с головой прыгнуть, хочется со своими « средними» ребятами что-то еще сделать, хочется всех под одну крышу собрать. Жизнь коротка, еще куча книг, пьес, которые ты с детства в себе носишь, их хочется попробовать, что-то через них проверить. И увидеть, как сын пойдет в последний класс. И в это время быть еще бодрым и сильным.

За последние годы поставил спектакли «Парчовый барабан» (МДТ), «Ночь Игуаны» (Театр на Литейном), «Без вины виноватые» («Балтийский дом»), «Кошка, которая гуляла сама по себе» (театр Комедии), «Учитель ритмики» (ТЮЗ), «Ретро» (театр Комедии), «Госпожа странная мысль» (ТЮЗ), «Голый король» (театр Сатиры на Васильевском) и др.

В. Туманов.
Фото из архива редакции

1. Что такое для вас театр? Для чего он?

Я попал в театр в 18 лет, и для меня театр — это большая часть жизни уже прожитой, к сожалению или к счастью — позже разберемся. Сказать, что театр для меня — много, это мало сказать, сказать, что театр для меня все, — это не все сказать, потому что, конечно, театр — это только часть, хотя и огромная, жизни и судьбы человеческой. Если пафосно говорить — форма одежды, какой-то смысл в этой жизни.

2. Как изменился ваш взгляд на театр за последнее десятилетие?

Мой взгляд коренным образом не изменился, но, к сожалению, изменился взгляд времени на театр. Сам театр изменился. Но, может быть, это и хорошо? Десять лет назад острие какой-то человеческой боли, нерва в жизни было более обнажено, и главным тогда казалось найти форму сострадания к людям. Сейчас это не очень востребовано. Изголодавшиеся люди набросились на некий потребительский супермаркет. И в этой ярости потребления затираются основные вещи, ради чего, может, нужно жить. Не знаю — очень трудный вопрос. На самом деле, однозначно ответить невозможно…

3. Что угрожает театру сегодня?

Всегда одно — пошлость.

4. Что такое для вас «живой театр»?

И просто, и сложно. Прежде всего, живой театр — это современный театр. Современный не только в смысле формального языка, но, главным образом, по природе, по качеству, уровню — к сожалению, жутко сейчас деградирующему — существования актера.

Сегодня очень занижена планка театральной школы. Та масса, которую из себя выталкивает школа театральная, людей с проплаченным обучением, совершенно непригодных для занятий сценическим делом, — не является нашим подлинным уровнем. Это то, с чем я сталкиваюсь в театрах России.

5. В диалоге с кем вы находитесь последнее пятилетие?

Боже мой! Что ни вопрос, то Нобелевская премия за ответ.

Может быть, слишком искренний и слишком пафосный ответ, но прежде всего — со своей совестью. Это всегда выбор. Человек — существо довольно непредсказуемое: сказать, до какой грани в этом смысле можно дойти или не дойти, — невозможно. Часто мы не предполагаем, как мы поступим даже вечером сегодняшнего дня. Это вопрос обстоятельств…

6. Что было особенно важно для вас в последние годы (т. е. в первые годы ХХI века)?

К сожалению, уходят близкие, уходят родные, теряешь друзей — жизнь наполняется потерями. Поэтому, мне кажется, очень важно не отчаяться и не впасть в одиночество.

Многие вещи остаются неизменными. Вы знаете, я влюбился первый раз в первом классе. В Лену Семенову. Мы учились здесь, рядом, в 27-й или 28-й школе. По какому-то такому исходному моменту это чувство не изменилось ни капли. Когда я репетировал «Таню-Таню» здесь, в театре Сатиры, мне показалось, что я увидел ее… Я поднимался по эскалатору, а она спускалась — и меня немножечко так тряхнуло… Но все быстро произошло: один эскалатор вниз, другой — вверх. Не увидевшись — расстались. Прошло сколько лет — с ума сойти!.. С возрастом меняются глаза, вернее — взгляд. Я вижу много затухающих глаз. Но мне очень нравится сегодняшняя молодежь. У них меньше страха. А у нас — больше заботы, оберега… В чем-то они более беспощадны. Если говорить об ответственности — вы знаете, в юности мы тоже довольно часто от нее увиливали… Я говорю не за время — за себя, за свои какие-то ощущения, наблюдения жизни.

7. Ваши сильные театральные впечатления за это время?

Во-первых, это «Дядя Ваня» в Малом драматическом театре. В этом спектакле все соткано из каких-то тонких вещей, из вибрации человеческой, сложности, боли и надежды. Очень гармоничное, сильное впечатление — из-за какой-то естественности, простоты. На фоне того, что сейчас происходит, сохранить мужество говорить о человеке просто, но глубоко — чрезвычайно дорогого стоит… Но и, конечно, мой спектакль в Новосибирске, в театре «Глобус» — «Антигона»… (Шутка.)

Что же касается молодых ребят — очень симпатичная молодежь выросла. Но опять же, я больше знаю то, что в родном театре творится, — последний курс Льва Абрамовича Додина, где, мне кажется, есть надежды, которые на самом деле уже оправдываются.

8. Что вы приобрели и что потеряли за это время?

DVD-проигрыватель. Про потери я уже говорил…

9. Ваше этическое кредо сегодня?

Оно не сегодняшнее. Как-то формулируешь «себя для себя» на всю жизнь. Я себе, на самом деле, не более понятен, чем любой другой для меня…

10. Как вы ощущаете сегодняшнюю петербургскую театральную ситуацию? Что изменилось за эти годы?

Я не знаю, к счастью или к несчастью, но у меня не было особой возможности ее наблюдать. И мне очень трудно говорить за весь Петербург. Очень мало удается посмотреть. Постоянно почему-то занят.

Изменилось, конечно, многое. Сейчас, я думаю, вокруг зарождается, уже зародилась — какая-то позитивная энергия. И она преобладает. Да, позитивная, как ни странно при наших сегодняшних депрессиях — эта энергия уже возникла. Лет через десять, если живы будем, снова сделаем интервью и поймем, прав я или нет.

11. Как влияет на вас социальная ситуация?

Конечно, очень трудно соревноваться с московскими «красными» театральными бригадами, которые летают «на чёсы». Это довольно печальная штука, потому что в этом плане все покатилось черт знает куда: настолько потребительской стала сцена, что люди видят в этом исключительно возможности большого «чёсового» заработка. Это цинично, хотя часто прикрывается банальным: «актерам тоже надо на что-то жить!». Но это — деградация, по большому счету очень серьезная. И снова приходится вернуться к уничтожаемой и всячески уже подавляемой модели репертуарного театра — как к производству, производству якобы советской системы. А если все перейдет на антрепризу, то останутся лишь актеры как девочки и мальчики по вызову…

Это тоже понятно — таким ужасом заканчивались 1990-е годы, что чувство страха обострилось. Естественно и понятно, что любой человек хочет жить нормально — это достойно уважения, это хорошая психология — человек имеет право жить достойно! Недавно в одной из передач Андрей Кончаловский сказал, что российский народ не достоин свободы… Я совершенно обалдел — значит, Кончаловский достоин, а российский народ — нет… Вот такая спесь элиты по отношению к людям отталкивает их от того духовного пространства, которое может дать эта элита.

12. Какой вам видится ваша будущая судьба?

Безоблачно, солнечно, ясно… А вам?