За последние годы поставил спектакли «Натуральное хозяйство в Шамбале» («Балтийский дом»), «Школа для дураков» (Формальный театр), «Кракатук» (Цирк на Фонтанке), «ДК Ламанчский» («Балтийский дом»), «Pro Турандот» («Приют комедианта»), «Петербург» (Александринский театр), «Между собакой и волком» (Формальный театр), «Не HAMLET» («Приют комедианта»).

А. Могучий.
Фото М. Дмитревской

1. Что такое для вас театр? Для чего он?

Тарковский говорил, что каждый фильм — это поступок. Я понимаю, что до конца совершить поступок пока не могу, но буду пытаться. Хочется от многого, к чему я привык, избавляться. Найти момент нового непросто, непросто совершить этот поступок, поэтому я внимательно слежу за молодежью, которая совершает эти поступки в силу молодости. Наивно приглашаю в спектакль панк-группу, в которой людям по восемнадцать лет, чтобы понять, как они думают, что чувствуют, стараюсь поймать уходящую ситуацию этого внутреннего движения.

Мне интересно искусство как арт-терапия. Я долго увлекался сюрреалистами с их разочарованием в том, что мир, несмотря на их искусство, остался прежним. И у меня было такое же чувство. В декорацию «ДК Ламанчского» мы привезли пять тысяч книг. Это было невероятное впечатление. Все они, даже учебник по акушерству и гинекологии и книги по марксизму, написаны для того, чтобы сделать мир лучше, а не хуже. Хоть чуть-чуть. Никто специально не делал мир хуже. И вот они лежали, эти пять тысяч книг, предназначенные библиотеками к списанию, уничтожению… А сколько книг в мире! А сколько спектаклей! А мир лучше не становится… Об этом мы говорили в «ДК Ламанчском». А потом на меня произвел огромное впечатление радикальный австрийский художник-антифашист Готтфрид Хельнвайн. От прочитанного о нем у меня осталось очень сильное впечатление: в отличие от сюрреалистов человек сумел изменить что-то в мире с помощью художественного акта (картины его нравились мне и до этого). Скажем, Хельнвайн учился в Академии художеств (а это крайне консервативное заведение, не дающее возможностей для проявления художественной персоны), и его поступок можно трактовать как угодно, только Хельнвайн вскрыл себе вены и кровью нарисовал портрет Гитлера на стене Академии в тот момент, когда эта тема была табуирована, потому что Австрия вдруг перестала причислять себя к фашистским странам. А Хельнвайн начал ее вскрывать. В 1970-е годы он пишет картину, на которой лежит мертвая девочка лицом в супе, а к картине прилагается (что свойственно современному искусству) письмо некому доктору Гроссу (реальное лицо, занимавшее большой пост в тогдашнем австрийском правительстве) с благодарностью от всех детей, которым тот подмешивал яд, когда работал фашистским доктором, чтобы избавить их от более жестокой смерти (Гросс открыто говорил об этом в своих выступлениях). Картина взорвала ситуацию в обществе, и этого человека по крайней мере уволили.

В отличие от М. Равенхилла, приезжавшего недавно с театром Ройал Корт, который почти вывел меня из себя фальшивкой. Он ничего не решает, все довольны, он богатый, сытый человек, который делает на этом бизнес, и это видно. Я вообще с интересом смотрю всякие инсталляции, и в первом спектакле, который привез Ройал Корт, были классные актер и актриса. Пьеса хоть и придуманная, но там есть тема: мальчик любил девочку, имитировал взрыв, уволок ее в бомбоубежище, и это было единственным способом признаться ей в любви. Все было сделано неплохо, так или иначе про людей, и сквозь чернуху пробивается любовь: парень дошел до ручки от любви, и я это понимаю, так бывает. Весь вопрос только в подлинности и искренности посыла. Вот у Жени Гришковца, к сожалению, с годами подлогом оказалось то, что было подлинным (сам он всегда говорил, что ничего не возникает, а только со временем проявляется то, что было). То же самое у Равенхилла, но в кубе! Во втором спектакле он так выкаблучивался, чтобы понравиться публике! Я ушел разъяренный. Это абсолютно фальшивая монета, но вообще — каким органом определить искренность? Момент очень сложный.

Я знаю, что очень ругали спектакль «Пьеса, которой нет», который мы делали с Гришковцом. С его стороны это уже был момент неискренний, но мы-то, все актеры, были настолько раскрыты в своем движении, были заражены. Нас ругали, хотя мы парились. Парятся Юра Бутусов и Саня Шишкин, хотя у них может не получиться, есть другие люди, которые так же уничтожают себя, докапываясь до чего-то, и даже если я не согласен, я испытываю гигантское уважение к этим подлинным людям (имею в виду не МХТ, не «Сатирикон» — это все игрушки, от которых, правда, потом трудно отделаться, как не могут отделаться от клейма «ментов» Хабенский, Трухин, Саша Лыков, хотя очень хотят этого).

А Равенхилл вообще не парится.

Я был еще совсем юным, когда из Австралии приехал какой-то актер с «Записками сумасшедшего». Я тогда очень любил театр, ходил по два-три раза, пошел и на него. Дорогие декорации, сытый такой парень — и видно, что в его жизни все прекрасно: солнце, кенгуру, а он нам приехал показывать Поприщина…

2. Как изменился ваш взгляд на театр за последнее десятилетие?

Театр перестал заполонять всю мою жизнь, как это было раньше. В 80-90-е годы это была моя жизнь целиком, я бредил Гротовским, пытался соединять это с жизнью (что до сих пор делает Антон Адасинский). Сейчас сильно это разделяю (может быть, я обманываю себя, но, по крайней мере, стараюсь разделять). Я вдруг начал ощущать, что жизнь проходит и театр — это не все, а есть много чего, что я могу прозевать. И я сейчас стараюсь потихоньку избавляться от этой болезни подмены жизни — театром. Это не значит, что я начну заниматься извозом, чтобы зарабатывать деньги, но стараюсь максимально, насколько мне позволяет жизнь, расширять сферу интересов в сторону других арт-движений. Я еще не знаю, что это будет, но у меня появился сотоварищ, Саша Шишкин, с которым мы с наслаждением сочиняем. Это процесс, который во многом для меня интересен.

3. Что угрожает театру сегодня?

Бизнес, наверное… Это бацилла. Я недавно пересмотрел «Скромное обаяние буржуазии» и понял, что раньше не понимал половину. Бунюэль мне просто нравился по каким-то художественным аспектам, а то, что он социальный автор, я понял только сейчас, когда буржуазность пришла в нашу жизнь. Она стала реально ощущаться: родственники, знакомые, много близких людей стали буржуями…

Мне мнится, что на театр сейчас очень сильно влияет культура корпоративных вечеринок. Гигантское количество режиссеров таким образом зарабатывает, и, соответственно, режиссерский менталитет меняется под заказчика. Извилины начинают жить по-другому, и автоматически театр получает эту культуру. Я один раз делал такую вечеринку и понял, что это достаточно серьезное насилие над художественным сознанием, самовыражением и т. д. Театр — это большая ответственность, маленькие деньги, да еще по башке в итоге получаешь, а деньги-то нужны… И вот в этом году я подумал: буду снимать рекламу, делать корпоративные вечеринки. И сразу позвонило несколько человек. Вот, думаю, знак! Встретился с одним. Клянусь, я выдержал пять минут разговора, не дольше — и переправил его другому человеку. Встретился с другим — опять не выдержал. Это люди с другой планеты. И если они будут вмешиваться в то, что буду делать я (а они будут), — это будет просто катастрофа, не психическое, а просто физическое страдание. В общем, к своему великому ужасу, я не смог этим заниматься. Но думаю, что те, кто этим занимаются, потихоньку мутируют.

Особенно этим славен московский театр, который подкладывается под сегодняшний вкус. Один из традиционных журналистских вопросов: «На кого вы рассчитываете?». Я обычно отвечаю, что на себя, на жену, на друзей. Но они же не платят мне денег, а платит зал. В советские времена он был другой, люди читали литературу, хотели другого, театр был политической нишей. А сейчас в зал ломанулись те, кто платит, требует, — и этого зверя надо кормить. Этому зверю, мне мнится, несущественна содержательная сторона вопроса. Для более молодой публики важно клиповое сознание, для более старшей — трюк, щекотка, и современная режиссура в массе своей, кажется, совсем теряет содержательный аспект. Может быть, иногда они находят внутренние оправдания, но часто это происходит фиктивно: художник начинает обманывать самого себя, что еще хуже. Не обманывает, кажется, только один — Витя Крамер, который честно говорит: «Я театром не занимаюсь, я занимаюсь бизнесом».

В этом смысле я смотрю на сегодняшний театр пессимистично. С другой стороны, я вчера общался с очень богатыми людьми, один из которых мой близкий товарищ, и в нашем диалоге было много всяческих цифр, поскольку они бизнесмены и все время считают. Я узнал цены на московские спектакли и вдруг порадовался: билеты на Фоменко стоят 3000 руб. То есть достойные художественные проявления тоже пользуются спросом, и значит — Москва может платить Фоменко. Но это исключение из правила, потому что в основном идет какая-то пена и муть, временные спектакли оплачиваются временными людьми. В этом и буржуазность. Появилось слово «fast». Fast-food есть и в театре, надо быстро и много сделать спектаклей, быстро успеть их посмотреть, быстро все поменять. Это московское влияние, в Питере, слава Богу, это не так. Как питерский человек, я начинаю в Москве болеть — как от корпоративных вечеринок. Не могу там работать. Мне много предлагали, и заработать я мог, но они так любят слово «динамично»! Им надо все динамично. А у нас другие минусы, этакая вялотекущая шизофрения, все медленно…

Театру угрожает в том числе и то, что андеграунд стал хорошо продаваться.

И в молодые годы, и сейчас, когда я делал «Не HAMLET», у меня был пафос антибуржуазности, такая сюрреалистическая направленность, как у Бунюэля, который сделал «Андалузского пса» и набрал полные карманы камней, чтобы кидаться в буржуазию, а они стали ему аплодировать, и он стал кланяться. Я тоже хотел, чтобы пришел полный зал, а я…

4. Что такое для вас «живой театр»?

Вот все то, о чем я говорил вначале.

5. В диалоге с кем вы находитесь последнее пятилетие?

Кого увижу — с тем и разговариваю.

6. Что было особенно важно для вас в последние годы (т. е. в первые годы ХХI века)?

У нас варварские законы. Даже в зоне есть закон. Физиологический, но есть. И зэки по нему живут. А в нашей стране он отсутствует, нет и корпоративного этического закона, который важнее писаных. Cтроители — не строители, медики — не медики. Во всех странах менты — менты, а у нас волки. Везде идет сильная подмена. Строители строят фундамент не для того, чтобы стоял дом (фундамент должен выстаиваться два года), а чтобы отбить прибыль. За два года прибыль не отобьешь, поэтому строят так, что все быстро начинает разваливаться и скоро рухнет, это мне рассказывали сами строители.

7. Ваши сильные театральные впечатления за это время?

Я очень люблю Някрошюса, ну очень люблю. Еще — норвежец, молодой парень, имени его не помню, который кричит свои тексты в зал. Не актер, драматург.

8. Что вы приобрели и что потеряли за это время?

Опасаюсь говорить про это, но, наверное, приобрел свободу в разговорах в чиновничьих кабинетах. К получению «Маски» за спектакль «Между собакой и волком» я отнесся гораздо спокойнее, чем к «Маске» за «Школу для дураков». Тогда был такой захлеб! Мы так долго ползли по колючкам и бурелому в тайге, а нам дали такую блестящую штуку! Но, несмотря на это, в социальном смысле «Маска» никак не повлияла, все у нас стало плохо в социальном смысле. А в этот раз все заметили. И этим можно пользоваться! Можно попытаться что-то вытащить. А то у нас украли старые декорации, на которых мы воспитывали сами себя (алюминий…). Они хранятся на дачах, квартирах друзей, каких-то складах. И я этому радуюсь. С одной стороны, у меня есть гигантское приобретение — возможность работать в Александринке (масса новых возможностей, открытий, возможность учиться, а я люблю находить в себе новые возможности). С другой стороны, я не хочу терять Формальный театр с его неустроенностью. Мне нравится этот адреналин.

И что я тут болтаю про приобретения! Дети, двойня моя, Маша и Ваня, которым по четыре года! С тех пор как они появились, жизнь моя вообще поменялась. И до этого у меня были два сына, но в таком возрасте относишься по-другому, они такие классные учителя! Это два совсем разных человека — с разной хитростью, разным умом… Наблюдать их, охранять — это так классно! И это — главное.

9. Ваше этическое кредо сегодня?

Если раньше для меня был важен набоковский постулат, что ни мораль, ни религия, ни наука, ни история не могут посягать на суверенные границы искусства, то в последнее время все по-другому. Я съездил на фестиваль «Балтийский круг» молодых радикальных ребят, которые с помощью театра выражают свой взгляд на мир. Один спектакль был хороший, другой плохой, это неважно, но там у меня произошел разговор с одним датчанином, который сказал мне: «Да что ваш Набоков, старый русский модернист, кому он сейчас нужен?» Я не поменял взгляд на жизнь, но вдруг понял, что художественность вновь начинает быть тесно связана с неким социальным поступком. И это для меня сегодня существенный аргумент для того, чтобы продолжать делать театр. Этический момент стал превалировать над эстетическими играми, в которые все наигрались в 90-е годы.

10. Как вы ощущаете сегодняшнюю петербургскую театральную ситуацию? Что изменилось за эти годы?

Могу сказать одно слово — скучно. Сначала было студийное движение, потом режиссерское, сейчас стало скучно.

11. Как влияет на вас социальная ситуация?

Конечно, влияет. Я об этом именно все время и говорю.

Мощная социальная штука — фобия старости, развитая в нашей стране.

Как-то я сходил со своими пожилыми родителями в пенсионный фонд. Это впечатление на всю жизнь — как оттуда выносят стариков. Это было время 60-летия Победы, весь город увешан плакатами, а там — катастрофа! Мы пошли получать причитавшийся блокадникам и ветеранам телевизор… И социальную ситуацию я больше чувствую по своим родителям.

Сейчас идет пиар мероприятий, связанных с вложением денег в новорожденных. Чем он закончится — еще неизвестно, хотя понятно, что все кому не лень будут делать на этом бабки. Все это против логики, против интереса страны и все это — катастрофическое заблуждение, если, не дай Бог, не осознанная акция. А надо решить в стране проблему старости. Если бы мои родители получали 2000 $ — поменялась бы система координат. Автоматически шла бы ротация, никто бы не играл в идиотскую игру, а сейчас сидят труппы, состоящие из людей, которым трудно прийти даже для общей фотографии к юбилею, но ни у кого, естественно, не поднимается рука отправить старика умирать голодной смертью. Родители всегда помогут детям, люди перестают бояться, а у меня, например, страх старости. Единственная мощная социальная реформа, которую надо провести, связана со стариками, особенно с ветеранами и блокадниками, чтобы не было позора и страха. Эта проблема кажется мне основной, последнее время я зациклен на ней, и мне кажется, что если ее решить — все встанет на свои места. Обозначится перспектива.

Страх в стране делает ее варварской, театр в том числе. Кто приобрел — боится потерять, кто не приобрел — боится не приобрести. От этого и возникает «fast!».

12. Какой вам видится ваша будущая судьба?

Никак не загадываю, предсказаний избегаю. Течет река, стараемся не утонуть.