Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+
ARCHIVE.PHP

Губайдуллина Елена

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ТЕАТР

П. Чайковский. «Мазепа». Большой театр.
Дирижер Александр Титов, режиссер Роберт Стуруа, художник Георгий Алекси-Месхишвили

С. Прокофьев. «Ромео и Джульетта». Большой театр.
Дирижер Гинтарас Ринкявичус, режиссер Деклан Доннеллан, балетмейстер Раду Поклитару, сценография Николаса Ормерода

Балет и опера Большого театра похожи на два обособленных государства, расположенных на одной территории. С недавних пор география усложнилась. Появилась Новая сцена — расширилось театральное пространство, стало больше премьер. А своеобразные «государства» Большого раздробились не только по жанровым, но и по эстетическим принципам. На Новой сцене, похоже, не боятся ничего — ни глупостей, ни смелых выходок. Творят, выдумывают, пробуют, шокируют, радуют, удивляют — как в опере, так и в балете… В основном здании по-прежнему осторожничают. Чтут незыблемые, застывшие традиции с истовостью древних жрецов. Будто малейший разлад в некоем сакральном равновесии не только оскорбит чувства заслуженных рутинеров, но и обрушит легендарный памятник архитектуры в центре Театральной площади.

В нынешнем сезоне руководство Большого решилось на синхронный эксперимент. К постановкам и на старой, и на новой сценах привлекли знаменитых режиссеров драматического театра, доверив им не только оперу, но и балет. За «Макбетом» в постановке Эймунтаса Някрошюса последовали «Ромео и Джульетта» Деклана Доннеллана и Раду Поклитару и «Мазепа» Роберта Стуруа. И если вердиевская опера, появившаяся на экспериментальной площадке, могла бы оказаться и на основной сцене (режиссерские взлеты и озарения Някрошюса каким-то причудливым образом «спелись» с монументальной архаикой), то «Ромео» и «Мазепа» никаких пространственно-эстетических границ не нарушили. Радикальная версия балета Прокофьева — самое отважное приобретение репертуара Новой сцены. Статичное и рассудочное решение оперы Чайковского пополнило галерею скучных полотен позолоченного зала.

Старая опера

В. Алексеев (Мазепа). «Мазепа». Фото М. Логвинова

В. Алексеев (Мазепа). «Мазепа». Фото М. Логвинова

В предпремьерных интервью Роберт Стуруа сетовал на обстоятельства, заявляя, что Большой — «театр сложный, и любой шорох на его грандиозной сцене отдается взрывом по всей России». Хотел было предпринять что-то смелое и решительное, но не дали. Однако чего именно хотел, не рассказывал. Признавался, что история борьбы двух сильных политиков значила для него гораздо больше, чем тема любви. Видел в «Мазепе» трагедию шекспировского масштаба. Но на сцене все получилось гораздо мельче. Мазепа и Кочубей соперничали зло, но вяло. Певцы, одетые во что-то среднее между кафтаном и кителем, представали то ли персонажами смутных снов, то ли усталыми начальниками. Держались так, будто собирались не вершить судьбы Украины и России, а спасать производственную корпорацию районного значения. Может, режиссер и не виноват, что так вышло. Для «Мазепы» мало хорошего вокала и старательного актерского мастерства. Нужны большие личности, а сейчас — не их время. Драмы и трагедии уступают место частным историям.

Если бы опера Чайковского не требовала большого оркестра, хора, усиленного мимансом и кордебалетом, постановка Стуруа вполне могла бы уменьшиться до компактных размеров, расположиться в уютном камерном зале и от этого только выиграть. Выручил бы испытанный прием «глаза в глаза» и волнующие шорохи занавесок. Для большой сцены переживаний явно не хватило. Впрочем, как и сценографии.

Декорации Алекси-Месхишвили робко обозначают пространство. Два мочалистых треугольника, приклеенных к полу, намекают на степи, заросшие густой травой. Утонувшая в лохматой мочале скульптура коня — на укрощенную вольность. Задник пестреет узорами, срисованными со старинных карт и рукописей. Над авансценой время от времени нависают треугольные занавесы, скроенные из аналогичной «материи». Условность происходящего подчеркивают и другие приемы. То в сцене казни к толпе театральных нищих присоединяются музыканты-духовики в повседневной одежде. То прожектора, подвластные фантазии Дамира Исмагилова, сосредотачивают лучи на рядах украинок в красных косынках в глубине сцены, оставляя в полумраке черных парубков вдоль рампы. Обратный свет — верная примета нереальности театрального действа. Игра продолжается и дальше — когда звучит «Тиха украинская ночь», вместо звезд блещут зажженные свечи, расставленные в плошках тут и там. Те же огоньки в финале оперы обещают рай страдальцу Андрею. Словом, Стуруа и Алекси-Месхишвили ставили «Мазепу» так, будто карандашный эскиз рисовали, не задумываясь всерьез о будущей картине. Оттого действие распалось на отдельные камерные сцены. Среди эпизодов затесался даже один «мультфильм» — движущаяся инсталляция, затеянная под «Полтавский бой». Разползшийся задник-рукопись открыл экран с мельтешащими кадрами из фильмов про войну. К колосникам поплыли стеклянный конь и перевернутая вверх ногами статуэтка богини Ники. Беспомощную картину довершил пафосный восход солнца.

«Мазепа». Сцена из спектакля. Фото М. Логвинова

«Мазепа». Сцена из спектакля. Фото М. Логвинова

Превращать «Мазепу» в пышное зрелище сейчас, конечно, уже смешно. Но вялая, несобранная эскизность так же нелепа, как и дотошный историзм. Тем не менее одна из тем спектакля все же совпала и с Чайковским, и с Пушкиным.

Ни в интервью, ни в заметках в буклете Стуруа ничего не говорил о христианских мотивах. И, вполне возможно, конфликт света и мрака, праведности и греховности в его «Мазепе» стал главным случайно. Сцена казни Кочубея и Искры и финальная колыбельная Марии — два полюса спектакля, две его вершины. Безвинные мученики, укрепленные верой, — в белом. Мизансцена выдвинута вперед, все ясно, устойчиво, определенно. Казнь ужасна, но конец не страшен. Мария после измены семье обречена носить только черное. А в исполнении худощавой и стройной Марины Поплавской она еще и извивается, как змея. Обезумев от чудовищных испытаний, грешная дева движется по сцене, как призрак. Дарит Андрею прощальную колыбельную, а сама остается без прощения и утешения.

Сочувствует ли ей постановщик? Вряд ли. Судя по спектаклю, режиссер равнодушен ко всем героям. Даже самые сильные картины спектакля предъявлены публике достаточно бесстрастно. Роберт Стуруа словно специально гасит свой могучий темперамент, во всей полноте бушевавший в его драматических постановках. А может быть, попросту робеет перед оперой.

Новый балет

В отличие от своего грузинского коллеги англичанин Декланн Доннеллан почувствовал себя в непривычном для него искусстве смело и уверенно. Ставил «Ромео и Джульетту» совместно с молдавским хореографом Раду Поклитару. Но действовал гораздо инициативнее, невзирая на то, что в балете работал впервые в жизни. Придумал концепцию и структуру действия, мизансцены и характеры персонажей. Хореографу осталось только научить всех «говорить». Обитатели «новой Вероны» изъясняются резко и в пластических выражениях не стесняются. Эмоции зашкаливают. Колкости сыплются, словно гвоздочки из плотницкого короба.

Д. Савин (Ромео), М. Александрова (Джульетта). «Ромео и Джульетта». Фото М. Логвинова

Д. Савин (Ромео), М. Александрова (Джульетта). «Ромео и Джульетта». Фото М. Логвинова

Как и в прежних доннеллановских постановках, действие перенеслось в наши дни. Английский режиссер считает, что историю интересно ставить только в том случае, когда она рассказывает «про нас». Наверное, нет классической пьесы, более податливой к переодеваниям, чем «Ромео и Джульетта». Трагедия подростков, впервые столкнувшихся и с взрослым миром, и с недетскими чувствами, бежит от экивоков и уловностей прошлых эпох. И чем откровеннее рассказывается, тем пронзительней звучит.

Доннеллан и Поклитару поставили балет контрастов. Трагедию пересказали бегло, будто взахлеб. Но так логично и ясно, что в либретто не заглядывали даже те, кто Шекспира не читал. Довели танцевальное перевозбуждение до крайности, но противопоставили «буйствам» холодную геометрию мизансцен, строгое и точное соподчинение эпизодов. Тонкий стиль и безупречный вкус не изменили постановщикам в самых разудалых и смелых эпизодах. На балу у Капулетти фигляр Меркуцио (Юрий Клевцов) рискованно отплясывает в женском наряде. Дерзкая выходка — не пошлая травестия, а поступок шута, взявшегося осмеять кривое зазеркалье надменной семейки.

В сцене дуэли с Тибальдом маски сброшены. «Крутые» парни поигрывают бицепсами и вьются по кругу, словно голодные коршуны. Дуэль ведется не по правилам. Вместо изысканной игры рапир в ходу безобразные бандитские методы. Одного душат, другого режут. Отчаяние усиливают спасительные констрасты. Они же превращают безвкусицу в сильно действующий прием. На фоне животной драки танцует несмышленыш Ромео (Денис Савин). Ошалевший от счастья влюбленный котенок, не видящий ничего, кроме Джульетты. Через миг он придет в себя и будет действовать согласно сюжету. Напряженный контрапункт уступит место прямой эмоции. На подобном чередовании держится весь спектакль, поддающийся анализу, как «простая гамма», но захватывающий зрительское внимание, как лихой детектив. Кордебалет, разбившийся на две половины, полностью овладевает пространством. Толпа разлучает влюбленных и соединяет их в трагедийном финале. Притворяется то плакальщиками, то лучшими друзьями. На пресс-конференции Доннеллан говорил, что кордебалет изображает оживший балкон. Для него и Поклитару история веронских любовников прежде всего трагедия разделения.

 «Ромео и Джульетта». Сцена из спекталя. Фото М. Логвинова

«Ромео и Джульетта». Сцена из спекталя. Фото М. Логвинова

Современная версия подчеркивает максимализм героев. Они хотят быть вместе до такой степени, что готовы даже опередить финал. Конечно, безуспешно.

Джульетта двадцать первого века, больше похожая на спорстменку, чем на хрупкую грезу, бегает чаще, чем танцует. Громко стучит босыми ногами, запрокидывает кулаки за затылок, обгоняет черный хоровод теней и торопит время. Она трогается с места сразу же, как только из ее спальни исчезает Ромео. Действует так, будто знает, чем все закончится, и надеется на последнюю секунду, как на спасение. Но, экспрессивная и чувственная, легко поддается обману. Неудивительно — вокруг сумасшедшие контрасты. Одно путается с другим, зло выдается за добро, хорошее — за плохое. Святой отец Лоренцо подличает и лицемерит. Леди Капулетти ненавидит дочь за молодость и красоту. Но самая страшная подмена ожидает героиню в финале. Джульетта Марии Александровой, очнувшаяся в склепе, ведет себя как пьяная. Ходит, пошатываясь. Запрокидывает голову, захлебываясь беззвучным смехом. Вокруг — люди. То ли тени, то ли соглядатаи. Массовка расходится на парочки и танцует, как на дискотеке. Будто дело происходит не на пороге того света, а на нескончаемой тусовке. Джульетта заглядывает в лицо каждому танцующему, ищет Ромео, но безуспешно. Картинка на сцене выглядит стильно, модно, современно. Но, несмотря на вольности постановщиков, новое либретто не ломает сюжет Шекспира. Как бы ни старалась Джульетта спасти ситуацию, все равно погибнут и она, и ее Ромео — в противном случае история веронских влюбленных, обернувшаяся банальной мелодрамой, мало кого заинтересует. Хотя и кажется: еще чуть-чуть, и время повернется вспять. Секрет иллюзии — в изощренном постановочном расчете: бешеные скорости, стремительные, резкие действия героини и проблески надежды на спасение лишь усиливают трагедийное напряжение. Проем в глубине сцены меняет свет с кроваво-алого на светло-серебристый. Одно из немногих превращений сценографии Николаса Ормерода завершает спектакль.

Доннеллан и Поклитару представили версию балета Прокофьева, абсолютно непохожую не только на старую постановку, но и на все когда-либо появлявшееся в Большом театре. Постановщики совершили почти невозможное. Академическая труппа на время позабыла о пуантах, научилась танцевать не «поэзию», а простую, естественную «прозу». Артисты, выступающие на Новой сцене, знают силу смелых, откровенных эмоций, силу актерской свободы. В старое здание Большого подобные качества почему-то проникают с трудом. Затруднение временное. Как бы ни обосабливались разнородные «театральные государства», существовать им суждено на одной территории. Если в одном здании революция уже началась, в соседнем доме вряд ли смогут спать спокойно.

Февраль 2004 г.

Садых-заде Гюляра

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ТЕАТР

Д. Пуччини. «Джанни Скикки». «Санктъ-Петербургъ опера».
Дирижер Михаил Виноградов, режиссер Юрий Александров, художник Вячеслав Окунев

Совпали по группе крови

«Джанни Скикки», последняя опера из триптиха Д. Пуччини, идеально соответствует эстетическим склонностям и темпераменту Юрия Александрова. Гипертрофированная буффонность, смачная характеристичность персонажей скорее в духе Боккаччо, нежели Данте (по его новелле написана опера); никаких отвлеченностей, возвышенных идей, философических подтекстов: мотивы героев грубы, желания приземленны, поведение — практично и, в общем, вполне созвучно обыденному сознанию.

Сцена из спектакля. Фото из архива театра

Сцена из спектакля. Фото из архива театра

Комедия и гротеск, страсти и переживания — как раз та материя полнокровной жизни, которая занимает Александрова больше всего, потому что резонирует с его личностными доминантами. Поэтому выбор режиссером именно этого оперного названия ясен до прозрачности: у «Джанни Скикки» и режиссера совпала «группа крови».

Другой вопрос — насколько личное чувствование природы комического повлияло на эстетику, композицию и качество постановки. С нашей точки зрения — самым положительным образом. Спектакль развивается весьма живо; быть может, более живо, чем этого требует рафинированный вкус. Всеобщая суматошливая мельтешня алчных, фальшиво безутешных родственников вокруг толстобрюхого меднолобого идола с умиротворенно-застывшей гримасой — так Вячеслав Окунев изобразил усопшего Буозо Донати — выписана с видимым удовольствием: подробно, занимательно, изобретательно, с подтанцовками и акробатическими трюками; с несомненным и недвусмысленным подмигиванием в адрес публики.

Что особенно ценно в этом сценическом комментарии к музыке — так это его чуткость к жанровым нюансам, отраженным в партитуре. А в партитуре находятся намеки и на танго, и на развеселые итальянские тарантеллы, иногда тень вальса проскальзывает в ней.

Актеры поддаются выдумкам Александрова, как мягкий пластилин — рукам мастера. Тот лепит из них на сцене разнообразные группки, позы, ежеминутно меняя их сообразно ситуации. Отчего спектакль, при всей его динамичности, предстает как цепь быстро следующих друг за другом живых картинок; каждая из них внутри себя имеет собственный статичный центр и точку опоры. Апофеозом этого принципа калейдоскопа?становится финал: под музыку увертюры артисты картинно окружают медную статую Буозо и застывают, образуя живописную многофигурную композицию.

В. Вьюров (Джанни Скикки), О. Воробьева (Чьеска). Фото из архива театра

В. Вьюров (Джанни Скикки), О. Воробьева (Чьеска). Фото из архива театра

К пятому показу спектакль, судя по всему, «раздышался». Актеры, освоившись с довольно сложными пластическими партиями, научились выполнять их с легкостью и достаточной свободой, не стесняющей пение. Режиссерские предписания исполнялись истово, с азартом и полной отдачей — при этом артисты умудрялись еще и петь прилично, не сбиваясь в ансамблях и не нарушая общую стратегию осознанно выстроенного на сцене хаоса.

Остроумной кажется идея художника — заменить обычного статиста, возлежащего на смертном одре, медноликим колоссом с блаженной улыбкой Будды на жабьих губах и развесистыми ушами бога Ганеши: ни дать ни взять бог, олицетворяющий богатство и довольство в индо-китайском пантеоне. Руки и ноги у него — съемные: наследнички то и дело растаскивают родственника на куски, потом приделывают конечности обратно. В тело статуи, при надобности, можно залезть и «чревовещать», попутно управляя отвисающей челюстью и моргающими глазками — что и делает хитроумный пролаза Джанни Скикки (Владимир Вьюров).

Опера недлинна — один акт, и потому прием, эксплуатируемый режиссером на всем ее протяжении, не успевает наскучить. Развлекают и слаженное пение, и, вопреки обыкновению, вполне приемлемое звучание оркестра. Неплохо ведут свои партии многообещающий тенор Дмитрий Стефанов (Герардо) и его партнерша, звезда театра Ольга Ковалева (Лауретта). Так что спектакль, появившийся на миниатюрной, но очень удобной, уютной и красивой сцене новообретенного театра-дома на Галерной, в особняке барона Дервиза, хочется расценить скорее как удачу, хоть и скромную.

Сила Джанни

В последней премьере 2003 года «Джанни Скикки» Александров вполне убедительно показал, что можно сделать из одноактной комической оперы. Перенеся действие из конца XIII столетия в середину ХХ и поручив каждому актеру сыграть яркий характер и бурный итальянский темперамент, режиссер предъявил зрителям редкий жанр: гротеск. В недавно отреставрированном особняке на Галерной, с зеркалами, позолотой и не по-оперному крохотной сценой, «Санктъ-Петербургъ опера» не первый год с энтузиазмом борется за театр с этой самой оперой. Победитель не определился до сих пор, хотя потери уже имеются. Причем с обеих сторон. Под напором театрального действия музыка в спектаклях, в особенности ее оркестровое звучание, все больше отходит на второй план и становится ненужным балластом: уровень исполнения от дежурного до ученического. Само действие теряет глубину и не может ее восполнить немузыкальными средствами.

В «Джанни Скикки» действие балансирует на грани фарса, все тринадцать действующих лиц «носят» почти клоунский грим и костюмы, характерные черты каждого раздуты до размеров, упирающихся лишь в степень раскрепощенности актера. Южный темперамент, взрывающий быт и взятый из итальянского кино, разыгран с оголтелостью русского балагана. Шумная итальянская семейка, занятая дележом наследства, дружно демонстрирует перевозбуждение по любому поводу. Красотка в мини с пышными формами «соблазнительно» их предъявляет, все больше приподнимая нижний и опуская верхний край своего наряда. «Очень» беременная матрона резвее всех отплясывает танго. Главный герой Джанни (Дмитрий Танеев), по Александрову, обладает не только ловкостью и сообразительностью, но и огромного размера мужским достоинством, недвусмысленно обозначенным специальным набалдашником. Там, вероятно, и помещается его недюжинная изобретательность.

Общий гвалт, озвученный в полную силу голосов, надежно скрывает изящно оркестрованную Пуччини суматоху. Стихает он лишь однажды: ария Лауретты, давно ставшая шлягером и узнаваемая с первой ноты, в исполнении Анны Ливинской — островок забытой музыки. Виновник происходящего, почивший глава семейства Буозо изначально утратил человеческий облик: его «тело» заменили огромным пупсом, занимающим девяносто процентов площади сцены. Манипуляции с этим предметом, который в финале теряет все свои конечности, напоминает забаву недобрых детей-переростков. Влюбленная пара, ради которой собственно всех и обманывают, как-то не слишком убедительно нуждается в сочувствии и счастливом финале. Зато Джанни, оглядывая зал с мефистофельской ухмылкой, до конца отыгрывает маску криминального авторитета.

Гротеск прошелся по форме, не задев содержание, и оставил без внимания музыкальное действие. Увеличительное стекло, через которое было предложено рассмотреть оперу, оказалось каким-то неравномерно выгнутым.

Февраль 2004 г.

Третьякова Елена

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ТЕАТР

Мариинский театр вот уже третий год подряд с завидным упорством обращается к постановщику, чьи работы с тем же завидным упорством не получают положительной оценки критики. Самый первый из четырех уже осуществленных на большой петербургской сцене спектаклей — «Турандот» Д.Пуччини — так и остался единственным, получившим наиболее благоприятные отзывы, хотя и они не были однозначными. Постановки француза Шарля Рубо — будь то «Травиата», «Самсон и Далила» или «Ариадна на Наксосе» — можно вполне характеризовать одними и теми же словами. Эти слова — прямолинейность, поверхностность, бедность фантазии, неумение, или нежелание, или невозможность идти в глубь материала, невнятность собственных стремлений и тем более их реализации на сцене, беспричинная смена правил игры и беспричинная же пестрота стилевых приемов… Список можно продолжать до бесконечности. Судите сами.

 О. Бородина (Далила). «Самсон и Далила». Фото Н. Разиной

О. Бородина (Далила). «Самсон и Далила». Фото Н. Разиной

В «Травиате» легко насчитать четыре разных решения внутри одного спектакля, ибо каждая картина строится по своим законам. В первой на прозрачном суперзанавесе светится проекция зала Мариинки и Виолетта не то мечтает о ребенке, не то вспоминает себя в детстве. Помещение за супером походит на сомнительное заведение самой мадам Валери. Потом вдруг рисуется дачный интерьер загородного быта Виолетты и Альфреда. Потом резкий уход в условность — бал у Флоры решен как коррида, где все на арене одновременно быки и жертвы. В четвертом акте смерть Виолетты свершается на кровати размером с хорошую сцену. Белые завесы, которые на нее рушатся, походят на занавеси и кулисы театра в театре, за которыми открываются улицы Парижа… Вопрос «Зачем все это?» возникает только потому, что ни сами персонажи оперы, ни сюжет, их связывающий, не претерпели ни малейших изменений. Режиссер что-то нам пытается внушить про театральные интересы Виолетты, а она, как обычно, любит и умирает. Все ее грезы о театре, можно сказать, нарисованы режиссером и сценографом буквально — на задниках. Почему должно верить этим мечтам, если поведение Виолетты, ее манеры, одежды, поступки традиционны, будто это тысяча первая «Травиата»?

В «Самсоне» — совсем недавней, декабрьской премьере — тоже есть попытка что-то такое свое сказать, и столь же безуспешная, хотя и по-другому. В «Травиате» невнятица и фактически два параллельных сюжета, которые не пересекаются друг с другом по смыслу, а здесь — грубая прямота лобового решения.

 О. Бородина (Далила), А. Стеблянко (Самсон). «Самсон и Далила». Фото Н. Разиной

О. Бородина (Далила), А. Стеблянко (Самсон). «Самсон и Далила». Фото Н. Разиной

Для режиссера «Самсон и Далила» — это не история преступной страсти, а почему-то «драма государства и власти на религиозном фоне», как сказано в буклете. Представители «государства» по нынешней моде одеты в черное — черные парики, черные сапоги и черные шинели до пят. Это филистимляне. «Фон» — в серо-синих робах. Это иудеи. Конфликт нагляден и нещадно тиражирован по изобразительным средствам. Мариинские подмостки в который уже раз превратились в подиум. Наклонная стена с витражом по центру обозначила в первом акте внутренность храма, где и произошло столкновение черных и серых. Во втором акте место наклонной стены заняла вертикальная — с проекцией обнаженных тел — покои Далилы. Угловой диван позволил разнообразить мизансцены, но не настолько, чтобы добиться значимого результата. Третий акт открыл сцену в глубину, что позволило увеличить проекции обнаженных тел до впечатляющих размеров. Тут произошла вакханалия, условно изображенная балетом и безусловно — хором. Хор тоже оделся в черное — на женщинах длинные бархатные платья, открывающие плечи, мужчины все в тех же длиннополых пальто. «Государство» предалось разврату, наглядевшись на балет. А потом Самсон встал в центр, поднатужился и попытался уже без помощи волшебства обрушить храм — сверху поползли балки, которые в момент закрытия занавеса, видимо, опустились на угнетателей его народа. Но и занавес опустился вовремя. Таким образом, спектакль был решен до скудости лаконично и столь же прямолинейно.

Главный интерес здесь составила примадонна — Ольга Бородина. Она и подана была как примадонна. Сначала прошли в шелковых платьях, разрисованных розовыми розами, женщины-филистимлянки с корзинами в руках, прошли и встали парами, освободив место по центру. Тут появилась белая роза — в эффектном концертном платье с блестками, с эффектно уложенной локонами прической. Платье весьма?годилось?для?сольного?филармонического выступления, смутило отсутствие обуви — в филармонии босиком не ходят. Но и театральный образ оказался при таком сочетании весьма странным: если на платье смотреть — Бородина, если на ноги — Далила, т.е. осталось неясным — Бородина тут от своего имени (на что имеет полное право) или от имени своей героини (у той тоже есть права…). Хор осыпал ее лепестками роз, не прояснив возникшую дилемму. Пела Бородина замечательно, и вместе со столь же певучим, мягким оркестром Гергиева они составили впечатляющий дуэт. Играла Бородина органично для себя — могла бы просто женщину-вамп, но слишком для этого царственна — поэтому образ рождался из ощущения уверенности, неотразимости, властности, а не темперамента. Это не значит, что она холодна, просто ощущение ее силы возникает из другого — это сила красоты голоса, внешнего облика, сила увлеченности музыкой. Она вроде бы и занимается своей героиней, но больше занимается Искусством, что привносит в ее сценические создания свои, дополнительные смыслы.

 «Ариадна на Наксосе». Сцена из спектакля Фото Н. Разиной

«Ариадна на Наксосе». Сцена из спектакля Фото Н. Разиной

Соответствовать Бородиной, т.е. ее Далиле, довольно трудно. Алексей Стеблянко, которому выпала такая доля — быть Самсоном, очень старался, и вокальная составляющая образа предводителя иудеев ему вполне удалась, хотя и не с той необходимой степенью внутренней свободы, которая требовалась. Но сценически ему никто не помог — ни режиссер, ни художник по костюмам. Выглядел он как трюмный матрос в своей синей робе, которая увеличила его вширь, тем самым уменьшив рост (вовсе не маленький). А режиссер предназначил для него в основном нижнюю часть подиума, откуда он взирал на свою Богиню. Так он и стоял, широко расставив ноги, боком или спиной к залу, остолбенев, словно попал с корабля (вернее, из трюма корабля) — на бал. Сочувствовать такому Самсону было решительно невозможно — он и не герой, и не влюбленный, а какое-то аморфное создание.

Если бы у Евгения Никитина был тенор — играть бы ему Самсона. Но предстал он в роли Верховного жреца Дагона и оказался кем-то вроде Рангони при Марине Мнишек. Тут нам постановщики пытались намекнуть на любовную интригу. Из интересов государства ли, из каких других, но вел он себя гораздо более по-мужски, нежели целомудренный Самсон. Эротизм и чувственность музыки остались за пределами сценического сюжета, вернее, опять были «нарисованы» на стенах, как в «Травиате» (там обнаженные тела — здесь они же, но в другой стилистике). А вот драмы героев так и не случилось, т.е. про «государство» мы поняли — оно в черных одеждах, и оно злое и развращенное, «религиозный фон» остался фоном, но людям в этой «глобальной» концепции места не нашлось. Они решены мертво, штампованно или попросту никак не решены.

 «Ариадна на Наксосе». Сцена из спектакля Фото Н. Разиной

«Ариадна на Наксосе». Сцена из спектакля Фото Н. Разиной

Вот это неумение донести свою мысль через актера, через способ его существования, пластику, мизансцену более всего проявилось в последней, февральской премьере Ш.Рубо — постановке «Ариадны на Наксосе» Р.Штрауса по либретто Г.фон Гофмансталя. Между прочим — впервые в России!

В «Ариадне» заложены разные правила, разные игровые структуры, само воспроизведение которых дает смысл происходящим по сюжету событиям, дает пищу для эстетических споров, которые так увлекали Гофмансталя и Штрауса и не утихают до сих пор.

Пролог — это один тип актерского существования, здесь собираются актеры двух трупп на спектакль в доме богатого мецената, и композитор мечется в страданиях из-за того, что по нелепому желанию заказчика надо сыграть одновременно миф об Ариадне, покинутой Тезеем, в жанре оперы-seria и веселую commedia dell’arte. Пролог — про жизнь театра, интриги, зависимость и зависть, хрупкость художнической натуры и т.д. Здесь режиссер показывает театральную кухню, выводя на сцену рабочих сцены Мариинского театра, которые устанавливают декорацию. Изнанка театра — так уж изнанка на полную катушку. Правда, монтировщики присутствуют номинально, никто и внимания на них не обращает. Затем начинается сам спектакль об Ариадне, который идет по правилам театра в театре. Здесь по идее должен быть другой тип существования актеров в роли. Они — комедианты, которые надевают на себя традиционные итальянские маски и вмешиваются в исполнение оперы-seria. Тут можно было дать такую многослойность сценического действия, проявить такую фантазию, так совместить иронию и лирику, что зритель смотрел бы спектакль как детектив. Ничуть не бывало — играют по Станиславскому, за четвертой стеной, оставаясь внутри событий. Но ведь это же актеры, которые играют других актеров, которые, в свою очередь, изображают персонажей, ставя спектакль в спектакле.

У авторов «Ариадны» сложная конструкция. А у Рубо все просто: чередуются себе номера и сценки — сначала одни поиграли в seria, потом другие в buffa. В самом начале они только и пересеклись, когда труппа Цербинетты — Арлекин, Бригелла, Скарамуш и Труффальдино — изобразила скуку от длинного женского трио «из другой оперы». А потом ни взаимопроникновения двух жанров, ни сценических импровизаций не возникает. Ария исполняется как ария, будь то соло Ариадны, или Цербинетты, или Вакха, дуэт решается как дуэт… Все аккуратно существуют по отдельности. Даже привычными характеристиками масок commedia dell’arte режиссер не воспользовался — все они у него клоуны без намека на традицию. Ну, только что Арлекин в трико из ромбов, а Цербинетта в пышной блестящей юбочке Коломбины. Так что культурных ассоциаций режиссер нас лишил, изобретательностью не порадовал, игрой театральных стилей не вдохновил. Он, видимо, хотел поставить историю любви и верности, потому как в финале Ариадна целуется с Вакхом, Цербинетта с Арлекином и все остальные тоже целуются. И в итоге, когда гремит салют и переливается блестками фейерверк, — все это происходит не для гостей известного мецената, которых на сцене вообще нет, а для влюбленных вообще. А кто они? Актеры ли, которые разыгрывали спектакль, персонажи ли мифа, участники ли Пролога? Бог весть. Все соединились в экстазе, и все тут. Может, режиссер думал, что это обобщение, и не заметил, что это каша?

Вот странно получается — когда Рубо ставил «Травитау», ему не интересно было про любовь, он спектакль про театр придумал: мол, Виолетта мечтала стать актрисой и ходила в Мариинку. А тут опера про театр, про терзания автора, замыслы которого реализуют невежды, а он ее — про любовь с поцелуями под звездным небом.

С точки зрения музыки премьера «Ариадны» тоже не порадовала. В.Гергиев играл партитуру, как с листа. Пели весьма неровно. В лидеры здесь вышла Анастасия Беляева в сложнейшей, виртуозной партии Цербинетты. И сценически она явно проявила актерский потенциал, только режиссер не воспользовался им в должной мере. Лукавой, заводной, фантазийной героине, ведущей интригу, придумана роль просто милой кокетки. Вот она и кокетничает. Иногда жеманно. Ей далеко до Коломбины — и не вина в этом исполнительницы. Поначалу грубовато и жирно звучала Милана Бутаева в партии Примадонны — Ариадны. Но к коронной арии подошла уже с красивым звуком. А рисунок роли у нее монотонный — это к режиссеру. Надежде Сердюк не удалось адекватно озвучить роль Композитора — было больше крика и эмоций, чем качественного пения. А над тенорами постановщик, видимо, просто издевается — это еще по «Самсону» было заметно. Август Амонов в роли Вакха выглядел просто пародией на душку-тенора. И не похоже, что это планировалось. То, как он был одет, как важно вел себя, напоминало рутину дорежиссерского театра и не имело никакого отношения к самому персонажу — Вакху.

Впечатления от одной постановки Ш.Рубо к другой выстраиваются по нисходящей. Уж, казалось бы, «Ариадна», опробованная, поставленная им в 2002 году в Марселе, могла быть осмыслена более глубоко, сделана более интересно. Так нет. Что за магнит такой есть в Мариинском театре, который притягивает постановщиков средней руки из Европы, хотя у нас своих таких навалом? А хороших везде мало… А мариинская сцена вообще заслуживает лучших.

Февраль 2004 г.

Виктор Смирнов, актер Александринского театра

Вот вы спрашиваете, люблю ли я детского зрителя… Обычно на этот вопрос актеры отвечают утвердительно. Мол, это же замечательно — дети более непосредственны, эмоциональны. Они — идеальные зрители. Но вот я вам сейчас расскажу одну историю…

После того случая я детскую аудиторию воспринимаю с опаской.

Еще до моей службы в Александринском театре пришлось работать мне в Поволжье. Были у нас гастроли в Баку. Играем спектакль «Летели семь гусей». Полный зал детишек. Все они такие темпераментные! Орут, аплодируют — в общем, сильно переживают. И вот наступает в спектакле момент, когда главные положительные герои отправляются за счастьем. На их пути встречается Черный боярин (его играл я), который хочет всеми способами остановить путешественников. По сюжету я настигаю их и «сдаю» своему хозяину Кощею Бессмертному. Режиссер спектакля придумал, что Черный боярин должен бежать по зрительному залу и кричать: «Здесь они, хозяин! Здесь!» Кощей выскакивает на сцену и говорит: «Замри!» И все герои спектакля (в том числе и Черный боярин) замирают. Кощей хороших героев берет в плен, а затем произносит: «Отомри!» И так далее.

Все у нас в тот раз шло более-менее. Но вот настал момент. «Здесь они, хозяин!» — «Замри!» Я замираю вместе со всеми. Вместе, но не в том месте. Я-то нахожусь по-прежнему в зрительном зале! Волнительный и напряженный момент. Дети не дышат. Все переживают за положительных героев, наблюдая как их, беззащитных, пленяют. И вдруг (мне не забыть этого момента!) в этой тишине ко мне подскакивает бакинский мальчишка лет пяти-шести. Сам весь как чертенок. Черный, волосы торчат, глаза горят. Взгляд дикий. И как закричит с непередаваемым акцентом: «ПрЭдател! Собака! КАзОл!» Свист. Общий рев в зале. Краем глаза вижу — негодующий народ ко мне со всех сторон подтягивается. Ну, думаю, убьют. А команды «Отомри!» нет. Смотрю на сцену и к ужасу своему замечаю, что актеры все тихонько спиной к залу отвернулись и от смеха пополам складываются. Самое страшное, что и Кощей вместе с ними. Им, видите ли, удовольствие, что их собрат там, в зрительном зале и его терзают. Все это было очень долго и очень больно. На месте, где я стоял, потом нашли фантики, скомканные билеты и программки, огрызки, пульки, какие-то железки и резинки. То, что обычно содержится в детских карманах. Короче, не выдержал я, прорвался сквозь строй орущих, свистящих детей, забежал на сцену и как заору Кощею: «Что же ты, гад, делаешь?!» Бесполезно! Он повернулся ко мне со слезами на глазах. И это были слезы счастья.

С тех пор я так для себя и не решил, люблю ли я непосредственного зрителя. И всегда ли удовольствие играть для детишек.

Александр Новиков, актер театра им. Ленсовета

Был в театре им. Ленсовета спектакль «День рождения Кота Леопольда». Случай, который я хочу рассказать, произошел на прогоне.

В пьесе Аркадия Хайта есть сцена, где Доктор-Пес дает Коту Леопольду «Озверин», а Леопольд приглашает его на свой день рождения. Пес соглашается, но спрашивает, можно ли прийти не одному, а со своим другом Козлом. Ему разрешают. И действительно, приходит Козел, поет песни, дарит кубик Рубика…

И вот прогон. На него пришел Игорь Петрович Владимиров. Он внимательно отсмотрел спектакль, а потом и спрашивает меня, как исполнителя центральной роли, и режиссера спектакля Олега Левакова: «Подождите! Вам не кажется странным, что собака так настаивает, чтобы на праздник кота пришел козел? Что бы это значило? Что за этим стоит?» Ни у меня, ни у Олега Левакова не было ни одной внятной версии. Тогда Владимиров сказал фразу, которую я навсегда запомнил: «Ни хрена вы в этой пьесе не поняли! Зря замахнулись!» Мастер есть мастер!

Долгие годы в нашем театре шел легендарный спектакль «Трубадур и его друзья».

В 1986 году Игорь Владимиров набрал наш курс. 1 сентября мы впервые пришли в театр им. Ленсовета. Идем взволнованные по театру. А навстречу — актер Анатолий Юрьевич Пузырев. Полный такой мужчина. Он подходит и обращается ко мне: «Толстый! Иди сюда!» Заводит меня в свою гримерку и говорит: «Слушай, толстяк! Я тебя умоляю — учись хорошо. Владимиров — строгий педагог. Постарайся, чтобы тебя не отчислили. Если не ты — мне никого вместо себя на Собаку не ввести. Я играю Собаку в „Трубадуре“ уже десять лет. Больше не могу. А ввестись некому. Комплекции подходящей нет. Я тебя очень прошу — учись хорошо».

С этого момента каждые десять дней Пузырев брал меня за руку и вел в кабинет Игоря Петровича. «Посмотрите, какой у Вас гениальный студент! Введите его на Собаку. А я не могу больше играть — меня тошнит». А Владимиров: «Нет, Толя, играй. Студент еще сырой». И так через десять дней на протяжении четырех лет!!! «Трубадур» шел каждые субботу и воскресенье по два раза в день. Бедный Пузырев!

Наконец-то в конце нашего четвертого курса Владимиров дал согласие. Пузырев мне сказал: «Вообще-то роль для идиота. Врагу не пожелаешь. Ничего делать не надо, только побольше лаять».

И вот — день премьеры. Я и мои однокурсники вводились в спектакль в один день на роль животных. Игорь Петрович собрал нас перед спектаклем и сказал: «Самое главное — звери должны быть похожи на зверей». Строго так на нас посмотрел и сел во второй ряд.

Начался спектакль. Я выхожу и начинаю отчаянно лаять. Ясное дело, очень стараюсь. Вдруг наступает секундная пауза между моим лаем, тишина на сцене… И ребенок из зала громко говорит: «Мама! А почему медведь лает?» Я увидел, как Владимиров падает от смеха со стула.

После спектакля он сказал: «Все молодцы! А ты (обращается он ко мне) будешь играть этот спектакль до снятия».

И я играл эту «идиотскую» роль еще двенадцать лет.

Левеншус Алексей

ДЕТСКИЙ ДОМ

Есть, есть еще в мире места, нетронутые тлетворным духом искусства. Как в передаче «В гостях у сказки» — откроешь старый, заботливо пронафталиненный бабушкин сундучок, и вот они — герои и злодеи прошлого. Так же открывали этот сундучок и бабушка, и прабабушка, и бабушка прабабушки. Открывали, роняли скупую ностальгическую слезу… и быстренько закрывали, чтобы не испортить детских воспоминаний. Я же мужественно пошел дальше, а именно в театр сказки «На Неве» — на свидание с прошлым.

По стенам развешаны афиши, перерисованные со столь знакомых детских книжек, в буфете трогательно лежат рядом жухлые бутерброды для больших и задорно блестят обертками конфеты для маленьких зрителей. Еще дальше — кипа книжек-раскрасок и забавных игрушек. Вот оно — мое нетускнеющее детство, вот оазис радости и наивного счастья! С замиранием в сердце жду начала спектакля — не подведет ли чутье? Живы ли Зайки-Попрыгайки и Старички-Боровички? Или, может, Избушка на курьих ножках загрустила от непрестанных дум о вживании в образ?..

Снова вы со мной, яростно задорные скоморохи! Бойкие, приплясывающие Иваны-царевичи! Злые, но нисколечко не страшные Бабки-ежки, поющие о том, что они Бабки-ежки! На лицо ужасные, добрые внутри Багира и Балу… Вот только со зрением у меня с годами что-то стало — не узнаю цвета моего детства. Маугли и тогда был с ног до головы желтым? А павлины действительно бирюзово-розовые или со временем стали такими? Узнаю лишь расписные малиновые щеки да молодецкую удаль положительных героев. Золушку узнаю, потому что она, как сестра-близнец, похожа на актрису Жеймо в одноименном фильме-сказке. Кошка в «Кошкином доме» имеет такой же потрепанный хвост, а Бабу-ягу сажают в печь с помощью той же самой снегоуборочной лопаты. Вот оно — счастье узнавания. Погрузиться в прошлое оказалось просто. Вот некоторые рецепты удачного погружения.

Для вызова духов прошлого требуются: картонная коробка с нарисованной на ней избушкой — 1 шт., черный кот гигантских размеров, вырезанный опять же из картона и поставленный на колесики — 1 шт. (не забудьте при этом изрисовать кота ромашками!), ширмы, расписанные под Хохлому, — 5 шт., костюмы Деда Мороза — в неограниченном количестве, на всякий случай поройтесь в бабушкином сундуке и извлеките из него парики, яркую красную помаду, перья всевозможных сортов и пару балетных пачек. Готовы? Теперь запишите голоса актеров на пленку, желательно, чтобы пленка была старая и шуршащая, а интонации актеров ненатуральные. Но самое главное — побольше оригинальных цветовых решений. Не жалейте свое воображение! Пусть слоны будут с синими перьями, а тигр Шерхан обвешан красными шкурками, пусть Маугли будет желтым, а красна девица Настенька с ярко-свекольными щеками.

Также помогут вам вернуться в детство развивающие воображение непонятности. Почему в спектакле «Морозко» роль Саней исполняют две девушки в балетных пачках? Почему в «Двенадцати месяцах» три Деда Мороза? Почему молочная река с кисельными берегами вовсе не бело-розового, а прозрачно-голубого цвета и в ней среди водорослей (это в молоке-то!) плещутся рыбки? И отчего же все-таки Маугли насквозь желтый?! Потому что индус или просто он тяжело болен?.. Судя по тому, насколько сосредоточенно серьезен Маугли на протяжении всего спектакля, болезнь его зовется желтуха. А хоровод бирюзово-розовых павлинов, голубоватых слонов и серебристо-коричневых мартышек — плод его больного лихорадочного воображения. Надо спасать маленького актера! Поить его рыбьим жиром и обкладывать холодными компрессами. Но он снова и снова выходит на сцену, пряча свои грустные глаза от зрителя, снова и снова повторяет: «Мы с тобой одной крови», чтобы дети поняли, что он не одинок, что его окружает огромный мир природы. Красные березы, розовые козы, синие мартышки, желтые слоны… Неукротимое буйство красок…

За то время, пока я взрослел, Сказка моего детства нисколько не изменилась. Она по-прежнему ярка и предсказуема. В ней по прежнему скучное Добро побеждает в борьбе с задорным Злом. И так будет из века в век. Пусть не ломится в двери театра «На Неве» и в двери сотен других идентичных театров искусство — все эстетические ухищрения сгинут в жизнеутверждающем пламени боевого задора Вечного Утренника. И это не может не радовать!

Февраль 2004 г.

Гороховская Екатерина

ДЕТСКИЙ ДОМ

Петербургская осень 2003 года была поистине беспощадна к тем, кто по своим профессиональным обязанностям должен быть в курсе всех театральных событий. Количество фестивалей, мастер-классов и конференций явно превышало возможности отдельно взятого человека. Пахло порохом, потом и великими именами, стремительно повышалось давление и цены на билеты.

Чтобы физически выжить, нужно было выбирать. Выбирать быстро, но осторожно, так как хотелось сберечь и душевное здоровье тоже. Даже великие имена не гарантировали ни того, ни другого, а спектакли для детей, казалось бы, и подавно. Но если уж рисковать, то по-крупному…

С 18 по 25 октября в Санкт-Петербурге и Ленинградской области состоялся Фестиваль профессиональных театров для детей и юношества, организованный по инициативе Международной ассоциации театров для детей и юношества (АССИТЕЖ). В течение недели коллективы из Дании, Финляндии, Исландии, Норвегии, Швеции, Эстонии, Латвии, Литвы и России играли свои спектакли на разных площадках — в Театре юношеского творчества Городского Дворца творчества юных и в театре «Особняк», в детских садах, городских школах и областных домах культуры. Актеры и режиссеры проводили мастер-классы для школьников и педагогов, с завидным прилежанием смотрели спектакли друг друга, делились впечатлениями и собственным опытом на импровизированных встречах и заключительной конференции.

Мастер-класс создателей спектакля «Турман». Фото Я. Русца

Мастер-класс создателей спектакля «Турман». Фото Я. Русца

Если словосочетание «театр для детей» для вас не пустой звук и не страшная сказка на ночь, а этот фестиваль прошел мимо — посыпьте себе голову пеплом, ибо вы пропустили Событие.

Сама идея зародилась в безумной голове датского человека Якоба Кербу — бывшего хиппи, великолепного музыканта и режиссера, на протяжении многих лет работающего с детьми. Тот, кто видел, что делает Кербу, — не забудет этого никогда. Под его руководством полсотни детей из разных стран через пятнадцать минут после знакомства распевали сочиненные Якобом песни и, забыв о языковых и прочих барьерах, импровизировали, придумывая будущий общий спектакль. Казалось, что этот лохматый человек с неизменной гитарой в руках владеет каким-то волшебным кодом, открывающим детские сердца. А секрет был прост. Ему действительно было интересно, что думают дети, как они мыслят, о чем мечтают. И он никогда не забывал, что сам когда-то был ребенком.

Идея осуществилась при поддержке Совета министров Северных Стран, Комитета по культуре и Комитета по образованию Администрации Санкт-Петербурга, Комитета по культуре Правительства Ленинградской области, Городского Дворца творчества юных, при финансовой поддержке Совета министров Северных Стран, Европейского совета, Нордсцены, Шведского института, Международного Культурного Секретариата Дании и Датского театрального Союза.

Жители поселка Лесколово на спектакле «Поиграем в любовь». Фото Я. Русца

Жители поселка Лесколово на спектакле «Поиграем в любовь». Фото Я. Русца

Звучит внушительно. Так же внушительно начинался фестиваль. В большом белоколонном зале Дворца творчества юных парадно сверкали люстры и паркет. По нему бесшумно скользили вышколенные официанты, предлагая гостям шампанское. Подавленные этой роскошной торжественностью, растерянно бродили по залу гости, участники, приглашенные и педагоги Дворца. Оркестр русских народных инструментов играл русскую народную музыку. Лица юных музыкантов были бледны и унылы. Официальные, но вполне симпатичные лица произносили обычные в данном случае речи. «Уважаемые гости и участники фестиваля» столпились в дверях и переминались с ноги на ногу. Потом к микрофону подошел председатель Санкт-Петербургского отделения Союза театральных деятелей Николай Буров, громко крякнул в микрофон и… повернулся лицом к юным музыкантам в национальных костюмах, то есть спиной ко всем официальным лицам. С этого момента фестиваль перестал притворяться «крутым саммитом» и стал таким, каким был задуман, — то есть живым диалогом со своим зрителем. Облегченно вздохнули неформально разноцветно одетые актеры и режиссеры, заулыбались, наконец, балалайки и домры, растаяла совковая торжественность на лицах представительниц отечественных Комитетов. Все смешалось, забурлило, засмеялось, и фестиваль взлетел подобно герою показанного в день открытия спектакля «Турман» Городского Театра Гетеборга (Швеция).

На фестивале собрались подобные Якобу Кербу безумцы, в большинстве своем так называемые «детские люди», не только играющие для детей, но и работающие с ними. В этом было принципиальное отличие и главная удача фестиваля. Этим объяснялся успех многих спектаклей, очень разных по содержанию, форме, театральному языку, но схожих поразительной искренностью и простотой, отсутствием пошлой «тюзятины» и лицемерия по отношению к своему зрителю.

«Мой старший брат любит летать и совсем не боится. А я боюсь, но все равно летаю… Что же, я храбрее, чем он? А тот, кто вообще не боится, вовсе не храбрый, что ли?»

Тонкий, глубокий, удивительно прозрачный спектакль «Турман» режиссера Ларса Мелина — это череда маленьких историй из жизни обыкновенных, чуть-чуть нелепых, очень добрых и ранимых человечков. Такие есть в любом классе — странно, по-старомодному одетые, неловкие, стесняющиеся своего тела, которым так трудно проявить свои чувства. Здесь, на сцене, собралось пять таких чудаков. Они выходят именно на сцену, преодолевая собственную робость, здороваются со зрителем, ищут контакт друг с другом, танцуют нехитрые танцы под очень простую, неторопливую музыку. У каждого свои симпатии и причуды. Например, этот долговязый субъект с седой шевелюрой, который, танцуя, никогда не попадает в такт, любит играть с кем-нибудь в электронную игру «Рыбалка». При этом он отчаянно мухлюет и искренне удивляется, когда с ним не хотят больше иметь дела. А эта обаятельная толстушка больше всего хочет быть заметной. Она выделывает какие-то немыслимые па, призывая всех восхищаться ею, и, упоенная собой, вдруг замечает, что осталась совсем одна… А как страшно подойти к микрофону и сказать в него что-то о себе — ведь все услышат! Как страшно спрыгнуть с вышки в глубокий бассейн, особенно когда сзади тебя подначивают жестокие друзья. Как страшно пригласить на танец девушку. Как страшно просто выйти вперед, на авансцену жизни, и сказать: «Привет! Это я. Я — вот такой…»

«Турман летает. Он смелый. Он не боится быть трусом».

Неторопливо, осторожно и нежно, на языке ассоциаций и жестов этот спектакль говорит со своим зрителем о том, как не бояться быть самим собой. Крайне простой и выразительный по форме, он сделан с огромным вниманием и любовью к человеку, к его cущности, спрятанной под толстым слоем социальных и прочих масок, жизненного опыта и ложных представлений о себе. На мастер-классе, который состоялся на сцене ТЮТа, режиссер Ларс Мелин и хореограф Томас Фредрикссон рассказали о том, как во время работы над спектаклем вместе с актерами медленно, снимая слой за слоем, они пробивались к этой сущности с помощью этюдов и пластических упражнений и предложили всем желающим попробовать свой метод на практике.

Будни фестиваля. Фото Я. Русца

Будни фестиваля. Фото Я. Русца

Мастер-классы и обсуждения стали настоящим дыханием фестиваля. Это было упоительное ощущение безграничной свободы. Безграничной, потому что в них участвовали и дети и взрослые, и взрослые были как дети, а дети поражали мудростью реакций. Безграничной, потому что на сценической площадке встречались шведы, чехи, датчане, русские, латыши и эстонцы, киприоты и англичане… Было ощущение свободы — от взрослой серьезности и амбиций, комплексов и ханжества. Делились методиками, музыкой, упражнениями, без боязни плагиата и непонимания. Вопрос о языковом барьере отпал сам собой. Так же сам собой отпал вопрос о необходимости детского театра как такового (заключительная конференция фестиваля носила угрожающее название: «Детский театр — зачем он?»). Такой — нужен, если он, театр, становится в первую очередь средством, способом диалога с теми, кому сегодня пять, десять, четырнадцать, а завтра будет тридцать, сорок, пятьдесят. Если спектакль не диктует и навязывает мораль, а задает вопросы и его создатели готовы и хотят услышать ответ.

Это может быть способ, которым пользуется в своей работе Хальвейг Торласиус, создавшая свой театр «Сегусвунтан» («Карманный») еще в 1984 году для того, чтобы рассказывать детям сказки с помощью кукол, придуманных и сделанных ею самой. Как Мери Поппинс, она летает по миру на зонтике с корзинкой, в которой, аккуратно сложенный, лежит ее сказочный передник. Она говорит на восьми языках, но это даже и не важно, ведь язык кукол понятен всем детям. На фестиваль Хальвейг Торласиус привезла сказку «Самый маленький великан». Дети от трех до восьми лет стали активными участниками представления. Именно от них зависело, спасется ли от опасности крохотная (так что ее даже совсем не видно) девочка-тролль, дойдет ли до своей цели. И малыши увлеченно хлопали ладошками по коленам и прятали тролля в собственном ухе.

Якоб Кербу. Фото Я. Русца

Якоб Кербу. Фото Я. Русца

А участники спектакля «Длинная, длинная дорога» («Унга Рикс», Городской Театр шведского города Упсала) раздавали маленьким зрителям книжечки, в которых каждый из них мог написать свою историю, прислать ее в театр и, может быть, увидеть ее потом на сцене. Именно по мотивам реальной истории маленькой девочки, во время войны искавшей свой настоящий дом, был создан этот бесхитростный, обаятельный и мудрый спектакль. Актеры рассказывали простую историю, непосредственно обращаясь к зрительному залу, мгновенно превращаясь в персонажей. Стоило, например, надеть на шею длинный красный шарф, а на руки большие меховые рукавицы — и человек становился собакой. Профессиональные взрослые актеры из разных театров разных стран и режиссер Биргитта Энглин встретились в этом спектакле, чтобы поговорить о том, как маленький человек понимает, что такое — война, как он находит в себе силы, чтобы стать взрослым. Война — это и погоня собаки за кошкой, и громкое бурчание от голода в животе, это и потеря близкого существа, и потеря дома… Что делать, когда не помогают ни бабушкины булочки, ни веселая музыка, ни добрый взгляд? Героиня спектакля, озорно и серьезно сыгранная Хеленой Мерзин, нашла выход в рисовании, в раскрашивании белых простыней разноцветными красками. Она стала художницей.

Простота подачи в большинстве спектаклей не означала упрощения проблематики или снижения уровня театрального представления. Ни в одном спектакле, кроме, пожалуй, довольно слабой «Морской истории» Передвижного кукольного театра «Маска» из Латвии, не было сладкого сюсюканья, с которым так часто обращаются к детям взрослые. Не было дилетантской небрежности и случайности, с которой играют ненавистные утренники.

«Туман». Сцена из спектакля. Фото Я. Русца

«Туман». Сцена из спектакля. Фото Я. Русца

Безусловным фаворитом фестиваля стал спектакль «Моя долгая дорога домой» Нового межнационального театра «Инкаунтер» («Встреча»). Вообще, «международные» составы спектаклей на этом фестивале были делом самым обычным. В случае с «Инкаунтер» это были шесть профессиональных артистов из Великобритании, Польши, Чехии и Норвегии, собирающихся летом в маленьком чешском городке Мезено и гастролирующих затем по миру с новым спектаклем. «Моя долгая дорога домой» — документальная история жизни венгерского солдата Андраса Томы, воевавшего во время Второй мировой войны в составе немецких войск. Попав в советский плен, Андрас, ни слова не понимавший по-русски, пятьдесят три года провел в психиатрической лечебнице в Сибири. Он вернулся домой только в 1999 году…

Четыре молодых актера с бешеной энергией, неуемной фантазией и завидным чувством юмора пятьдесят пять минут заставляли зал непрерывно хохотать и плакать. Это был настоящий тотальный, живой театр, использующий все театральные средства и способы существования, от острого гротеска и клоунады до подробного перевоплощения и исповедальности. Он бесшабашно весело и пронзительно рассказывал трагикомическую историю об абсурде и счастье человеческой жизни. При этом главный герой, мечтательный, «не от мира сего» Андрас, полспектакля проводил в больничной эмалированной ванне, по горло укрытый огромной белой простыней. Затерявшийся в белой пустыне, одинокий, ничего не понимающий человек… За его спиной три дружка-лицедея вели повествование, то превращаясь в немецких самодовольных солдат или диковатых красных партизан-прохиндеев, то озвучивая по очереди вздохи любимой Андраса — Марцеллы, куколки в маленькой раме игрушечного окошка. Они совершали провокационные вылазки в зал, прыгая прямо по спинкам кресел в поисках «пропавшего» Андраса. А через минуту в полной темноте звучала разложенная на несколько голосов прекрасная и печальная песня, и Андрас тихо исповедывался зрительному залу, рассказывая о том, как жестоко его избивали. Режиссер Алекс Бурне тщательно выстроил партитуру ритмов в спектакле, продемонстрировав безошибочный способ завоевания самой трудной подростковой аудитории. Спектакль сыграли в нескольких школах Петербурга, и на последнее представление на сцене ТЮТа все видевшие его пришли во второй раз. Плотный, энергичный, остроумный и жесткий спектакль становился пронзительно глубоким и лирическим в моменты, когда говорил о затерянности и одиночестве человека, о возвращении домой, слишком позднем возвращении. Герой, натянув на себя пыльный фрак своей молодости, даже находил свою кукольную невесту и снова слышал от нее «да», но вскоре его снова накрывало огромное белое полотнище и над бесконечной заснеженной «русской степью» оставалась торчать его голова с наивными, ничего не понимающими глазами.

Этим спектаклем фестиваль завершал свою программу. На самом демократичном в моей жизни банкете зрители, дети и их родители, говорили с режиссерами и актерами, о чем-то советовались друг с другом педагоги, обмениваясь визитными карточками. На скептическое замечание одной местной дамы: «Чему они могли научить нас, с нашей богатой традицией?», несколько человек разом ответили: «Подходу к ребенку». Ребенок и взрослый по сути — одно, только находятся они на разных этапах Пути. Именно такой уважительный и доверительный подход определяет способ, которым осуществляется в каждом конкретном случае театральное высказывание. Потому что не может быть детского театра «на века», потому что детство — такой краткий миг и сегодняшний маленький человек уже совсем не такой, как вчерашний. Но будущее принадлежит ему, сегодняшнему, и у него есть определенные мысли и желания по поводу этого будущего, у него есть мечты и страхи, и он нуждается не в навязанных правилах, а в понимающем собеседнике. Такой подход обеспечил и этическую, и эстетическую ценность большинства предъявленных на фестивале спектаклей.

…Я ехала в метро после очередного представления и вдруг по-новому услышала объявление: «Следите за поведением детей на эскалаторах, пресекайте их шалости». Сразу же вспомнилось школьное «отступили две клеточки слева, две клеточки сверху», рассказ Алекса Бурне о том, как русская учительница гневно выгнала «за неприличный шепот» двух пацанов с мастер-класса, проводимого актерами после спектакля. Абсурдная совковая старательность воспитательниц в детском саду, которые силком усаживали на место малышей, приподнимавшихся, чтобы лучше видеть сцену (это произошло во время показа «Золушки» театра «Кукольный дом»)…

Очевидно, что причина кризиса детского театра в нашей стране лежит далеко за пределами проблем собственно творческих. Она, по меткому выражению коллеги, в самом «геноциде детства». Недолюбленные собственной страной дети вырастают и дают жизнь следующему недолюбленному поколению. И что нужно, чтобы научиться достойно разговаривать с этим поколением на языке театра?

Хотя бы не забывать, что все деревья были когда-то большими…

Январь 2004 г.

Тропп Евгения

ДЕТСКИЙ ДОМ

За семьдесят лет существования «специальных» театров для детей нередко возникали попытки сформулировать, каким этот «особый» театр должен быть, а в последнее десятилетие все больше задают другой вопрос: «Должен ли такой театр существовать вообще?» Находясь на территории «нормальных», «взрослых» театров, играющих в выходные и каникулы спектакли для детской публики, чувствуешь себя легче и свободнее от проклятых вопросов. Пусть необходимость театров «особого назначения» подвергается сомнению, но ведь должны существовать спектакли, которые могут смотреть дети?..

Я регулярно посещаю детские утренники петербургских театров вместе со своими сыновьями, поэтому мне было нетрудно найти материал для этой статьи. Правда, обычно я стараюсь «отключить» свое профессиональное зрение и смотреть спектакли, думая только о том, все ли детям понятно, хорошо ли им видно и слышно, какие темы можно обсудить с ними в связи со спектаклем. Это я делаю на всякий случай, чтобы не портить детям впечатление от зрелища своей постной миной недовольного театрального критика. Но, справедливости ради, надо сказать, что совсем не всегда мне приходится душить в себе театроведа. Иными словами: несмотря на то, что многие в этом сомневаются, все-таки встречаются хорошие спектакли для детей и их родителей!

Спектаклей, где театровед внутри меня засыпает, чтобы не возмущаться, конечно, и не перечислить, но, например, на таких (разных, неравноценных, свежих и давних) постановках, как «Пеппи Длинныйчулок» в театре Сатиры на Васильевском, «Винни-Пух и все, все, все» в Театре на Литейном, «Здравствуй, Мэри Поппинс!» и «Урфин Джюс» в театре «За Черной речкой», «Брысь, или История кота Филофея» в театре «Комедианты», «Кот в сапогах» в театре им. Ленсовета, «внутренний театровед» одобрительно и заинтересованно взирал на сцену.

Кстати, ленсоветовский «Кот» был первым театральным спектаклем, который увидел мой старший сын, когда ему еще не было трех лет. Помню, меня невероятно удивило, что на мой каверзный вопрос: «Как ты думаешь, кот был настоящий или его изображал человек?» — ребенок уверенно ответил: «Конечно, настоящий», хотя он прекрасно знал, что коты и кошки выглядят в природе совсем не так, как Е.Руфанова на сцене… Нашим любимым спектаклем со временем стал «Братец Кролик на Диком Западе» — шедевр Владислава Пази и команды актеров театра им. Ленсовета. Мы повторяем отрывки из песен, шутки, играем в Братца Черепаху с заторможенными реакциями и Братца Опоссума с дефектом дикции. Сейчас мои дети точно знают, что на сцене нет лисиц и кошек, а есть актеры в ролях Братца Лиса и Мисс Кисы. Правда, когда мы недавно смотрели «Кошку, которая гуляет сама по себе», у младшего возникла надежда, что Мальчик — это мальчик, а не тетенька, но старший брат помахал перед его носом программкой, где было написано: «К.Каталымова».

Я не стала бы об этом писать, если бы не услышала в телевизионном интервью, посвященном премьере «Кошки…», что К.Каталымова хочет сыграть своего героя так, чтобы дети не догадались, что она на самом деле не мальчик, а девочка. Раз так сформулирована задача, подумала я, не стоит разоблачать актрису в программке!.. Вспомнились мне бесконечные, постоянно возобновляемые и заходящие в закономерный тупик дискуссии об особой природе детского спектакля, о том, какая мера условности «идеальна» для детского восприятия, какой тип театра детям понятнее и полезнее — «иллюзорный» (там, где мы должны безусловно верить, что никакой Каталымовой нет, есть только мальчик) или «открыто-игровой» (в котором Каталымова существует на равных правах с мальчиком).

Вроде бы давно понятно, что бессмысленно и вредно ограничивать фантазию режиссеров и актеров каким-то одним выбранным принципом. Все интересные находки, которые казались вновь открытым законом, в конце концов постепенно оказываются отработанными, превращаются в сценический штамп. Например, всем печально известно определение «театр детской радости» — таким, дескать, обязательно и непременно должен быть театр юного зрителя… Даже этот бессмысленный лозунг может диктовать стиль, не говоря уже о таких жанровых образованиях, как спектакль-игра, спектакль — народно-скоморошье представление, «праздничный динамичный» спектакль и так далее. Когда-то казалось, что только такого рода постановки говорят на понятном детям языке и именно поэтому необходимы в каждом ТЮЗе. Теперь определение «динамичный» может скорее насторожить, чем обрадовать: признак тюзятины — бессмысленная беготня и суета на сцене.

Спектакль Владимира Туманова «Кошка, которая гуляла сама по себе», поставленный в театре Комедии им. Акимова радует прежде всего именно свободой от большого количества «детскотеатральных» штампов. Авторы множества спектаклей для юных зрителей полагают, например, что без песенных вставок ребенок в зале просто обязан заснуть от скуки, поэтому всеми силами стараются заставить персонажей запеть. Обычно песня механически вклинивается в сюжет, актер запросто, никак не оправдывая свое действие, выходит на авансцену, берет микрофон и поет (или подпевает фонограмме). Дети при этом, как по команде, начинают хлопать в ладоши… В спектакле Туманова никто из персонажей не представлялся зрителям (то есть — не рассказывал о себе) с помощью зонга. Такое смелое пренебрежение традицией, превратившейся в рутину, заслуживает особой похвалы!

Надеюсь, авторы спектакля простят мне этот юмор. На самом деле к подлинным традициям постановщики относятся с уважением. Их работа — поклон одной из лучших театральных сказок, созданных Зиновием Корогодским в Ленинградском ТЮЗе вместе с художником Завеном Аршакуни по пьесе Нонны Слепаковой. Еще недавно ту старую «Кошку» (правда, уже не с Ириной Соколовой) можно было изредка увидеть на сцене ТЮЗа им. Брянцева, но сейчас этот спектакль остался только в памяти взрослых зрителей. В.Туманов и художник С.Граурогкайте подарили сегодняшним детям свою «Кошку».

Н. Ткаченко (Кошка), К. Каталымова (Мальчик). «Кошка, которая гуляла сама по себе». Театр Комедии им. Акимова. Фото В. Горда

Н. Ткаченко (Кошка), К. Каталымова (Мальчик). «Кошка, которая гуляла сама по себе». Театр Комедии им. Акимова. Фото В. Горда

Это большой, полнометражный спектакль в двух действиях, что очень по душе моим сыновьям. Дети любят, когда в постановке есть антракт, не только из-за возможности посетить буфет, как вы сейчас подумали. Во время перерыва можно нетерпеливо ждать продолжения театрального зрелища, предвкушать новые интересные повороты действия, появление новых героев… Сообщаю это наблюдение всем театральным деятелям, которые стремятся укоротить детские спектакли, и советую: устраивайте антракт! Кстати, в антракте «Кошки» в фойе театра Комедии можно было посмотреть выставку настоящих породистых кошек, они не гуляли сами по себе, а важно демонстрировали свои достоинства, сидя на руках хозяек или в клетках.

Пьеса Н.Слепаковой, положенная в основу спектакля, своеобразно трактует тему свободы, соединяя мотивы из разных произведений Р.Киплинга. Человек, перестав быть диким (независимым, одиноким, лишенным привязанностей), став существом социальным, должен осознать свою ответственность за близких людей, за семью, разобраться в новых обязанностях и правах, принять эти связи, эти «узы» не как рабство, а как подлинную человеческую свободу. Так можно «взрослым» языком рассказать о теме и проблеме сказки. И нельзя сказать, что в спектакле В.Туманова не звучат эти мотивы. Да, молодая семейная пара оказывается в кризисе. Кошка (Н.Ткаченко) своими речами о независимости смущает всех лесных обитателей, Мужчина (Я.Воронцов), прежде чувствовавший себя вполне довольным, бунтует, Женщина (И.Сотикова) расстроена, Мальчик убегает из дому… Но, пожалуй, для «взаправдашнего» столкновения позиций Кошке не хватает убедительности. Она, конечно, хитра, вкрадчива, обходительна, но в ней нет победительного обаяния. И сразу видно, что Кошке — Н.Ткаченко на самом деле не терпится стать домашней. В общем, спектакль живет не конфликтом, не сложным выбором действующих лиц, но в нем ярко, остроумно и изобретательно решены персонажи — и бодрый охотник Мужчина, и красавица Женщина с роскошной копной густых блестящих волос (настоящая колдунья!), и все животные в невероятных, потрясающих костюмах Граурогкайте (она же и автор сценографии, представляющей жилище человека и одновременно лес в виде огромного полураскрытого бутона диковинного цветка). Больше всего мне понравился стильный Тигр (М.Николаев), загримированный и одетый как актер восточного, скорее всего, японского театра. Может быть, так бывает слишком часто — «отрицательные» персонажи интереснее и богаче «положительных»?..

«Кошка, которая...». Сцены из спектакля. Театр «Кукольный формат». Фото из архива театра

«Кошка, которая...». Сцены из спектакля. Театр «Кукольный формат». Фото из архива театра

Любопытно, что в этом сезоне в Петербурге появилась еще одна «кошачья история»: театр «Кукольный формат» в помещении Музея Достоевского представил свою версию «Кошки, которая…», не воспользовавшись пьесой Слепаковой. Забавная программка объявляет, что зрителям покажут «дикую рассказочку для взрослых и детей» и что «Джозеф Редьярд Киплинг такого не видывал». Правда, по сути именно Киплинг подсказал решение этого спектакля, придумав и снабдив своими рисунками сказки о первобытных людях и диких зверях («Как было написано первое письмо, «Как была придумана азбука» и т.д.). Идея оформить спектакль в стиле наскальной пещерной живописи оказалась весьма плодотворной и подсказала жанр постановки: перед нами редкий в нашем современном театральном искусстве ТЕАТР ТЕНЕЙ.

Дать юным зрителям возможность познакомиться с неизвестным видом театра — это уже благородная задача. Но спектакль хорош не только как учебное пособие по теневому театру, он заставляет детей смеяться и немножко пугаться, играет с ними в веселую и захватывающую игру. Веселье начинается сразу при входе в зал, когда всем зрителям, и большим и маленьким (и для театроведов не сделано исключение!), приходится встать на четвереньки и проползти по длинному полотняному желобу в «первобытную юрту». В большом шатре, сквозь рваную крышу которого, кажется, светят звезды и видно ночное небо, мы и сидим весь спектакль, сбившись кучкой, устроившись поудобнее — кто на коврике, кто на маленьких плоских подушках. А вокруг, за тонкими стенами шатра, бушует дикий лес, переговариваются светящиеся, как светляки, странные духи, бродят ископаемые животные, кукарекают и хлопают крыльями птеродактили, тяжело дышат огромные динозавры, похрюкивают древние предки кабанов… Одинокая и воинственная Женщина бесстрашно отправляется на охоту, она не боится бронтозавров, но пугается и визжит при виде какой-то маленькой сколопендры… Появляется Человек — «дикий, страшно дикий», он нечленораздельно бормочет, издает громкие устрашающие вопли (что-то вроде «Карамба!» или «Кукумба!») и обалдевает при виде женщины: «Ля БАБА!..»

Можно долго перечислять все, что видят изумленные зрители на стенах шатра, как на экране: тени собаки, коня и коровы, большой рыбины и целого косяка маленьких рыб, всяческих смешных существ, обитающих вокруг пещеры… Все эти плоские куклы (их прижимают к обратной стороне полотнища) напоминают примитивные наскальные рисунки, они схематичны, не реалистичны и очень забавны. Смешно придуманы и разыграны отношения между грубоватым мужланом Человеком и более нежной и тонкой Женщиной. Правда, не совсем понятно, почему Женщина, сначала говорящая на том же «наречии», что и Мужчина, вдруг обретает дар связной и красивой человеческой речи… Кошка в спектакле не выглядит наскальным рисунком, она похожа на настоящую черную кошку, правда, хвост ее иногда оказывается где-то отдельно от туловища — так быстро и гибко она двигается. В темноте кошку не видно, только светятся зеленые глаза. Младенец, родившийся у Женщины и Мужчины, не похож на родителей: он почти весь состоит из головы, а на лице у него видны маленькие глазки и огромный рот, который обычно открыт широко-широко и орет, плачет, заливается, а когда кошке удается развеселить ребенка, рот превращается в улыбающуюся щелку.

«Кошка, которая...». Сцены из спектакля. Театр «Кукольный формат». Фото из архива театра

«Кошка, которая...». Сцены из спектакля. Театр «Кукольный формат». Фото из архива театра

Появилось увлекательное, веселое, интересное зрелище. Актеры С.Дорожко, С.Черняк, А.Лазорев, А.Зорина работают увлеченно и точно. Виктор Антонов является художником-постановщиком, а режиссер в программке не указан. Пожалуй, режиссуры-то этому спектаклю и не хватает. Когда художник исчерпывает все возможности жанра, показывает всех персонажей, завязывает отношения главных героев и переходит к сюжету, тут уже и финал не за горами. Про что, получилась история, причем там были духи, как связано «приручение» Мужчины и вся этнография первобытной жизни в диком лесу с хитростями Кошки… Но, чтобы быть честной, скажу: все вопросы о композиции и содержании спектакля возникли только по его окончании, когда тем же путем, на четвереньках я вылезла из шатра вслед за развеселившимися детьми. «Внутренний театровед» был поражен театром теней не меньше, чем маленький неопытный зритель, и во время действия ничего, кроме удовольствия, не испытывал.

Когда-то казалось, что идеальным устройством зала для детского театра является амфитеатр и сцена-арена, открытая обзору с трех сторон. Концепция «самодовлеющего» театра, возвращения к театру старинных эпох, отказ от иллюзионизма сцены-коробки — все эти прогрессивные идеи, связанные в 1920-е годы с утверждением «театральности театра», привели к тому, что в последующие десятилетия здания ТЮЗов по всей стране строились примерно по одному проекту. Теперь эти громадные амфитеатры невозможно отопить, плохо тренированные актерские голоса не могут «взять» эти пространства, да и отношения театра и зрителей изменились: на камерных площадках скорее может возникнуть контакт, необходимый для драматического спектакля… Кроме того, большие залы заполняются школьниками, приведенными в порядке «культпросвета».

З.Я.Корогодский, руководивший Театром юных зрителей в течение двадцати пяти лет и уже десять лет стоящий во главе центра «Семья» и «Театра Поколений», всегда говорил о том, что он ставит спектакли для всей семьи — для детей и их родителей. Он был решительно против культпоходов. Когда в зрительном зале сплошь сидят классы — это гибельно для спектакля. Азбучная истина! Но почему-то приходится постоянно сталкиваться с тем, что в детском театре пренебрегают именно азбучными истинами. И так происходит даже в тех театрах, которые вполне могут продать билеты через кассу, минуя распространителей, организующих массовые посещения школьников. Мне довелось увидеть (как в страшном сне!) зал Малого драматического театра — Театра Европы, наполненный гомонящими подростками. Недавняя премьера — «Невесомая принцесса» по сказке Дж.Макдоналда — иногда идет по вечерам, и тогда ее зрителями становятся родители с детьми. Но на дневные спектакли пригоняют школьные коллективы под предводительством усталых учительниц. Реакция такого «организованного» зала заставила меня задуматься о ранней информированности юного поколения в вопросах взаимоотношений полов вообще и секса в частности. Нездоровый сальный хохот, который сопровождал самые, казалось бы, невинные и проходные реплики, был связан с тем, что «детишки» использовали любую возможность перетрактовать текст в сексуальном смысле, увидеть в обычных словах какие-то намеки и даже терминологию техники секса. В общем, они продолжали думать о своем и выпендриваться друг перед другом, пока на сцене шла эта оригинальная, серьезная и тонкая сказка. Наверняка большинство юных созданий, так глупо ведущих себя в толпе, готовы к более глубоким контактам с театром и могут воспринять юмор и грусть «Невесомой принцессы», но для этого им надо покинуть стаю одноклассников и прийти в зал вдвоем с приятелем или подружкой, вместе с родителями. И тогда, возможно, спектакль будет прочитан на разных уровнях. То есть сработает один из не отмененных временем законов спектакля для детей: в нем должны быть заложены постановщиком смысловые слои, предназначенные для разных возрастов, по-разному подготовленных зрителей. К этому всегда стремился Корогодский в своих лучших работах! Взрослые «считывают» свое, дети воспринимают другое, чувствуя при этом, что есть в спектакле что-то такое, что им еще предстоит понять, узнать, в чем интересно будет разобраться. Таким образом, именно театр ведет за собой зрителя, а не зритель тащит театр на свой — может быть, примитивный — уровень.

Режиссер «Невесомой принцессы» Наталья Колотова (это ее дипломная работа) использует в сценической композиции не только сказку шотландского писателя Дж.Макдоналда, но и произведения В.Шекспира, Э.Дикинсон, Дж.Китса, П.Б.Шелли. У.Де Ла Мэра. Английская поэзия растворена в тексте, действующие лица естественно переходят на поэтический язык — переговариваются друг с другом, размышляют, грустят и надеются с помощью стихов. Как эти стихи не похожи на «традиционные» вирши, которыми зачастую снабжены персонажи детских утренников! Создатели «Принцессы» вообще пренебрегли многими рецептами изготовления спектакля для детей, не побоялись, что их сказка может показаться слишком сложной, слишком мрачной. Никакой бессмысленной яркости и красочности! Сценическая конструкция, придуманная студенткой СПГАТИ А.Семак, — это универсальный станок для игры. Сделанная из серого металла система лестниц, балкончиков и желоба, по которому можно скатываться вниз, как с горки на дворовых детских площадках. Ничего эта конструкция не изображает (хотя в ее очертаниях можно увидеть, например, замок с башенкой), ничего не означает, но предоставляет возможности для движения актеров и выстраивания разнообразных мизансцен. Юная Принцесса, лишенная человеческого веса силой злых чар (ее тетка «ученая ведьма» Яшвамдам вмешалась своим колдовством в законы всемирного тяготения), может порхать по этой конструкции, легко и плавно взбираясь на самый верх. Обычно рядом с Принцессой находится вездесущий Воздух (В.Захарьев) — изящный стройный господин в белом костюме. Огонь (А.Кошкарев), энергичный подвижный молодой человек в костюме оранжевого цвета, заигрывает с непостоянной, капризной кокеткой Водой (Е.Васильева), они двигаются по всей площадке, а солидная и немного тяжеловатая Земля (Н.Калинина) предпочитает сидеть или стоять, ей не свойственны порывы, она основательна и мудра. Четыре стихии, участвующие в сказке, помогают разворачивать сюжет, дополняют действие рассказом, наглядно демонстрируют свое участие в жизни персонажей-людей: Огонь подносит зажигалку, Вода отвечает за все, что можно наливать, Земля предоставляет свои колени для усталого путника — он может положить на них голову, как на мягкую лесную кочку, и отдохнуть… А Воздух сопровождает Принцессу. В кино, наверное, можно было бы с помощью комбинированной съемки или компьютерной графики показать, как тело, лишенное земного притяжения, постоянно находится в воздухе, не касается поверхности земли. Что делать в театре? Подвесить актрису на тросе и заставить ее парить над сценой?.. Режиссер Н.Колотова решает эту проблему не технически, а образно. Воздух поддерживает Принцессу, как балетный танцор — свою партнершу, ведет ее за руку, когда она, высоко поднимая ноги, в своеобразном плавном, немного замедленном танце проходит по перилам, поднимается по лестнице. Принцесса никогда не приближается к Земле, а отдыхает она на коленях Воздуха — то есть в воздухе! Такое юные зрители могут увидеть только в театре.

Взаимоотношения Принцессы с водой решены иначе, но тоже условно. Диво-озеро, в котором плещется и барахтается девушка (в воде она становится «весомой», колдунья сделала ошибку в расчетах!), — это не резервуар с настоящей водой, хотя такое вполне мог себе позволить МДТ. Из мешка, подвешенного над сценой, обрушивается водопад… серебристо-серых пластмассовых мячиков, скатывается вниз по горке и заполняет отгороженное сетками пространство (кстати, такие отсеки с мячиками бывают в игровых комнатах больших универмагов). «Брызгаясь» и «ныряя», резвится Принцесса в «волнах»!

Героиня спектакля не похожа на привычных традиционных сказочных принцесс — хорошеньких милашек в розовых платьицах и коронах из фольги. И.Степанова (студентка СПГАТИ) играет существо странное, вызывающее любопытство, но не очень приятное. Легкомысленное создание, рыжеволосая шалунья, проказливая обезьянка… Дело в том, что Невесомая Принцесса лишена не просто веса — она не знает «тяжести» человеческих чувств, ее сердце не тяготят заботы, она никого не любит и не умеет плакать. Все на свете вызывает у нее заливистый хохот, она смеется, корчит рожицы, гримасничает, показывает язык, глуповато хихикает — веселится без всякой причины. Так подействовало на нее «научное» колдовство! Если что-то заставит ее расплакаться — только тогда она вновь обретет и вес, и душу. Но до поры до времени ничто не может расстроить эту эгоистичную, хотя и не злую девчонку. Она равнодушна ко всему и всем — в том числе и к влюбленному Принцу (А.Крыщук), который готов пожертвовать собой, чтобы спасти Принцессу и Диво-озеро, иссушаемое колдуньей.

«Невесомая принцесса». Сцена из спектакля. МДТ. Фото В. Васильева

«Невесомая принцесса». Сцена из спектакля. МДТ. Фото В. Васильева

Долгую и мучительную смерть выбрал Принц — он должен заткнуть своим телом дыру, через которую уходит вода из озера. Вода (персонаж) обвивает его тело руками, льнет к нему, душит в объятиях, а Принцесса никак не может понять — что же с ней происходит, что ее беспокоит, жалеет ли она Принца, хочет ли она спасти его… Финал сказки, конечно, счастливый. Чувства все-таки нахлынули, как вода, льются из глаз Принцессы неудержимые слезы, Принц оживает и подхватывает любимую на руки. Десятки цветных (уже не серых, а зеленых, красных, желтых) пластмассовых мячиков падают на сцену, ударяясь и подпрыгивая, для зрителей наступает облегчение, а для Принцессы — наоборот, «утяжеление». Она с удивлением пытается двигаться, как все остальные, ей трудно, неудобно, руки-ноги как свинцом налиты. Так вот, оказывается, что такое земное притяжение и бремя страстей человеческих!..

МДТ удалось сделать серьезный, глубокий, захватывающий воображение спектакль, равно интересный и для детей, и для взрослых (и для взрослых-театроведов!). Сохранив многие традиционные для сказки ходы, дающие детям возможность легко ориентироваться в происходящем, театр показал сказку непривычную, серьезную, загадочную, философскую. Даже если дети читали «Невесомую принцессу» и знают сюжет, их не могут не увлечь остроумные игровые приемы, чисто театральные, не иллюстративные решения. Театр не идет покорно за литературным первоисточником, а демонстрирует возможности своего сценического языка.

Театр на Литейном, регулярно (обычно — к новогодним каникулам) пополняющий свой детский репертуар, выпустил «Буратино» по А.Толстому. Автор инсценировки в программке не указан, так же, как и автор текста песенок, которые исполняют персонажи. Режиссер Светлана Свирко избрала тот самый — «традиционный» жанр спектакля для детей, который можно назвать «представление с музыкальными номерами». В таком жанре считается уместным появление рассказчика — в данном случае это Суфлер-Сверчок (В.Анисимов). Его возят по сцене в забавной клетушке на колесиках, и он, заглядывая в толстую книгу — суфлеру знать текст наизусть не обязательно, — рассказывает о тех событиях, которые не разыгрываются на сцене. Кроме суфлера, сценический рассказ поддерживают Лиса Алиса и Кот Базилио (Т.Тузова и М.Кац) — довольно-таки развязные и суетливые конферансье. По ходу действия, особенно в начале спектакля, эти своеобразные ведущие неоднократно обращаются к зрителям, что-нибудь спрашивают, и дети охотно выкрикивают ответы — чаще всего нестройным хором. Постепенно такие прямые непосредственные реакции начинают мешать спектаклю, артисты пытаются перекричать шумный зал, но остановить бурное проявление эмоций уже очень трудно. Актерам приходится делать вид, что они (вернее, их персонажи) не слышат криков из зала, подсказок, предостережений и т.д. Спровоцировав зрительскую реакцию, призвав детей к участию, театр не знает, что с этим делать, потому что, на самом-то деле, прямое непосредственное участие детей в спектакле совсем не предусмотрено.

Хочется спросить — зачем? (Вот тут во мне проснулся рассерженный «внутренний театровед».) В фойе перед началом спектакля детвора водила хоровод вокруг елочки, громко звала Деда Мороза, читала ему стихи и отгадывала загадки. Здесь всеобщее живое участие приветствуется, поскольку ситуация — не театральная, а игровая. Но когда дети отправляются в зал и становятся зрителями — вот тут бы и подчеркнуть сущностное отличие драматического спектакля от елочного праздника!.. При «физической» пассивности можно и должно быть в театре активным художественно — только с такой установкой можно воспитывать театрального зрителя, приучать его к особому удовольствию этой роли. Детям не известна азбучная театральная истина о том, что зритель изменяет ход действия, влияет на то, что творится на сцене, хотя «непосредственно» он сидит в зале и молчит. И где, как не в театре, ему этим азам театральной грамоты научиться?.. Но снова и снова видим, что театр готов выступить в чужой роли — массовика-затейника, подмигивающего детям, заигрывающего с ними.

Очень редко вмешательство зрителей в спектакль оказывается продуктивным, «работает» на театр, как было в «Красной Шапочке» театра «Леле», приехавшего на Международный Фестиваль АССИТЕЖ из Литвы. Актеры-кукловоды в определенный момент спектакля предлагали детям выбрать вариант дальнейшего развития всем известных событий — с волком или без волка. И по очереди разыгрывали и тот, и другой, подчеркивая этим рискованным приемом импровизационную, живую природу театрального зрелища, относительную свободу спектакля от литературного первоисточника. Многие дети ждут от спектакля буквального воспроизведения знакомой сказки на сцене, а здесь они получили наглядную возможность убедиться в том, что театр — самостоятельное искусство.

«Буратино». Сцена из спектакля. Театр на Литейном. Фото Ю. Белинского

«Буратино». Сцена из спектакля. Театр на Литейном. Фото Ю. Белинского

«Буратино» — не менее знакомое произведение, чем «Красная Шапочка». Очень часто маленькие зрители знают текст почти наизусть (по книге или по телеверсии), им все известно заранее, и театру нужно очень сильно постараться, придумать что-то свое, оригинальное, новое, чтобы в зале не могла возникнуть скука. Может быть, «выгоднее» было выбрать не столь популярное произведение — хоть «Пиноккио»?.. Легче было бы обнаружить связь с итальянской народной комедией, на которую иногда пытается намекнуть в спектакле режиссер.

Удивительная черта многих детских спектаклей, проявившаяся и в «Буратино», — неожиданное и немотивированное обращение отрицательных персонажей в положительных. Так Мышиная Королева (В.Миловская), которая в начале — злая Шушара, без всяких видимых причин становится на путь истинный и начинает помогать деревянным куклам. А в финале все персонажи, конечно, поют «хэппи-эндовскую» песню. Если все столкновения и конфликты — «понарошку», если серьезных препятствий для счастливого финала нет, если Золотой ключик уже найден — стоит ли детям ходить в драматический театр?..

Впрочем, все-таки стоит. В «Буратино» на Литейном очень обаятельный, симпатичный, веселый заглавный герой в исполнении Д.Макеева и очаровательная Пиявка! Н.Кузнецова обходится в этой роли почти без текста, но очень насыщенно, азартно, осмысленно проживает каждую секунду сценического времени. Только вот, боюсь, далеко не все малыши смогут заметить эту героиню, скромно существующую на периферии сюжета, в исполнении актрисы, не рвущейся в центр площадки и на авансцену, не заигрывающей с залом. Если только не найдется мама, которая как-нибудь постепенно постарается обратить внимание ребенка на то, что в театре самое интересное — актеры, и неважно, большую роль они играют или эпизод… Наверное, взрослым — и не только родителям, но и создателям спектаклей — необходимо рассказывать и показывать юному неопытному зрителю, что же такое — театр, для чего он нужен, что в нем такого особенного, «театрального»?

В книге «Семиотика кино» Ю.М.Лотман рассуждает: «Языку надо учиться. Овладение языком, в том числе и родным, — всегда результат обучения. А кто, где и когда обучает у нас миллионы посетителей кинематографа, самого массового из всех искусств, понимать его язык?» Этот неожиданный вопрос можно применить и в отношении театрального искусства: кто, где и когда обучает у нас сотни посетителей театра понимать его язык? Или так: кто, где и когда может этому языку научить? Самый простой ответ напрашивается: сам театр и может! Театр юного зрителя — прежде всего театр зрителя неподготовленного, неопытного. И дело не только в том, чтобы объяснить правила поведения в театре, хотя и это очень важно, ведь эти правила — совсем иные, чем в жизни. Например, необходимо смирно и молча сидеть на своем месте, когда Паук тащит в сети Муху-Цокотуху или горит Кошкин Дом, не надо бросаться спасать бедную жертву и тушить пожар! Элементарно? Да, опять азбучная истина, которую надо освоить и принять. Спектакль для детей может стать азбукой театра, букварем, учебником театрального искусства! В каждом спектакле вместе с историей (сказкой, басней, притчей, детективом, фэнтэзи и так далее) можно рассказать что-то о театральных законах. О том, что театр похож на игру, где все может быть всем, где палка легко превращается в коня, а кусок мочалки — в бороду, но все-таки он — не совсем такая игра, как в детской… О том, как живопись становится сценографией, а одежда — костюмом, о том, зачем актеру маска, о том, как актеры репетируют спектакль или учат (и забывают) текст роли… О том, что на сцене удивительно подлинные персонажи, в которых мы с удовольствием верим, возникают только благодаря актерам — без них они не существуют, но это не обман… О том, как режиссер перечитал известную сказку и решил изменить в ней самые нелюбимые с детства места… О том, как литературное произведение, попав в театр, драматизируется, превращается в действие… Бесконечное множество аспектов театральной специфики, особенностей собственно театрального языка — и великое множество способов органично, ненавязчиво, тонко включить моменты «урока» в спектакль. Подсказывать режиссерам эти способы — дело бессмысленное, они люди талантливые и творческие, сами смогут придумать такое, что никакому теоретику и не приснится. Но думаю, стоит «подсказать» саму идею — в ней невероятное богатство возможностей! Конечно, не я ее придумала, и не сегодня эта идея родилась — родилась в самих спектаклях, не в постулатах. Имеет смысл сформулировать еще раз и четко: «театр для детей одновременно является азбукой неграмотного в театральном отношении зрителя». Написать такой лозунг на знаменах — и все разговоры о необходимости детского театра умолкнут. В осознании этой своей необыкновенно важной роли — спасение театра для детей, оправдание его существования.

Февраль 2004 г.

Каминская Марина

ДЕТСКИЙ ДОМ

М. Дунаевский. «Мэри Поппинс, до свидания!». «Карамболь».
Дирижер Сергей Тарарин, режиссер Леонид Квинихидзе, художник Март Китаев

Странно, но, в отличие от Алисы и Винни-Пуха, сказочная история о волшебной няне Мэри Поппинс не снискала в отечестве всенародной любви. Она не читалась запойно и малым и старым, не расходилась на цитаты, не множилась в мультфильмах и спектаклях. То ли круговорот событий не столь кудряв. То ли проблема идеальной няни была слишком далека от народа. Тот давний и единственный фильм оставил лишь флер воспоминаний. Легчайшая взвесь типично обыденного английского абсурда. Изумительный шарм Натальи Андрейченко. Смешной до судорог Олег Табаков в роли мисс Эндрю. И медовой, весенней волной накрывающая все коллизии и перипетии нежная, беззаботная музыка Максима Дунаевского. Собственно, она больше всего и помнилась. Она-то как раз и «делала» всю эту историю волшебной. А вовсе не приключения этой странной, очень странной Мисс Поппинс. Прилетела… Улетела…

Возможно, поэтому афиша «Карамболя», приглашавшая на премьеру мюзикла «Мэри Поппинс» душевный покой не нарушила. Конечно, артистический азарт творческого коллектива по имени «Карамболь» сомнений не вызывал. Театр за десять лет работы обрел свое лицо. Его черты — непафосное существование, естественно-противоестественная бездомность, своим чередом являемые (пусть даже художественно не бесспорные) премьеры, отсутствие эпатажа и скандальных смен художественного курса, непрерывный, подвижнический труд. Но что самое главное, «лицо» это имеет ярко выраженные «человеческие» черты. Актерские силы «Карамболя» наделены непривычным для детского, да, впрочем, и взрослого театра тоже свойством работать умело, жадно, с полной отдачей, без знакомого всем стыдного кривлянья на потеху маленьким дурачкам в зале.

Мюзикл о Мэри Поппинс состоялся. «Роман» театра с режиссером Леонидом Квинихидзе, сценографом Мартом Китаевым, балетмейстером Сергеем Грицаем, художником по костюмам Татьяной Королевой преобразил знакомые «карамболевские» черты, придав им мюзик-холльную авантажность и лоск. Спектакль получился воздушным, легким, искрящимся и… простым. Хотя о примитивности речь, разумеется, не идет. В новом мюзикле Мэри Поппинс не летала верхом на воздушной струе, мисс Эндрю не въезжала на сцену в таксомоторе, а необыкновенная карусель мистера Бэнкса не была воссоздана в натуральную величину. Бог миловал.

Сцена из спектакля. Фото из архива театра

Сцена из спектакля. Фото из архива театра

Очень простая декорация Марта Китаева сотворила мир по-детски яркий, сказочно-странный, театрально-изысканный. И коробочки домов, своей декоративностью напоминавшие смешные заварные чайники. И разноцветный рисунок на заднем плане — то ли коврик из детской, то ли план пригорода. И неукротимой волной встающие кулисы-паруса. И кружащаяся световая «метель» в начале спектакля — непрерывная, космически огромная, завораживающая, как в водоворот, затягивающая куда-то в иной мир и время. А время — вот оно, качается над головами желтым маятником циферблата, отсвечивая тонким серпом луны, несущимся сквозь волшебную вьюгу. Границу меж сном и явью очертят колдовской вихрь сыплющихся в темно-синем сумраке «хлопьев» и лирическая мелодия, сыгранная одиноким саксофонистом. Сколько уж было этих разбегающихся по залу «дискотечных» звездочек и пятен, прием не бог весть какой оригинальности — но здесь на удивление эффектный и эффективный.

А вот подчеркивать световыми переменами сольную партию героини постановщик не стал. Пока героиня переживала, что она «не женщина, а фея», над ее головой возникла огромная бабочка. Крылья феи, так сказать, в натуральную величину. Досадно, потому что слишком прямо. И потом. Синий — цвет приятный во всех отношениях. Вполне себе романтический. Но когда вокруг слишком много синего, то это и есть с лишком. Синие платья Мэри — потому что голубая героиня? Синий свет «морской пучины» (песенка «Адмирал, адмирал, ты сто раз умирал, но ни разу, увы, от любви» — ностальгический привет отважного капитана от Дунаевского-сына Дунаевскому-отцу). И грустно, когда общую песнь заводят про «цветные сны», а жизнь «кипит» все в тех же синих тонах: кружатся бледно-синие вертушки, шевелятся темно-синие бабочки и цветы.

Все было очень просто и с точки зрения постановки. Изначально простой и правильной была мысль отдать ее в руки режиссера фильма «Мэри Поппинс, до свидания!». Леонид Квинихидзе поставил ясную и четкую историю. Немудреные сюжетные повороты органично переходили в зажигательные танцевально-вокальные номера. Но историю с удовольствием смотрели не только дети. Этот якобы «пустячок», как волшебный фонарь, «прокрутил» знакомые каждому взрослому темы — любви, ревности и разлуки.

Как и полагается порядочному мюзиклу, музыка Максима Дунаевского настолько срослась с первоисточником — либретто, что представить себе одно без другого было просто немыслимо. И страстное собачье танго, и знакомые песни: про 33 коровы, цветные сны, плохую погоду, и прочие музыкальные номера (некоторые, кстати, были дописаны композитором специально) стали равноправными действующими «лицами». Пожалуй, главная прелесть спектакля была как раз в этом удивительном единстве сюжета и «внезапного» музыкального «момента». Репризный текст органично продолжали вокальные номера. Жестко заданный темп являл собой железное правило стопроцентного профи мюзикла — раскованного, напористого и к тому же не потерявшего обаяния детской сказки.

Балетмейстер Сергей Грицай не стал утяжелять спектакль сложными танцевальными «пассажами». Большей частью он использовал узнаваемые элементы — где-то степовый шаг, где-то взмах рук с поворотом, где-то поддержку. Свобода исполнения танцевальных массовых сцен, без напряжения лиц, с ярким, полным звучанием голосов, не сбитым непосильными физическими нагрузками, оказались для пользы дела важней, чем сложность и многообразие танцевальных «па».

Точно найденный, выдержанный от начала до конца ритм и темп спектакля — во многом заслуга дирижера Сергея Тарарина. Под его действительно «чутким руководством», оркестр держал сценическое действие в отменном тонусе, играл в согласии с исполнителями, создавая ауру мюзикла ликующей энергией живого звука. Музыкальное сопровождение — воздух действия. Когда оно прерывалось, сюжет продолжался, а кислорода не хватало. Так от появления Мисс Эндрю до ее исчезновения в мюзикле прозвучала лишь одна композиция — «Доктор Спок» (к тому же не самая удачная). Без оркестрового «наполнения» действие вроде двигалось, а «дышать» было нечем. Приехала жуткая тетка, и всем стало плохо. И зрителям в том числе. В этом можно усмотреть намеренность хода и решить, что «концептуально» — это вполне осмысленно. Но с точки зрения мюзикла — ощущение, что просто не хватило музыки.

Бесспорно, главной удачей спектакля стала исполнительница Мэри Поппинс — Юлия Надервель. Буквально с первых минут актриса завоевала внимание зала: стройная, подвижная, легкая, стремительная — она была «одной крови» с музыкой. Настоящая Мисс Совершенство — обворожительная, очаровательная и неподдельно обаятельная, без назойливого желания нравиться. Актрисе удалось соединить почти несовместимое в ее героине — добрую и одновременно строгую няню, чуть печальную сказочную фею и изящную мюзик-холльную «диву», эффектную длинноногую блондинку. Специфический тембр ее голоса — резковато звучащего на верхах, придавал ее Мэри Поппинс странность, ледяную хрупкость, подчеркивая ее «неземное» происхождение.

Наталья Грецкая — несгибаемая Мисс Эндрю — не стала повторять едкую карикатурность Олега Табакова или утрировать злобные качества своей героини. Во всех случаях Мисс Эндрю была — ПЕДАГОГ. Капризный, агрессивный, глупый и визгливый — но педагог!!! Во всяком случае, она себя таковым ощущала. И педагогическим жаром опаляла все свои высказывания.

Мне не довелось видеть в роли мистера Гуда Игоря Скляра. Но и Андрей Седельников в этой роли хорош, он органически на своем месте. Его мистер Гуд обаятельно нелеп, впечатлителен и музыкален. То ли большой ребенок, то ли вечный романтик с копной вьющихся спутанных волос, с такой уместной гитарой в руках.

Особое чудо спектакля — дети. Учащиеся студии, давно и успешно работающей при театре, Ира Обрезкова и Антон Кутузов по полной программе выкладываются на протяжении всего действия. Их первое появление на сцене рождает чувство приятной жалости и умиления — ну, такие маленькие, ути-пути. Но потом про реальный возраст детей забываешь. Лишь иногда, вдогонку за сыгранным, спетым и станцованным, вдруг кольнет удивление: вспоминаешь, что они поют и танцуют практически во всех музыкальных номерах спектакля. Превосходно, надо сказать, поют и танцуют. Мало того. Они находятся на сцене почти все сюжетное время. Фея-то прилетела именно к детям. Именно вот к этому трогательно худенькому мальчику и вот к этой славной девочке. Они на сцене артисты, настоящие, полноценные артисты, без скидок на возраст.

Мюзикл шагает по планете. Он может быть разным: в пушистых перьях и розовых очках, черной коже и чулках в сеточку. А может — в детских платьицах и бантиках. Главное, как в любом другом жанре, — он должен быть профессиональным. Во всем. В декорациях, костюмах, музыке, пластике. В актерах, которые исполняют свои партии и роли. В режиссерах, которые это ставят. И когда мюзикл будет сделан мастерски, никто не спросит: «Любите ли вы театр… Любите ли вы мюзикл… Любите ли вы детей…» Все вопросы отпадут сами собой. Как в этот раз.

Январь 2004 г.

Брондз Ирина

ДЕТСКИЙ ДОМ

Я пришла к созданию своего театра 14 лет назад, на рубеже 1980-90-х. Как это все начиналось? Я закончила петербургскую Консерваторию как музыковед и органистка. Очень много занималась музыкой, связанной с детьми, и сама писала в разных жанрах, работала в Ленконцерте как автор и исполнитель, в Детской филармонии с детьми и подростками. Так сложилось, что мои песни были театральными по сути. Я долго думала, как соединить классическое образование и «поп» наклонности. И все соединилось в театре мюзикла. В этом жанре для детей не работает целенаправленно, насколько я знаю, ни один театр в стране. Нечто подобное ставят драматические театры, но для них мюзикл — это фонограмма и драматические артисты, которые поют под запись. У нас в городе всего пять театров, где есть живая музыка. На весь Петербург. А мы работаем с оркестром, с дирижером. У нас Мэри Поппинс говорит, что любит живую музыку, как же мы можем под фонограмму работать?

У нас в театре есть своя детская студия, которой уже одиннадцать лет. Каждый год в сентябре мы набираем детей с пяти лет. Их приходит много, а остаются единицы, потому что водить ребенка пять раз в неделю на занятия не так просто. Кто-то хочет сразу в звезды, а это труд тяжелый. Кто-то хочет, чтобы были идеальные условия для репетиций, а у нас их нет, пока нет стационара. Остаются и работают те, в ком есть любовь к театру, из этих детей вырастают настоящие театральные люди. Кто-то из них становится профессионалом.

И. Брондз. Фото из архива театра

И. Брондз. Фото из архива театра

У нас своя семья — театральная. Мы знаем изнутри, как складываются отношения у взрослых с детьми, и пытаемся разные варианты этих взаимоотношений представить в наших мюзиклах. На эту тему — «Три толстяка», «Мэри Поппинс, до свидания!», про это и последний мюзикл «Сказка о потерянном времени». Для этого мы рискнули вывести на сцену вместе с профессиональными взрослыми артистами непрофессионалов — детей. А играть рядом с детьми очень сложно.

Если артист играет не хуже ребенка, значит, он замечательный, но нет ничего чудовищнее, чем неестественные дети. Вся наша жизнь внутри театра ведет к тому, чтобы наши дети были раскованными, чтобы для них пребывание на сцене не становилось испытанием.

Впервые взрослые и дети на сцене соединились, когда я начала писать мюзикл «Белоснежка и семь гномов». Я хотела, чтобы гномов играли дети, чтобы гномы были маленькими. Детей набрали, но ансамбли оказались по музыке сложными для них, и мы отдали их взрослым артистам. А дети получили другие роли в этом спектакле — природа, погода, птички, рыбки. Благодаря детям там создается замечательная атмосфера! А дальше мы уже без детей не смогли. Мы теперь с ними ставим все спектакли. И это отличает наш театр от других. Когда в зале сидят дети и взрослые и на сцене играют дети и взрослые, это создает некое зеркальное отражение, объединяет сцену и зрительный зал.

Я совершенно не против того, чтобы травести за пятьдесят лет играли в ТЮЗах мальчиков, если это травести высокого уровня. Но сегодня ребенок стал таким взыскательным зрителем, что начинает над этим смеяться, он все понимает. Мы выбрали другой путь, и идея оказалась очень плодотворной.

В детской студии преподают педагоги — артисты театра. Я преподаю в студии хоровой вокал. Хореографию — наш балетмейстер Марина Евдокимова. Актерскому мастерству и сценической речи младших детей учит Лилия Семеновна Дыдкова, актриса нашего театра, а старших — заслуженный артист Игорь Елькин. Еще есть предметы — степ, техника пантомимы, пластика, — дающие все, что требуется для мюзикла, что развивает тело, музыкальность, дает ощущение сценического пространства.

Когда мы делали первый спектакль, у нас, по-моему, было десять артистов, шесть музыкантов, а сейчас по штатному расписанию около ста человек. Статус государственного театра мы получили в 1996 году. В штатное расписание входят только взрослые: артисты, оркестр, службы театра, администрация.

Первым нашим спектаклем был «Cвинопас», мы написали его вместе с режиссером и либреттистом Татьяной Крамаровой, c которой мы театр создавали. Это музыкальная комедия, а еще у нас есть оперы-сказки (например, «Сказка о рыбаке и рыбке»), есть мюзиклы в чистом виде, зонг-опера «Чудо-дерево, или Карнавал Чуковского», которую мы делали с Кириллом Николаевичем Черноземовым. Он замечательный человек, ученик знаменитого Коха, постановщик фехтовальных боев — везде (во всех фильмах Фрида, в спектаклях Мариинского театра вплоть до «Отелло» с Пласидо Доминго, в «Гамлете» со Смоктуновским). Черноземов поставил «Чудо-дерево», а я придумала ход, где с чудо-дерева снимаются детали всяких костюмов. Клоун надевает то одно, то другое, то третье… Этим дети любят заниматься в жизни — напяливать на себя что-нибудь и играть в петуха, в Дюймовочку и так далее. А у Чуковского в каждой строчке появляется новый герой, другое животное, поэтому выбран прием клоунады. Артист балуется, а потом уже дети к нему присоединяются. Довольно забавный спектакль для маленьких.

«Царевна-лягушка». Сцена из спектакля. Фото из архива театра

«Царевна-лягушка». Сцена из спектакля. Фото из архива театра

Затем была «Царевна-лягушка», опера-сказка, затем «Белоснежка и семь гномов» — самый кассовый наш спектакль до «Мэри Поппинс», он отметил десятилетие в этом году. Постановщик Олег Леваков говорит: удивительно, обычно спектакль становится все хуже-хуже-хуже, а у вас все лучше-лучше-лучше… После «Белоснежки» этапным был спектакль «Три толстяка». Режиссер Семен Спивак ставил его очень долго — два с половиной года. Сменились исполнители главных детских ролей. Повзрослели, мягко говоря, артисты. Но произошло кое-что важное для нас — труппа драматически совершено преобразилась.

Хороший вокал — очень сильное средство для выражения какой-то идеи, для отражения некой сценической ситуации. Это не пение, когда сложили руки на груди, исполнили и сами получили удовольствие, а зритель остался холодным. Вот такого у нас не бывает, к счастью. Все должно быть живым. Мне кажется, наш театр — живой, во всяком случае, так о нас говорят. Мы развиваемся, стараемся не стоять на месте. Не только для того, чтобы выжить и доказать право на существование. Театр — это вообще живой организм. А наш — вдвойне живой, потому что у нас дети.

Одновременно в уголке идет игра в футбол, и тут же оркестровая репетиция. Поэтому мы их и ругаем, и наказываем, все как в семье. Но и хвалим, очень хвалим, более того, дарим подарки, на гастролях устраиваем экскурсии, в какой бы город мы ни приезжали. Деньги они не получают в отличие от взрослых артистов, а труд свой вкладывают. Поэтому мы их стимулируем — своей любовью к ним и вниманием.

Финансовая история — это отдельная история нашей жизни. Что такое поставить спектакль в жанре мюзикла, вы можете себе представить. Никакому ребенку никогда не объяснишь, что такое «нет денег на постановку» и «почему дохлые декорации и костюмы»: ему это совершенно неинтересно. Но нас очень любит зритель. Он приходит вместе с мамой, папой, учителем. Приходят детские дома. Мы их бесплатно пускаем всегда. При отсутствии стационара нас ищут по разным залам. Мы умудрялись собирать аншлаги в двухтысячном зале ДК Ленсовета. Довольно много работаем в Выборгском ДК.

Мы сейчас имеем одну репетиционную комнату в ДК Цурюпы на Обводном канале. Это, конечно, лучше, чем подвал, где крысы и где текут трубы и портятся декорации и костюмы. Но я думаю, что, когда театру почти полтора десятилетия, можно как-то подумать о том, что мы уже не случайное явление в Петербурге. Вот сейчас те, кто нами руководят, пытаются сдвинуть это дело с мертвой точки. Может, и получится.

Много лет мы существовали вообще без постановочных средств, получали три копейки на зарплату. И вот каждый год путем безумных моих хождений по всем инстанциям, депутатам, спонсорам мы чуть-чуть прибавляли финансы. Чуть-чуть. И за это время мы, к счастью, прибавляли и в своем уровне, в развитии своего дела — появлялись новые режиссеры, балетмейстеры. Все вместе привело к тому, что мы как-то выцарапали деньги на нашу последнюю удачу. Я имею в виду мюзикл «Мэри Поппинс, до свидания!», потому что все-таки номинация «Золотой маски» для нас колоссальный, как говорится, прорыв. Раньше мы даже не могли и думать об этом, но, видно, не зря честно трудились четырнадцать лет.

Модель идеального детского театра? Идеал существует в нашем воображении, на то он и идеал, чтобы к нему стремиться. Для нас идеальный театр — это, прежде всего, дом. Во-вторых, это театр, смысл существования которого не только самореализация артистов, но и любовь к детям. Я считаю, что в этом смысле у нас в театре все в порядке.

Как мы относимся к детям, такое и будущее нас ожидает. Мы же своими руками все делаем.

Нужны ли детские театры? Ой, мне кажется, что очень нужны. Не просто нужны, а очень нужны. Потому что на самом деле в любой детский театр, если это стоящий театр, надо ходить и взрослым и детям. Детям для того, чтобы постигать жизнь, а взрослым для того, чтобы не забывать свое детство. Иначе взрослый становится тоскливым, гнусным, отвратительным индивидуумом, теряет чувство юмора, не понимает собственных детей и всех вокруг.

Я считаю, что ребенок просто по «структуре» своей еще не такой, как взрослый человек. Он не может сразу попадать во взрослый театр. Мы же все помним по своему детству именно фильмы ДЛЯ детей, спектакли ДЛЯ детей. Мы все росли на этом. Я до сих пор совершенно неприлично люблю детские книжки. Для ребенка развитие — это путь через детский театр во взрослый. И театров должно быть столько, чтобы ему не скучно было, и репертуар должен быть соответствующий. Вот поэтому я думаю, что не обязательно детскому театру взрослеть, переходить на взрослый репертуар.

У нас вообще детским музыкальным театром мало кто занимается. А детей-то в городе, может, полтора миллиона. И ребенок должен для своего нормального развития ходить в театр, ну, сколько раз в месяц, ну, пару раз-то должен…

Записала Е. Берт.
Февраль 2004 г.

Петров Александр

ДЕТСКИЙ ДОМ

Вряд ли сейчас я могу точно сказать, когда меня привели в театр. Но поскольку я воспитывался в семье, где помимо архитекторских корней были и театральные, то всякий раз мы ходили на премьеры моих бабушки и дедушки — Наталии Сергеевны Рашевской и Николая Васильевича Петрова — в Александринку и БДТ. Помню «Обрыв» Гончарова, «Булычева» Горького, «Оптимистическую» в Александринке, премьеру «Бани» в московском театре Сатиры. Лучше всего помню почему-то спектакль «Хижина дяди Тома», может, потому, что не понравился: все были в клетчатых рубашках и выпачканы черным гримом, но где — уже сейчас не помню. А потом воспоминания резко обращаются на Малый оперный театр, который тогда был достаточно передовым, во всяком случае, там было много интересного. Помню «Петрушку», «Весну священную» — очень сильные спектакли, весь букет открытий Стравинского, Бенуа, Фокина. И, конечно, был Мариинский. Меня водили на балеты. Я любил «Шурале», все балеты Бельского. Потом я уже на другом этапе вернулся к театру — в старших классах руководил драмкружком и ставил всякие композиции, спектакли.

С ТЮЗом в детстве меня ничего не связывало, я стал очень много ходить туда, когда уже учился в Театральном. Это было во времена З.Я.Корогодского. Мне очень нравились его спектакли, их стиль и мера условности.

А. Петров. Фото В. Дюжаева

А. Петров. Фото В. Дюжаева

Когда у меня появилась возможность создать свой театр, за плечами уже были 15 лет работы в МАЛЕГОТе и шесть самостоятельных названий, среди которых такие «громкие», как «Медиум», «Джанни Скикки», «Человек из Ламанчи». Но театру в начале 1980-х нужен был партийный главный режиссер, я таковым не был. Время лаборатории советской оперы прошло, и спектакли вроде «У начала твоей судьбы» стали концом моей судьбы в МАЛЕГОТе и началом педагогической работы. Я набрал курс, из которого и сложился детский музыкальный театр, но не сразу! Тогда мы думали о том, что нужно создавать именно детский театр — это развяжет нам руки в использовании огромного количества выразительных средств, среди которых и драма, и музыка, и пантомима. Мне казалось и кажется сейчас, что в детском театре гораздо больше свободы, чем во взрослом оперном жанре. Да и идея витала в воздухе — о том, что такой театр необходим в Петербурге, говорили много-много лет. Первый коллектив мы собрали сначала при Ленконцерте, а потом он стал собственно театром — государственным театром «Зазеркалье».

«Алиса в Зазеркалье». Сцена из спектакля. Фото из архива театра

«Алиса в Зазеркалье». Сцена из спектакля. Фото из архива театра

В этом была еще какая-то веселая ажитация. Мой курс, который заканчивал институт и стал основой труппы, был настроен на капустник, на веселую, смешную историю. И наши дипломные спектакли были тоже достаточно милые и несерьезные: «Убийство на улице Луксир», «Бабушкины попугаи», «Женихи» Дунаевского. С такой капустной закваской мы выходили на первый спектакль «Зазеркалья» — «Никто не хочет петь, или Браво, брависсимо» Леонида Десятникова.

Об идеальной модели театра мы не думали. Модель — вещь неблагодарная. Когда ее выстраиваешь, она потом очень скоро обрушивается на тебя самого. Все равно живешь по воле, по времени, по какой-то интуиции, которая определяется той реальностью, которая тебя окружает. Но мне кажется до сих пор, что наша мысль взять и «омузыкалить» огромную книжную полку, которая стояла в библиотеках каждого в моем детстве, была очень правильной. Сразу возник повод для привлечения композиторов, либреттистов — в специальный репертуар. Его ведь не было, и мы, в общем-то, за десять лет создали достаточно много. Серьезность литературы, в отличие от банальных оперных либретто, заставляла весь театр (и артистов, и зрителей) соединяться в какой-то особой сопричастности друг к другу. Это осталось и сегодня — мы придумываем новые спектакли с новыми композиторами, с новой литературой. Линию создания произведения внутри театра мы не потеряли.

Но существует и вторая линия. Ход развития нашего театра подсказал мне, что классика в любом театре очень существенна. Если певец будет петь только партии Молотка, Колокольчика или Пятачка, то очень скоро он от меня уйдет, потому что должен петь и другие партии, которые позволяют раскрываться голосу. Как нельзя балетного танцора оставить без станка, так и оперных вокалистов нельзя оставить без Россини и Доницетти. Это заставило меня поменять политику и понять, что в театре могут на равных сосуществовать как детские, так и взрослые спектакли, которые дают возможность исполнителю получить мощное эстетическое удовлетворение. Артист должен ощущать, что он человек не второго сорта и в свой послужной список может вписать не только партии Колокольчика и Зяблика, но и то, на что ходит взрослый зритель. Мне кажется, это и есть модель. Я даже могу сказать, что это мое ноу-хау, потому что из десяти детских театров, которые создавались в мое время — Киевский, Минский, Екатеринбургский… — провалились все: либо они существовали внутри оперного театра, что не давало им возможности вести свою политику, либо они развалились по качеству.

Очень здорово, что одни и те же актеры сегодня поют и играют «Детский альбом» и «Красная рука, черная простыня», а завтра «Любовный напиток», «Богему» и «Сказки Гофмана». Если у них уровень таков, что они могут петь в «Богеме» и «Сказках Гофмана», значит, в «Городке в табакерке» они работают с тем же азартом и с тем же качеством. Самое страшное в детском театре — это артисты, которые никому не нужны, кроме этого детского театра.

Детская студия при театре «Зазеркалье». Фото из архива театра

Детская студия при театре «Зазеркалье». Фото из архива театра

Я очень активно выступаю против того, чтобы все ТЮЗы становились театрами, где ставятся только «Мещане», или только «Чайка», или только «Темные аллеи». На самом деле, это поветрие, которое тоже очень сильно подрывает любовь к театру. Это лишает молодых режиссеров стимула работать для детского зрителя. Во-первых, нет никакой премии для этого: ни «Маски», ни «Софита». Детских категорий не существует в этих конкурсах. Мы пытаемся провести какую-то работу, чтобы появилась национальная премия, имеющая отношение именно к детскому театру, к спектаклям для детей.

Мне кажется, что не должно быть такого крена в сторону взрослых спектаклей, как сейчас. Я смотрю фестиваль «Радуга» в ТЮЗе и понимаю, что там детям делать нечего. Это смотр для молодежного контингента.

Почему эти веяния появились у нас? Наверное, прежде всего потому, что самим постановщикам, и мне, и моему коллеге П.Бубельникову, хотелось высказаться в такой музыке, как «Богема», «Порги и Бесс», «Сказки Гофмана», «Любовный напиток». Я думаю, что дело не в том, что зритель подрос и потребности его изменились, просто в данный момент это нас интересует больше.

Мы знаем, что в репертуаре взрослого театра всегда есть три-четыре детских названия. Как правило, это спектакли-уроды. Еще по работе в Михайловском театре я помню, какое отношение было к тем трем-четырем утренникам, которые обязаны были идти, — типа «Волшебника Изумрудного города», «Фердинанда Великолепного». Это всегда были спектакли, на которые ставились самые ненужные солисты. Это всегда были невыспавшиеся монтировщики, недотянутые занавесы и т.д. и т.п. И так во всех театрах. Хотя потребности в таких постановках гигантские, экономически они выгодны, дети заполняют сто процентов утренников. Но артистам их играть не престижно, им себя не переделать. И получается, что нужен все же какой-то организм, который называет себя детским театром и в котором это стало бы качественным приоритетом.

Студийцы. Фото из архива театра

Студийцы. Фото из архива театра

Наш театр создавался как театр для детей с родителями. Потому что тот комментарий, который получает ребенок от родителей, даже если он чего-то не понимает, подчас важнее самого спектакля. Потому что возникает контакт, который нынче потерян в семьях и в поколениях. Мне кажется, у ребенка есть свойство стремиться, может из какой-то гордыни, понять непонятное. Допонять непонятное. Я помню, что я залезал в какие-то взрослые книжки. Я никак не мог успокоиться, пока не понимал, что же там происходит, и спрашивал у отца или у старшей сестры, что там и почему. Мне кажется, что высокая планка всегда лучше, чем низкая. Если ребенок с самого начала поймет, что происходит, интерес его угасает. При этом — парадокс — дети могут смотреть один и тот же спектакль по восемь раз и воспринимать каждый раз, как в первый.

Есть у нас и спектакли для самых маленьких: «Любимая игрушка» или «Маленький принц», когда дети становятся участниками самой игры. Они приходят на спектакль со своей любимой игрушкой, и в ходе спектакля актеры с ней играют. Это своеобразное плэй-воспитание, которое дает возможность людям быть более раскованными. Это уже игра, как в дочки-матери, игра в театр. Наверное, она нужна, она пользуется у нас популярностью. И такая линия тоже будет развиваться, потому что она имеет спрос. И самое главное еще в том, что в театре есть студия…

Есть странная категория детей, которые уже не дети и в то же время еще дети. Их обучение в этих стенах имеет, мне кажется, какой-то очень мощный характер, потому что они все время находятся как в рентгеновском кабинете, они все время под воздействием каких-то лучей. И где бы они ни были — в буфете ли, в коридоре ли, на сцене ли, в гримерке, — на них это действует. Действует жизнь коллектива, интересы артистов и всех, кто выпускает спектакль. С ними репетируют, и они обретают новые качества и сами входят в спектакли. Есть целый ряд постановок, в которых без детей мы не существуем, потому что они половина успеха — «Соловей», «Хоббит» или «Людвиг и Тутта». Помимо этого еще создается фантастическая атмосфера.

Большая часть студийцев без труда поступает в Театральный институт, в Консерваторию. И у всех остается вот это ощущение мира, познанного в театре, детства, проведенного в театре.

Они приходят к нам чуть ли не с четырех лет в подготовительную группу. И учатся где-то до двенадцати-пятнадцати лет. Есть младшие, средние, старшие. У меня несколько студентов, которые были сначала в студии и поступили на наш курс, — они самые подготовленные. Студентами руководить трудно, но волшебно интересно. И божественно необходимо, потому что они — удивительный инструмент, который сам позволяет тебе на нем играть. Мне кажется, время, которое мы с ними проходим вместе, такое сгущенное! Мы проживаем несколько жизней. Иметь студию, студенческие курсы — важно для театра, благодаря этому безболезненно происходит смена поколений.

Конечно, прежде всего, когда мы их набираем, важно наличие вокального голоса. А дальше все ведется к тому, чтобы этот голос, какой бы он ни был, не стал «вещью в себе», самоценностью. Чтобы он был как можно более свободен, скоординирован с телом, с мыслью, с внутренним чувством, которое не позволяет превращать пение в концерт или звучкодуйство. И поэтому роль движения в нашем обучении огромна. Чувство ритма, ансамбль — главные категории, которыми мы занимаемся. На самом деле, очень большая нужда в музыкальных артистах.

Эстетика нашего театра разная, она имеет тысячу лиц. Всякий раз мы пытаемся искать разные условия игры, которые на данном этапе более всего интересуют. Восемь лет назад была опера В.Высоцкого «Бабушкин кот» по Погорельскому, которая по жанру проходила как «русский триллер на фоне лубка», потом была фарфоровая пастораль «Пастушка и трубочист» и «шахматная партия в двух актах и восьми клетках». Сейчас возникнет детский спектакль С.Баневича «Сверчок на печи» по Диккенсу, очень трогательный и красивый. Это, наверное, можно назвать «рождественскими песнями у камина».

Следующий спектакль, который планируется, — «Робинзон Крузо» Станислава Важова. Это почти рок-опера, когда танцуют рубанки, табуретки, гвозди, молотки — все, чем Робинзон обустраивает остров. В планах «Иоланта» — это, как известно, опера; «Орфей в аду» Оффенбаха — классическая оперетта. Но в любом случае это будут спектакли детского музыкального театра «Зазеркалье».

Записала Е. Берт.
Февраль 2004 г.

Наумова Ольга

ДЕТСКИЙ ДОМ

В ноябре 2003 года одному из знаменитых ТЮЗов страны, Нижегородскому, исполнилось 75 лет. Долгие годы, особенно тогда, когда им руководил Б.Наравцевич, он входил в ту когорту, о которой А.М.Смелянский писал: «Тогда была семья детских театров. Во главе кабинета детских театров была Мария Исааковна Пукшанская. Это человек огромной воли. Ну, Голда Меир! Ума палата, партийность каких-то чистейших кровей (она была в свое время, до войны, партработником в Минске). Вот она и создала внутри большой брежневской системы свою — систему детских театров. Это поразительно, но это так: система Марии Исааковны замечательно работала. Кошмар не завладел всею действительностью, были островки, оазисы, где люди разговаривали, где была жизнь. И в этом Синем кабинете на Страстном бульваре, где птицы клевали зернышки в клетках, сидели люди, которые умели бороться и защищать художников. „Она ко мне относилась, как секретарь обкома к Моцарту“, — сострил однажды Адольф Шапиро в связи с Марией Исааковной, но это было точное определение… Успех Горьковского театра и судьба Наравцевича во многом зависели от Москвы… Только так можно было противостоять дикости».

За последние десятилетия Нижегородский ТЮЗ прошел печальный путь, типичный для множества детских театров бывшего СССР. Именно поэтому мы избрали его «предметом описания»: так живет не один Нижний.

Он был образован в 1928 году. Слово «образован» здесь можно употребить в прямом значении — «по образу и подобию» брянцевского. У начала его — бывший известный антрепренер, артист, режиссер, основатель советского нижегородского театра драмы Николай Иванович Собольщиков-Самарин, который обратился тогда к молодым артистам своего театра с трогательным письмом: «Мои молодые друзья! …Предлагаю создать исключительно из ваших сил спектакль, студийно и детально проработанный ВНЕ наших очередных репетиций… ВЫ СОВЕРШЕННО САМОСТОЯТЕЛЬНО проводите всю работу по постановке спектакля… Сделайте почин, из которого в будущем вы создадите молодой филиал Нижегородского театра».

Б. А. Наравцевич Фото из. архива автора

Б. А. Наравцевич.
Фото из архива автора

Так оно и случилось: от драматического театра «отпочковалась» группа энтузиастов, которую возглавили талантливые люди — режиссер Е.А.Брилль, художник Г.К.Кигель и композитор А.А.Касьянов. Первый спектакль — фонвизинский «Недоросль». Через полгода театр создал репертуарную афишу по всем тюзовским «канонам»: «Недоросль» и «Женитьба», «Фриц Бауэр» и «Алтайские робинзоны»…

Нужно понять, чем для большинства ребят был поход в этот театр, расположенный в бывшем здании коммерческого клуба, с парадной лестницей, с огромным старинным зеркалом, с уютным залом, балконами, лепниной… Само здание давало ощущение какой-то другой, ушедшей культуры, хотя с самого начала театр был сильно идеологизирован. Интересно читать анкеты ребят, где они просят спектакли «про партийных» и «про революцию». И тут же — искреннее удивление, что в театре — «живые люди»…

В жизни театра бывали разные этапы, но в конце 1930-х его возглавил В.Л.Витальев. Как писал А.М.Смелянский, «это был воплощенный здравый смысл, человек старой закваски, глубоко честный, законопослушный… беспредельно советский режиссер советского детского театра». Сам Анатолий Миронович был завлитом Горьковского ТЮЗа и в 1972 году привел в театр нового главного — Бориса Абрамовича Наравцевича. «Наравцевич появился в Горьком в начале застоя, и это было событие. В болотном времени болотного города явился игровой человек, который вернул этому городу ощущение театра, как праздника… Ну что там было в этих «Трех мушкетерах», с которых он начал завоевывать г. Горький? Юмор, песенки, вольный дух, отвага? Конечно, конечно… Это был веселый спектакль о ненависти, о фанатизме людей, готовых погибнуть из-за подвесок королевы. Было осмеяние бездумной власти и безумной преданности химерической идее. Нам это казалось тогда смелым, и публике, кажется, тоже казалось. Но главное, что там было, — это веселье, актерские удачи, радость театра, когда вокруг все уж было совсем безрадостно… В Наравцевиче была способность заряжаться, пользуясь любым «аккумулятором». Ловить идеи и претворять их. Это редкая способность, потому что бездарность всегда самодостаточна и завистлива. Наравцевич, наоборот, всегда был открыт и умел окружать себя талантливыми людьми — из Москвы ли, из Горького или Риги… Он умел восторгаться чужим успехом. По-детски не раз сообщал мне: "Ну, я так никогда не смогу, никогда не поставлю, потому что я бездарен"…

Он был, что называется, легким человеком. И эту легкость неожиданно и изящно вносил в постановки классиков. Он поставил «Двенадцатую ночь» раскованно, с пониманием каких-то глубинных вещей… Он не читал Бахтина, я ему пересказывал эту книгу. Но ему и не нужно было читать, потому что он обладал быстро воспламеняющимся воображением. Ему хватало намека… И он поставил Шекспира в духе им понятого карнавала, без всякой учености, а с той легкостью, которая выдавала в нем самобытного артиста, способного понять и извлечь что-то по воздушным путям культуры… Будучи географически провинциалом, Наравцевич в каком-то главном отношении был столичным режиссером. Недаром он избрал себе в собеседники и соавторы Сергея Бархина, художника, чья непровинциальность и глубочайшая одаренность, парадоксальность наложила свой отпечаток на искусство нижегородского театра, на сам его облик… Наравцевич владел искусством собирать компанию…. И я могу сказать, никогда больше, ни в одном театре, в каком мне пришлось работать в Москве, такой компании не было… Да, конечно, время диктовало свои условия, он ставил что-то официальное, что-то про революцию и пионеров, но это было как-то между прочим, как вынужденная и обязательная дань, налог, партвзносы…«

А еще была лаборатория режиссеров ТЮЗов, которой руководила М.О.Кнебель. Показать свои спектакли участникам лаборатории, выслушать подробный разбор значило выдержать экзамен на определенный творческий уровень, который нужно было постоянно подтверждать.

Наравцевич очень боялся «тюзятины». Под ней он подразумевал многое: сюсюканье (или, как он говорил, «бебешистость»), любую адаптацию, заигрывание и подыгрывание «несмышленому» зрителю, ложный пафос, претенциозность, актерское кривлянье («чтобы посмешить»), дешевые детские утренники и вообще любую приблизительность, любое «как бы».

Судьба отпустила Борису Абрамовичу 15 лет жизни в нашем городе. Не так и много, но по меркам театральной истории это была эпоха. Он успел создать свой театр-дом, который отличала особая лирическая атмосфера, успел поставить более 40 спектаклей из которых многие стали событием, успел воспитать своих актеров, успел привить вкус к ощущению подлинной театральности нескольким поколениям зрителей, как бы предчувствуя, что городу будет этого не хватать…

В этом году осенью Наравцевичу исполнилось бы 80. Он ушел из жизни внезапно, полным творческих идей и планов. Это был 1986-й. Жизнь вокруг менялась и ломалась…

«Автоматически играли спектакли, из которых, кажется, выкачали воздух и вынули душу», — писала Марина Дмитревская, которая приехала в Горький как раз в тот период. «Душа» отлетела от театра не сразу. Но это был процесс необратимый.

Прошло 18 лет. Все, чего так боялся режиссер Наравцевич, случилось давно. «Тюзятина» проникла во все поры театра, трансформировавшись соответственно времени.

В 1987 году главным стал Виктор Алексеевич Симакин. В его спектаклях «Завтра была война», «Принцесса Турандот», «Сны Евгении» еще трепетал отблеск былой театральной школы. Однако сразу стало очевидно, что Симакин не строитель театра, было ощущение, что ТЮЗ для него — что-то промежуточное, временное (он пробовал поставить спектакль в драме — неудачно). В его спектаклях, а особенно в репетициях, отсутствовала необходимая творческая атмосфера (например, «Турандот» задумывалась как сплошная актерская импровизация, но для этого не было по-настоящему «веселого и вольного воздуха», актеры «зажимались», и тексты пришлось заказать КВНщикам из политехнического).

Проработав три года, Виктор Алексеевич запросился в годовой творческий отпуск, а когда захотел вернуться, коллектив театра ему отказал.

Лев Серапионович Белов принял уже другой театр, с пониженными творческими критериями, не имевший прежнего высокого общественного статуса в городе. Белова и пригласили с явной надеждой на возвращение к прежнему Театру (казалось, он из того же «тюзовского братства», что и Наравцевич, а когда-то и просто стажировался у него). Однако спектакли Белова базировались на архаичной эстетике 60-х: многозначительно горящие свечи, пробегающие по сцене девушки с покрывалами и шарфами, дым в наиболее пафосных местах. Это были спектакли далекие от времени: за окном шла Перестройка, а в театре царил самый настоящий застой.

И стало казаться, что даже при Симакине было «веселее», и когда его позвали на разовую постановку «Мекки-ножа» и она на общем фоне оказалась «свежее», то «второе пришествие» Виктора Алексеевича выглядело естественным.

Теперь это была совсем уже «ручная» труппа, в течение многих лет не имевшая живых творческих вливаний. И, действительно, в театре сразу стало «веселее». Никогда еще в ТЮЗе не ставилась, например, «хохмедия» да с таким зазывательным названием — «Блин-2». Компанию «хлипаков», «дуретиков», «стрикеров» и прочих в основном немолодых (играющих молодых) дяденек и тетенек «штырит, плющит и колбасит» на сцене, отчего в зрительном зале, видимо, должно тоже «штырить, плющить и колбасить» юного зрителя: ведь с ним, со зрителем, пытаются говорить на «его» языке с таким же успехом, как когда-то, в советские времена, этот «общий язык» искался на уровне «сюсюканья» или пионерской риторики.

В этом грубом, примитивном и униженном заискивании перед зрителем особенно «преуспел» спектакль «Звездопляс» в режиссуре, сценографии и инсценировке В.Симакина, который ныне и художественный руководитель и директор театра, а еще и фотограф (стоит посмотреть в фойе галерею фотопортретов тюзовских актеров со срезанными лбами, волосами, скошенными лицами, никак не умещающимися в кадр). В основе «Звездопляса» — заезженный прием, используемый теперь во всех ночных клубах, когда под фонограммы певцов-звезд имитируются «номера». Из этих номеров и составлен спектакль. Жалкое это зрелище: бедность костюмов (на подборе), дежурный свет, актеры, которые много старше своих реальных «прототипов», неловкая, непрофессиональная пластика, неумение даже имитировать пение под фонограмму… При этом — нарочитая «отвязность» манер (с душком непристойности), жеманство, кокетничанье…

На этом фоне звуки реальных фонограмм раскрученных поп-звезд невольно кажутся островками подлинного, профессионального искусства.

Надо сказать, что переход к такому «забойному» зрелищному впечатлению у юного зрителя довольно «скачкообразный». Не забудем, что параллельно взрослым спектаклям в «главной» режиссуре как шла, так и идет по сей день череда «второсортных» спектаклей (чаще — сказочек) в примитивной «очередной» и актерской режиссуре с травестийными бабами-ягами, лордами фаунтлероями, собачками, кроликами и пр. И вот после нее как только переступает зритель определенный возрастной рубеж — так сразу получает и «Блин», и «Звездопляс»…

Впрочем, «взрослый классический» репертуар («Бедность не порок», «Коварство и любовь», «Романтики») опять возвращает нас к милой знакомой адаптированной «тюзятине». Чуть особняком, на первый взгляд, стоит «Вишневый сад», сделанный на Малой сцене, — спектакль, получивший положительные отзывы критики. Однако и он вызывает много вопросов. Как можно поставить эту пьесу так, чтобы она никаким образом не соотносилась с нашим временем? Ни единой репликой! Забавно, что «современность» сама просится на сцену — за 300 метров от ТЮЗа занесены топоры над прекрасным вишнево-яблоневым садом, последним зеленым островком Старого Нижнего, — но я в данном случае не о прямых аллюзиях. Актеры старательно играют каких-то выдуманных, «тех» людей без реальной плоти и крови, аффектируя страсти. И когда в конце спектакля эти люди «ниоткуда» подходят к авансцене и со слезами на глазах вглядываются в будущее, к горлу невольно подступает комок: нет, это не «те», неведомые люди, которых играют эти постаревшие, во многом потерявшие ориентиры актеры, а сами эти актеры, со слезами вглядывающиеся в свое будущее…

Не только в этом театре, а вообще в городе сложилась удивительно нетеатральная ситуация: замкнутый провинциальный круг режиссуры, годами никуда не выезжающие актеры, лишенные живых театральных впечатлений… Им уже трудно отличать плохое от хорошего. Тем более что и неприхотливый зритель, тоже давно не видевший живого театра, бывает вполне доволен тем, что ему предлагают. Чего же боле?

В этом смысле празднование юбилея театра стало весьма симптоматичным. Основным каркасом для юбилейного действа стал упомянутый «Звездопляс». На сцене находились большие часы, из которых выглядывала «кукушка», вещавшая голосами политических лидеров. Когда-то театр носил имя Н.К.Крупской, поэтому «кукушка» начала с нее: «Дорогие дети! Добро пожаловать в театр имени меня. Володенька всегда говорил: учиться, учиться, учиться. Все лучшее — детям! Ку-ку!» Таких «ку-ку» было много. (Привожу выборочно, что запомнила: «Жить стало лучше, жить стало веселей. Ку-ку!», «Я вам сейчас покажу кузькину ку-ку», «Театр — пир духа, пир духа — ха — театр. Ху из ху. Ку-ку!», «Юбилей — это серьезная загогулина, а где оркестр? Потому что я люблю дирижировать. Ку-ку!», «Поиграем и пошутим! С юбилеем! В.В.Путин. Ку-ку!».) Практически без объявлений шли отрывки из спектаклей (из них и состоял праздничный концерт). Все отрывки — в режиссуре В.Симакина. Вот, например, был в начале 80-х такой романтический спектакль — «Песнь о Данко». И в день юбилея обрядил Виктор Алексеевич актера, игравшего когда-то Данко, но растерявшего былую стройность, в костюм, напоминающий римского легионера, и поставил его на лестницу петь под фонограмму песню из того спектакля. А под лестницей другой актер (молодой и стройный) под эту песню танцевал с красной ленточкой танец из спектакля «Изобретательная влюбленная», поставленного Симакиным уже не так давно.

Вообще песни и пляски преобладали. Слов было мало. А для тех, кто когда-либо работал в театре, их не нашлось совсем. Ну, просто ни единого!

Ку-ку!

Февраль 2004 г.

Беседу с художественным руководителем Саратовского ТЮЗа Киселева Юрием Ошеровым и директором Валерием Райковым ведет Олег Лоевский

Саратовский ТЮЗ не носит имя Ю. П. Киселева, руководившего им многие десятилетия. Он называется именно «ТЮЗ Киселева», и в этом названии — осознанная неизменность: и после смерти Мастера, и на много лет вперед Дом, который он построил, принадлежит ему. Это его театр, его труппа, его дети, его спектакли.

Прежде чем Олег Лоевский чуть ниже вступит по просьбе редакции в диалог с руководителями этого театра, поделюсь краткими собственными впечатлениями.

Саратовский ТЮЗ — самый старый ТЮЗ страны (он возник раньше Петроградского!). Он всегда был — из «коренных», ведущих (наряду с Ленинградским, Горьковским, Свердловским). Часто казался архаичным (по сравнению, скажем, с Рижским ТЮЗом…).

Но сегодня, в пору, когда наши детские театры перестали «отапливаться» какой-либо идеей, Саратовский ТЮЗ страннейшим образом сохранил уютную, традиционную, по-хорошему провинциальную атмосферу Дома, в который приходит каждый саратовский ребенок. Этот Дом стоит на редкость прочно. Актеры театра с энтузиазмом (и без фальши, что удивительно!) рассказывают о встречах со зрителями (это не обязаловка, а веление души), о разветвленной системе кружков любителей театра в школах. Получается, в Саратове работает то, что уже, кажется, утрачено везде, и работает благодаря традиции, своеобразному ритуалу, который утвердил когда-то и ввел в закон Ю.П.Киселев. Пожалуй, от Москвы до Бреста больше такого места нет.

Киселева звали Юрий Петрович, и нынешнего руководителя театра, замечательного народного артиста, талантливого, добрейшего «детского человека» тоже зовут Юрий Петрович. Ошеров. То есть время продлило традицию даже в неизменности имени.

Летом 2003 года Саратовский ТЮЗ усилиями своего директора Валерия Райкова собрал Первый фестиваль ТЮЗов Поволжья «От А до Я». Может быть, впервые осознав размеры общетюзовской катастрофы (а чего только не было показано радостными гостями — радушным хозяевам!), Саратовский ТЮЗ еще раз почувствовал свою исключительность. Как Дома.

Попадая сюда, возвращаешься в собственное счастливо-провинциальное пионерское детство: когда не только деревья были большими, но когда любимыми книгами были — «Четвертая высота» и повести Прилежаевой. То есть все было на своих местах. Дружба, будущее, семья, бабушки, дедушки, спектакли-сказки. Как в ТЮЗе Киселева.

М.Дмитревская

Олег Лоевский. Юрий Петрович, ваш театр очень многим обязан Юрию Петровичу Киселеву. Что переменилось с тех пор?

Юрий Ошеров. Ну, во-первых, конечно, в те времена, когда Киселев блистательно начинал делать свое дело, зрители (и дети, и родители) были более доверчивы. Они больше доверяли театру и шли сюда специально за какими-то ответами, за общением. Это было послевоенное время: изголодавшимся, исстрадавшимся людям нужно было что-то не только красивое, хотелось еще искусства сострадательного, умеющего о них побеспокоиться, поделиться с ними чем-то. Я сам прошел через это, сам в это время стал впервые ходить в театр и помню это ощущение. Мне нужно было, хотелось ходить сюда, и, слава Богу, это у меня было.

Сейчас времена изменились, стало больше жестокости, в искусстве больше развлекательности. В моде этакий джентльменский набор, в который должно входить и посещение театра (не у всех, но у многих). Поэтому взгляд на театр, на то, чем он занимается, стал более сухим, не таким доверительным, приходится выстраивать отношения со зрителями, учитывая эту сегодняшнюю самозащиту, неприступность. Пробиться сегодня к эмоциям зрителей, даже совсем юных, сложнее. Их просто так мелодрамой, хотя она по-прежнему имеет место, не возьмешь. Я сам люблю ставить мелодрамы, сам люблю пробить слезу и вообще считаю, что это одно из самых главных, во всяком случае для меня, качеств театра — когда в зрительном зале плачут. Люблю…

О.Л. Время изменилось. Что вы сберегли от Киселева, что пригодилось и с чем вы вынуждены расстаться?

Ю.О. Мы, конечно же, бережем память о Мастере, о том, что он сделал, о том, что он здесь жил. Это вспоминается ежечасно, ежеминутно на каждой репетиции, и это чувствую не только я, но и Григорий Цинман и Александр Соловьев — все, кто из наших актеров так или иначе пытается время от времени заниматься режиссурой. Все его уроки, слова, крылатые выражения, анекдотические ситуации постоянно витают в воздухе. А что касается школы, то он нас учил работать. Привил любовь к подробностям, тонкостям человеческих взаимоотношений. Это же его крылатое выражение: «Начнем благословяся, Бог даст, дойдем и до финала, хотя финал, честно говоря, меня менее всего интересует». Ю.П.Киселев любил сам репетиционный процесс, когда выстраивается эта вязь, когда ниточка, петелька, крючочек — и вот начинается… И долго-долго этим занимались, и сейчас любим этим заниматься. Не всегда это, конечно, удается в той мере, в которой удавалось ему, он здесь был большой дока. Когда дело касалось формы, тут он был самокритичен, а вот что касается внутренних тонких ходов, эту школу мы стараемся беречь и передать молодым насколько можем.

О.Л. В чем была уникальность Киселева как режиссера детского театра?

Ю.О. Повышенное внимание к молодым и ответственность перед ними.

О.Л. Как это достигается?

Ю.О. Опять-таки воспользуюсь его крылатым выражением, перефразирующим Чехова: «Лекарства, в сущности, одни и те же и для взрослых и для детей. Нет специальных лекарств для детей и для взрослых. Дело в пропорции. То, что полезно взрослому, ребенка может убить. Значит, в детском театре можно говорить обо всем. Запретных тем нет. Важно, как это сказать, как сказанное отзовется в душе ребенка». Вот этот педагогический дар, чутье, знание необходимы человеку, работающему на территории детского театра. Или, скажем, любимая притча Юрия Петровича — о первом купании ребенка. Когда бабушка проверяет локотком, прежде чем опустить ребенка в ванночку, температуру воды — не обожжется ли он? И не холодная ли вода? Когда собирается вся семья вокруг этой ванночки — это целый церемониал. Ребенка опускают в воду — и здесь его могут либо ошпарить, либо застудить. Как же важно первое погружение ребенка в воду! Беды и несчастья потом будут преследовать очень долго, может, и всю жизнь, если мы в этот момент его ошпарим или застудим. Так же важно первое посещение театра. Актер, режиссер, художник, педагог театра и родители должны понимать, что ребенок впервые идет в театр, думать, что там ему преподнесут, в какой форме, чтобы не навредить.

О.Л. Сегодня организм ребенка, наверное, приспособлен к совершенно другим температурам. Или эта температура всегда одна и та же? Казалось бы, у детей время не течет, но все-таки оно течет. Они уже в другом потоке информации, в другой жизни. И каким сегодня должен быть «локоток» у режиссера?

Ю.О. Наверное, все это — интуиция, подсознание. Как чувствует мать, что ее ребенку нельзя сегодня на улицу, что ему нельзя давать эту пищу… Как она чувствует, что она не очень здорова, поэтому сегодняшнее ее молоко может быть вредно, как это случилось, скажем, с Алиной в «Строителе Сольнесе». Она заявила: «Мой долг быть матерью. Я хочу сама кормить своих двух сыновей». Накормила собственным отравленным молоком и угробила их. Так что она думала о себе больше, чем о детях. Наверное, здесь нужен особый дар, талант.

О.Л. Много вы знаете режиссеров, у которых есть эта интуиция, есть талант работать в детском театре не по необходимости, а по душевной потребности?

Ю.О. Знаю, но не очень много, к сожалению. Я не так много ездил по стране в силу своей занятости. Но я знал Ю.П.Киселева, В.И.Давыдова — совершенно блистательного детского режиссера, знаю З.Я.Корогодского — режиссера и педагога с тончайшим чутьем, знаю А.В.Бородина в лучших его работах. А М.О.Кнебель! Уж ее куда только не звали, но она ставила в Центральном детском театре, приезжала и проводила у нас мастер-классы по Чехову. Мария Осиповна относилась к взрослому как к ребенку.

Ю. П. Киселев. Фото из архива театра

Ю. П. Киселев. Фото из архива театра

О.Л. Вы опять стираете грань между детьми и взрослыми. Получается, что вот это трепетное отношение режиссера к взрослым как к детям сразу все решает?

Ю.О. Нет, я говорю о пропорциях. О чем можно говорить с ребенком? Ведь важно, кем и каким он будет через пару лет. Мне хочется, чтобы мои дети, которые приходят ко мне в театр, относились к театру как к исповедальному месту, как к храму — приходили сюда со своими болячками, пытались посоветоваться с нами, побеседовать, не жить?по нашему примеру, а получить эмоциональный опыт. Меня беспокоит, что современные зрители разучились плакать. Они все стали такие сильные, такие благополучные — не все, но все к этому стремятся, хотят, чтобы происходящее на сцене их не касалось, стесняются в зале плакать, хотя слеза подкатывает — я это вижу. Но они стыдятся, потому что рядом сидит товарищ, а еще хуже, если целый класс. И у них идет обратная реакция. Вместо того чтобы дать свободу своим эмоциям, они начинают демонстративно хохотать, тем самым нарабатывая мозоль на сердце. Вот почему я категорически против коллективных посещений, категорически. Это вредно. Это горячая ванна или, наоборот, ледяная, это вред. Ребенок должен ходить в театр с родителями, с бабушкой, с дедушкой или один. Один — чтобы ему не было стыдно перед рядом сидящими и он мог полностью отдаваться происходящему на сцене.

О.Л. Что такое ТЮЗ?

Ю.О. Исповедальня. Для меня он всегда был таковым. И в идеале мне бы хотелось, чтобы сюда приходили на исповедь.

О.Л. Когда я рос, в кинотеатрах шел фильм «Брак по-итальянски» и вход детям до 16 был запрещен. Сегодня «Брак по-итальянски» («Филумена Мортурано») идет в ТЮЗе Киселева. Как это случилось?

Ю.О. Тогда не верили, что молодой человек может это понять, считалось, что это «буржуазная» драматургия. А сегодня мы услышали в этой пьесе то, что нас волнует: как сохранить семью, как ее создать, на чем она держится. На интересе к себе самому или к тому, кто придет за нами? ТЮЗы вышли из кукольного возраста, они вошли в реальную жизнь. Пускай дети ходят и во «взрослый театр». Что смогут понять — поймут, не смогут — не поймут. По-моему, детскому театру всегда будет чем заниматься.

О.Л. В чем отличие детского театра от взрослого?

Ю.О. Взрослый театр, по моим наблюдениям (это было всегда и продолжается до сих пор), ставит детские спектакли с коммерческой целью, т.е. в каникулы. Мы детские спектакли играем постоянно, не только в каникулы и по воскресеньям, это раз. Во-вторых, ответственность. Взрослые театры, к сожалению, не всегда ее осознают.

О.Л. Валерий Николаевич, а зачем, с вашей точки зрения, с точки зрения театрального директора, который мог бы работать и в другом театре, нужен сегодня ТЮЗ? Есть ли какое-то отличие от взрослого театра? Какие задачи он выполняет? В чем его особая миссия в наше жесткое, своеобразное, интересное время?

Валерий Райков. С одной стороны — театр есть театр, с хорошими или плохими спектаклями. Можно сказать, что особого различия нет. Для детей надо играть еще лучше, чем для взрослых, потому что они ложь и неправду видят и чувствуют кожей и еще быстрей — душа у них открыта. Могу сказать, что Киселевым заложен принцип семейного театра: дети приходят с родителями, налаживается связь поколений, восстанавливается диалог, который во многих семьях утерян. И, мне кажется, это одно из основных предназначений театра. Уже не раз звучала мысль, что наш театр — лечебница души. 2003 год был объявлен годом здоровья, 2004 год — годом семьи. В таком контексте достаточно легко говорить об этом. Мы стремимся, чтобы было интересно и родителям и детям. Стараемся делать так, чтобы со сцены шла доброта. Знаменитая фраза Киселева о бабке-повитухе, которая опускает в воду локоток, чтобы не застудить или не ошпарить ребенка, для нас жива.

Принцип семейного театра подразумевает также и то, что по ту сторону рампы тоже семья — артисты. Люди, которые здесь работают, — живут здесь. Очень помогает и то, что большая часть труппы — это наша Саратовская театральная школа. Фактически все было заложено в те времена, когда они учились. Это дает свои результаты. У нас свой зритель, воспитанный десятилетиями, и это, с одной стороны, накладывает большую ответственность, а с другой — помогает жить. Полвека аншлагов — это приятно. Могут сказать, что, наверное, это нас расслабляет: любой продукт «съедят», потому что нас просто любят. Нет. Бывали моменты, еще при Киселеве, когда спектакли снимались с репертуара именно из-за того, что они не соответствовали тому, чего хотелось достичь.

О.Л. Вас знает весь город. Все начальники были когда-то детьми и посещали этот театр. Как вы расположились внутри города, как чувствуете свое положение?

В.Р. Нам строят еще одно здание, дают еще две сцены, мы востребованы… Ощущение внутри города? Мне кажется, что нас не просто любят, без нас просто жить не могут, без нас не мыслится процесс воспитания почти во всех семьях. К нам приходят 200 тыс. зрителей в год, а по статистике каждый ребенок города может попасть в театр раз в три года. Приходят 100 тысяч родителей и 100 тысяч детей. Естественно, из этих 100 тысяч детей — дети Саратова, Энгельса. То есть 300 тыс. раз в три года к нам могут попасть. Вполне естественно, что рядом строится еще одно здание и каждому ребенку будет дана возможность попасть к нам хотя бы раз в год.

В продолжение темы «театр как семья». Мы с Ю.П.Ошеровым дополняем друг друга. Это органично для меня, без этого я уже не могу существовать, но это дает и определенные плоды — атмосферу внутри коллектива, семейный дух. Уникальная ситуация была запрограммирована самим Киселевым. При жизни он выбрал себе преемника, назначил его главным режиссером, и мы так существовали почти два года до ухода Мастера. Мне кажется, что для многих наших зрителей это важно: атмосфера, которая царит внутри театра, внутри теплого дома, помогает.

Февраль 2004 г.

Смирнова-Несвицкая Мария

ДЕТСКИЙ ДОМ

Педагогические мечты безответственно-наивных наставников XIX века, к примеру Ушинского, «о демократизации и народности воспитания детей» воплотились в жизнь с помощью системы детских театров, рожденной, как известно, на заре советской власти и, собственно, самой советской властью. Обязательные ТЮЗы по всей стране, иначе — расстрел! Эта дурная наследственность, привкус обязаловки, сопутствует жизни ТЮЗов и пугает всех участников процесса по обе стороны рампы. Иногда — очень сильно.

Наш ТЮЗ вообще-то всегда «держал планку», даже в те времена, когда у других этой самой планки просто не было. И сегодня питерский ТЮЗ радует город спектаклями малой сцены, которые подробно описаны критиками, ездят на фестивали и получают театральные премии.

Между тем знакомство наших питерских детей с театром начинается, как правило, в ТЮЗе на спектаклях большой сцены, которая как раз не была избалована вниманием критики в последние годы.

Выбор спектаклей, которые я посмотрела, был практически случайным — это спектакли, поставленные в разные годы разными режиссерами, «крепко сидящие в репертуаре», идущие регулярно и, возможно, чаще других. Некоторые из них рассчитаны на подростков и молодежь, другие — на детей помладше. К примеру, «Энтин-шоу».

Над затемненной и пустой пока сценой, на фоне черного задника с мерцающими звездочками светящимися буковками горит название: «Энтин-шоу», но поскольку Петербург — не Лас-Вегас, надпись у нас, как водится, светится не целиком, у прописной буковки «У» не горит хвостик, и все вместе читается как «Энтин-шог». Эта загадочное имя не породило, вопреки ожиданиям, нового супержанра — синтеза между «их» шоу и нашим шоком (или шагом). Нет. Но зато мы увидели спектакль (премьера состоялась в начале 2001 года), в котором, как в зеркале, отразились пристрастия целого поколения, чья юность протекала под песни из мультфильма про бременских музыкантов. «Классический» концерт из «зримых» песен с оттенком «студийности» — узнаваемый почерк поющего режиссера М.Розовского. Актеры выбегают в униформе, современных синих с белым спортивных костюмах, которые становятся основой для меняющихся в каждой песне деталей (художник по костюмам И.Долгова). Яркий, зрелищный, ритмичный спектакль неизбежно тривиален по структуре: новая песня — смена костюмов и декораций (используются, по-моему, все подборные декорации, что есть в театре, — от русской печки до острова с пальмами). Напряженно работают актеры. Они поют сами, оснащенные радиомикрофонами, иногда поддержанные живым оркестриком, иногда — фонограммой (музыкальный руководитель постановки Д.Тухманов), общаются с залом, периодически предлагая детям поучаствовать (отчего дети надолго затихают), много танцуют (балетмейстер Г.Абайдулов), много двигаются, что выражается в видимой одышке и каплях пота. При таком студийно-массовом подходе трудно выделить кого-то из актеров особо. Есть замечательные номера, есть менее артистичные. В песенной поэзии Энтина незатейливые вирши («восточные сладости принесут много радости» или «светлячок, светлячок, необычный червячок») соседствуют с назидательно-ироничными («чтобы не было беды, мойте руки до еды»), а также с первоклассными текстами всем известных и действительно любимых песен: «Только небо, только ветер», «Я водяной, я водяной», «Чунга-Чанга», «Надо жить умеючи» и так далее. Известных и любимых настолько, что на их материале коммерческий успех спектаклю был бы обеспечен, даже если бы постановочная бригада состояла и не из таких громких имен.

Е. Прилепская в спектакле «Энтин-шоу». Фото А. Корякова

Е. Прилепская в спектакле «Энтин-шоу». Фото А. Корякова

Простодушная убежденность Розовского (а вместе с ним, видимо, и театра) в том, «что сегодня дети за всеми новомодными шумовыми эффектами, за Интернетом, не получают необходимой дозы искусства, которое делает человека человеком», и что, наконец, такая «доза искусства» воплотилась в виде «Энтин-шоу» на сцене ТЮЗа, вызывает, мягко говоря, недоумение. Только очень наивные взрослые вместе с Розовским будут считать, что исполнили свой родительский долг, приобщили своих чад к «культуре», показав им «Энтин-шоу» — заменив современную попсу тоже попсой, только более понятной, своей, родной, проверенной прошлым веком.

В репертуаре ТЮЗа «Энтин-шоу», к счастью, едва ли не единственный «коммерческий» спектакль. В афише — русская классика: здесь и Гоголь, и Достоевский, и Чехов, и Грибоедов. Но увидеть, скажем, «Белые ночи» или «Записки Поприщина» — не так просто, это редкие спектакли. А вот «Бешеные деньги» Островского — премьера, и в зале аншлаг.

Комедия «Бешеные деньги», поставленная А.Кузиным в 2003 году, дезориентирует взрослого человека, у которого со школьных времен оставалась какая-то иллюзия по поводу пьес Островского — что там-де хоть в чем-нибудь да отражен нравственный идеал народа. Но лавры Песталоцци не привлекают создателей этого зрелища нисколько.

В спектакле ТЮЗа мы видим циничную историю полупрофессиональной содержанки, ищущей идиота побогаче, которая чуть было не просчиталась в своих планах, но все же ее ставка оправдалась: трудолюбивый придурок сделался-таки «новым русским». В финале, появляясь в шикарном прикиде, он прощает свою беспутную жену на непростых условиях, в которых напуганному интеллигентному зрителю чудится особая изощренность.

Тринадцати-пятнадцатилетние дети, с их тренированной мобильной психикой, без особого труда справляющейся с современным этическим и эстетическим контекстом, воспринимают спектакль гораздо легче, чем обремененные культурными стереотипами взрослые. Зал реагируют очень живо, внимательно наблюдая нюансы «семейных» отношений, со смехом и улюлюканьем в надлежащих местах. «Юные зрители» явно уже успели составить представление об основных нравственных ценностях, и потому, когда разряженная мамаша Чебоксарова (Н.Боровкова) жалуется на бедность, в зале нестройно хихикают и кидают ей монеты.

Зеленое поле, предложенное М.Китаевым, — поле для игры, карточной, бильярдной или спортивной, — было современным ходом. Но все в этом спектакле существует отдельно. Автономно оформление, автономны и потому бессмысленно красивы костюмы М.Воробейчика, автономны в своей игре актеры, и их в этом спектакле почему-то особенно плохо слышно, даже таких опытных «аборигенов», как И.Шибанов (Кучумов). Островский, как бы двусмысленно это ни звучало, «опущен» до публики, спектакль получился, что называется, на потребу сегодняшнего дня. Единственный персонаж, в котором явлена человеческая сущность (в финале), — обманщик и мот Телятев в исполнении С.Шелгунова, но его искренность и незлобивость возводят его на поистине недосягаемую моральную высоту по сравнению с остальными.

После этого спектакля пятнадцатилетняя дочь сказала мне, что ходить в ТЮЗ со мной больше не будет — «для тебя это работа, а для меня трата времени», и на спектакль для совсем мелких я отправилась в одиночестве. Оговорюсь сразу — новогоднее представление «Ангел часовых механизмов» совершенно не испугало (как иногда пугают новогодние сказки — на всю оставшуюся жизнь). Долго готовилась к худшему, но увидела забавный, мягкий и достаточно ясный по смыслу детский спектакль, правда — с известным напряжением, опять из-за плохой слышимости.

Спектакль (премьера этого года), поставленный Ю.Ауг и Д.Лагачевым по пьесе, написанной Ю.Ауг, с первых же минут завладевает вниманием детей. Мальчик Тема в исполнении В.Любского и девочка Вася (от Василины) в исполнении О.Глушковой, современные Тильтиль и Митиль, отправляются в сломанные часы, чтобы их починить, так как вместе с часами остановилось и время и Новый Год может не наступить. К ним на помощь, в их комнатку с двумя кроватками и разбросанными, пока неподвижными игрушками, из корпуса огромных напольных часов вылезает ангел времени — с трогательным деловым рюкзачком между крылышками (Э.Кения). Чтобы помочь детям в трудном путешествии, оживают игрушки — кот, кошка, пес, страус, тигр, обезьяна. В программке не обозначен художник спектакля, по трудно добытым сведениям и слухам, сами постановщики и являются художниками, и в этом случае надо их искренне поздравить. Оформление — небогато, но передает необходимое по действию ощущение то уюта, то опасности, а костюмы придуманы с той долей юмора, условности и фантазии, которая порой ошарашивает взрослых в современных игрушках — у тигра, например, шкурка в горошек, кошка — лилового цвета и с хвостом динозавра и т.д. Актеры в этом спектакле легки и пластичны, они заряжены энергией и со старанием создают смешные образы своих персонажей. В спектакле, кроме актеров ТЮЗа, участвуют студенты БИЭПП (курс Н.Н.Иванова). И играют они ничуть не хуже профессиональных актеров! Это А.Александров (Кот), М.Козлов (Пес), К.Малов (Тигр) и Д.Матвеев, исполняющий трусоватого Страуса, который, пытаясь спрятаться от неприятностей, каждый раз стукается головой об пол.

Приключения детей и игрушек в часовом механизме продолжаются — они встречают в часах колдунью Секундину, которая раньше была куклой Ундиной, но поскольку ее давно потеряли и позабыли о ней, характер ее испортился и она стала злой колдуньей. Оказывается, достаточно небольшой порции любви и сочувствия, чтобы она исправилась и стала помогать детям, опять превратившись в милую, а главное, любимую куклу (Т.Маколова). Любовь и забота необходимы всем, а их отсутствие приводит к ужасным последствиям — эту основную идею ненавязчиво, но уверенно провозглашает сказка, которая заканчивается, конечно же, хорошо. И если дети дома в новогодние дни слышали настойчиво лезущее из телевизора «это не любовь, это не любовь, это просто морковь», то в театре все-таки получили возможность альтернативы: нет, не морковь! Любовь!

А после спектакля «Любовь к одному апельсину» (премьера 1996 года) в постановке Д.Масленникова сомнения в существовании любви возникают. К дежурному набору ощутимых зрителем недостатков спектакля — плохая слышимость, холод в зале (уверена — после посещения ТЮЗа зимой большинство детей заболевают) — прибавляются иные, которые впрямую касаются художественного результата. Исчезнуть они могли бы при одном условии — возникновении объединяющей театральной энергии. А когда ее нет — спектакль кажется «мертвеньким». Тогда и декорации смотрятся сиротливо, и ярчайшие костюмы не могут напитать глаз, и вся идея «итальянского попурри из Гоцци» тонет в питерском болоте, не обжигая темпераментом, не удивляя сюжетом, не радуя обаянием. Есть такой грустный театральный эффект: когда театр гастролирует на чужой сцене большего размера, чем своя, — вдруг сдвигается вся система координат, обнаруживается несоразмерность всего всему, актеры «не берут» зал, чужое пространство «отторгает», спорит, давит и, в конце концов, подавляет. Примерно такое ощущение от виденных мною спектаклей — как будто они где-то, когда-то, в другой жизни, на другой, более камерной сцене были очень хороши, а сейчас, здесь случайны, не приспособлены к этому залу. Неприкаянно и устало выглядят на площадке актеры, а иные из них попросту не скрывают того, что им на сцене скучно.

Да, давно идущие спектакли, да, сцена ТЮЗа сложна и в техническом, и в акустическом отношении, да, жизнь сейчас трудная у всех, особенно у учреждений культуры. Но ведь зрители ходят, театр функционирует, почти во всех спектаклях есть постановочные решения, впечатляющий визуальный ряд — плод труда высококлассных профессионалов. В спектаклях нашего ТЮЗа нет давно вошедших в анекдоты про детские утренники штампов, нет «тюзятины». Но нет и жизни, нет витальности, нет театральной энергии, способной одухотворить опустевшие «тела» спектаклей.

Поневоле вспоминается формула Брука: «Когда мы говорим „Неживой театр“, мы вовсе не имеем в виду театр, прекративший свое существование, мы подразумеваем театр, гнетуще активный и в силу своей активности способный стать иным».

«Поллианна», премьера 2000 года по знаменитой повести американки Э.Поттер в редакции и постановке И.Селина, может вызвать (и вызывала) острое неприятие критиков и даже некоторых зрителей, так как события там развиваются нестандартным для детского театра образом — жизнерадостная героиня в финале попадает под машину и, скорее всего, не будет больше ходить.

Ю. Рудина (Полианна), И. Шибанов (Доктор Чилтон). «Полианна». Фото А. Корякова

Ю. Рудина (Полианна), И. Шибанов (Доктор Чилтон). «Полианна». Фото А. Корякова

«Поллианна» идет на круглой площадке ТЮЗа «задом наперед», то есть по моде последних лет — зрители на сцене, актеры — на авансцене и в зале, все кресла которого зачехлены черным полиэтиленом (из такого теперь уже и у нас научились делать мешки для трупов). В спектакле есть мощное и безусловное постановочное решение, разработанное «зубрами» питерской сценографии: художник — А.Орлов, костюмы — М.Мокров, свет — Г.Фильштинский. Правда, оценить его сполна могут, видимо, только весьма искушенные зрители. Тема смерти, болезни, страдания подана в спектакле в той мере, которая переносима сознанием ребенка, и с той противоречивой таинственно-привлекательно-отталкивающей окраской, которая существует в детстве. Мотивы египетских мумий в костюмах и танцах некоего «хора», инвалидные коляски и гигантская операционная лампа вместо стульев и стола, больничные каталки вместо кроватей, велосипедные колеса, во множестве катящиеся по площадке, зловеще сверкая спицами, полиэтиленовые «холодные» плащи всех персонажей, обитателей английского чопорного городка, в котором резким и единственным контрастом является девочка-сирота, приехавшая жить к своей тетке после смерти отца-пастора. Собственное горе и туча несчастий окружающих ее людей не могут победить природной витальности и оптимистично-эгоистичной мудрости этой девочки, обаятельной и настоящей в исполнении Ю.Рудиной.

В режиссерской подаче этой истории есть оттенок черного юмора, «прикола», «страшилки», но в то же время остается и момент для серьезного театрального восприятия — ребенок неминуемо «примерит» эту историю на себя. Такая «тренировка» несчастья, «учебное» страдание. Мне кажется, что условность, выбранная для такого разговора, достаточно тактична и очень театральна. Меня не шокировали расчлененные пупсы и поднимающееся из ямы на плунжере недвижимое тело. В конце концов, в реальной жизни наши дети видят еще и не такое, хотим мы этого или нет.

Если в спектакле ТЮЗа есть «массовка» или «хор», они смотрятся и ведут себя более уверенно и артистично, чем отдельные персонажи. То ли потому, что задан четкий пластический рисунок поведения, то ли яснее определены задачи, но «коллективным существом» на сцене ТЮЗа прожить гораздо легче, чем по одиночке. Здесь это «коллективное существо» состоит из высоких пластичных актеров. Все в черных очках, одинаковые, они выполняют роли слуг сцены, и роли «дам из благотворительного общества», и роль «толпы», и роль «реагирующего пространства». Они подчеркивают режиссерскую идею: слишком яркие индивидуальности, вроде приезжей девчонки, в этом мире безликих не очень-то выживают. Остались непонятными эпизоды с оглушительным превращением спектакля в имитацию рок-концерта. Вроде режиссер относит это поистине адское явление к царству смерти, а церковные хоралы, музыкально спорящие с ним, — к царству вечной жизни, но эта тема не развита, и потому эпизоды с «современной музыкой» абсолютно инородны. Актеры же (кроме приходящей из Александринки Рудиной), как и в других спектаклях большой сцены, все кажутся усталыми и похожими на людей, у которых случилось какое-то горе и которые просто формально исполняют все необходимые действия.

Если бы я посмотрела только «Поллианну», я бы думала, что это специальный эффект: мол, все такие расстроенные с начала и до конца. Но на самом деле это, наверное, какая-то «вредность производства», которую никто не чувствует.

Н. Шумилова (Фея Розабельверде), А. Введенская (Цахес). «Крошка Цахес». Фото А. Корякова

Н. Шумилова (Фея Розабельверде), А. Введенская (Цахес). «Крошка Цахес». Фото А. Корякова

Со спектаклем «Крошка Цахес», поставленным в 1997 году А.Петровым (по его же инсценировке), происходит коллизия, противоположная той, что описана в сказке Гофмана и показана нам. Омерзительный с виду карлик благодаря волшебству пожалевшей его феи внушает окружающим восхищение, как если бы он был невероятно красив, умен и знатен. Спектакль же, наоборот, обладая безусловными достоинствами внешней привлекательности, великолепно решенный по визуальному ряду, колдовским образом внушает какое-то эмоциональное оцепенение, мистический ужас. Преодолевая его, скажу, что известные мне театроведческие категории и критерии оценок здесь как-то неуместны — они не срабатывают так же, как в сказке не имел значения здравый смысл. У Гофмана колдовство можно победить только более сильным колдовством. Не знаю, какое колдовство надо применить, чтобы спектакль ожил, — все составляющие спектакля есть, а самого спектакля нет. Есть художественное решение, пространственно соотнесенное с трудной сценой ТЮЗа, — огромная шкатулка, изменяющаяся в театральном свете, призрачная и красивая, как крылья стрекозы, створки и потолок которой распахиваются и вращаются, обозначая места действия. Есть пластический язык, который понятен и в определенные моменты просто завораживает (художник спектакля и автор костюмов В.Фирер) — например, все сцены, где молча, точно зловещие птицы, носятся по сцене фигуры «гофманов» в черных развевающихся плащах. Они и «слуги сцены», и слуги времени, и слуги прочих сил. Работая безупречно, они не только обеспечивают перемены, но и создают собственно театральную атмосферу спектакля. Которая сразу разрушается при появлении «говорящих актеров»! Колдовской парадокс — когда актеров нет, а только музыка, свет и скользящие фигуры «гофманов», на сцене театр. Как только появляются актеры — театр пропадает. Эта ужасная загадка не объясняется возрастом спектакля — бывают же живые спектакли и постарше. Словом, чародейство, не иначе. Не помогают даже вспыхивающие палочки в руках доктора Альпануса, Великого мага, в исполнении усталого Н.Иванова. Ходит толпа красивых костюмов, соблюдает поставленные мизансцены, многословно и неразборчиво (иных вообще не слышно) толкает сюжет к финалу, а ты сидишь и пытаешься понять — что управляет этим миром, если не колдовство? Ну чем, например, можно объяснить такую аберрацию: роль молоденькой героини Кандиды исполняет красивая корпулентная дама с очень развитыми формами, не подходящая на эту роль ни по возрасту, ни по фактуре? Может, замена? Смотришь в программку — нет, она вообще единственная исполнительница… Такие вещи объяснимы в опере — а здесь? Чтобы было похоже на оперу? Все-таки Петров — оперный режиссер… Но дама так и не запела.

А на поклонах у актеров такие грустные и пустые лица…

И внезапно проникаешься культурологическим пафосом все того же Брука и можешь только повторить вслед за ним: «…исполинский фургон культуры безостановочно катится вперед и доставляет на свалку, которая все растет и растет, большие и малые достижения каждого из нас. Театры, актеры, критика и зрители сидят в колымаге, которая скрипит, но никогда не останавливается. Не успеем мы оглянуться, как начинается новый сезон и у нас снова не хватает времени, чтобы задать тот единственно важный вопрос, который охватывает всю проблему в целом. К чему вообще нужен театр?… Чему он служит?»

Февраль 2004 г.

Шошин Модест

ДЕТСКИЙ ДОМ

ТЮЗ им. А.А.Брянцева в 1990-е годы постигла участь главных театров страны — он оказался на обочине театрального процесса, в какой-то миг лишившись рулевого, курса, чуть было не утратив свои привилегии в стране, где «все лучшее — детям», привилегии, которые дают гарантию существования без оглядки на художественные результаты. Кажется, ситуация последних лет — это ситуация «качелей»: с одной стороны, манит статус современного, молодежного театра, с другой — бетонные стены необъятного амфитеатра навсегда придавили этот театр гигантоманией — наследием советской мечты о всемирном коллективном разуме, обрекая зрителей и артистов на преодоление пространства, холода, смерти. «Пусто, пусто, пусто…» Лишь З.Корогодский смог наполнить это пространство стихией театра, витальностью. С тех пор, инстинктивно уходя от пугающей пустоты, режиссеры перебирались на малые площадки, оставляя большую сцену, этот «семеновский плац», на растерзание культпоходам.

Тщетно пытались бороться с этой сценой многие — ни один «не выжил». Последнее десятилетие жизни ТЮЗа — «игра на вылет». Художественные руководители и режиссеры сменяли друг друга, они «уходили, уходили, говорили: „Ну, пока“». Девяностые годы — десятилетие борьбы, попытка преодолеть необратимое умирание детского театра, невозможность его полноценного существования. Кажется, это уже не вина — беда, постигшая все ТЮЗы страны, — отсутствие лидера, режиссера, который думает о детском театре, у которого эта особого рода театральность — в крови. Истощение идеи ТЮЗа, угасание внутренней способности к обновлению, регенерации становилось очевидным.

А.Андрееву, пришедшему на смену Корогодскому, было трудно — он сохранял спектакли Мастера, и они оставались в репертуаре наравне с его спектаклями. Он сам пытался соответствовать статусу детского театра, иногда угадывал какие-то токи — тогда возникали «Вредные советы» по Г.Остеру, праздник детского и актерского хулиганства, на котором веселились не только дети, но и взрослеющие парубки перестроечного времени. А на «Эквус» с восхитительным И.Латышевым, где про любовь было почти «по-взрослому», шли толпы питерских девчушек. Вообще, на тот момент А.Андреев сделал, может быть, главное для театра: в начале 90-х он привел в ТЮЗ молодежь — тех, кто сейчас, спустя десять лет, составляет костяк тюзовской труппы. Это был курс А.Андреева, плюс — последние «кацманята». Они были молодыми, и эта молодость обещала многое.

Когда в середине 90-х появились «Преступление и наказание» Г.Козлова, «Белые ночи» Г.Дитятковского, «Записки Поприщина» Г.Васильева — ТЮЗ вновь стал одной из главных точек внимания в питерском театральном пространстве. Сейчас, когда вспоминаешь «Преступление», чудится, что тогда на сто процентов был угадан язык, на котором можно было разговаривать с молодым поколением. Это был молодой спектакль — о молодых и с молодыми Латышевым, Бульбой, Девотченко, Строевым, Солопченко. Но это было обособленное пространство: преодолев пропасть между сценой и залом, актеры и зрители находились на одной плоскости — деревянном планшете сцены. На большой же сцене по-прежнему устраивали каникулярные праздники для «самых маленьких».

Этот процесс разложения большой сцены приостановился в 96-м году, когда в театр пришел А.Праудин со своим эпатажным проектом «Театр детской скорби». Город всколыхнулся, поверив на слово, не вслушиваясь в то, что утверждал Праудин: необходимо кардинальное обновление театральной крови, уход от театра «детской радости». Тогда театр мыслился Праудиным как «школа выживания», и, вкупе с мощной театральностью, которой владеет этот режиссер, его программа могла стать прорывом в эстетике детского театра. Чуда не произошло. После «Покойного беса» и «Конька-горбунка» ТЮЗ исторгнул из своего чрева А.Праудина как инородное тело. Те, кто приходили позже, могли быть хорошими или не очень режиссерами, ясно было одно — они не были режиссерами детского театра. Так, лучшие спектакли большой сцены — спектакли С.Каргина — созданы для зрителя, способного оценить тонкость рисунка его сценических акварельных пейзажей.

На большой сцене, как в лавке антиквара, постепенно скапливались спектакли разных эпох и режиссеров. Из репертуара исчезали спектакли Корогодского и Андреева, чтобы затем, спустя годы, быть поднятыми «из праха» по неведомым никому, кроме руководства, причинам.

Назначение Григория Козлова не принесло нового воздуха, надежд, желаний. Оно не принесло вообще ничего. Который год главный режиссер главного детского театра страны честно трудится на стороне, а одинокая, сиротливая труппа мужественно продолжает делать прямой массаж сердца, которое когда-то качало клюквенный сок по огромному, могучему телу брянцевского ТЮЗа.

Март 2004 г.

Беседу со Светланой Лаврецовой ведет Марина Дмитревская

Посреди Семеновского плаца, посреди Петербурга мрачно возвышается храм детской радости — бетонный ТЮЗ — монстр советской архитектуры. Летом пробираешься к нему через безумные аттракционы, арендующие пространство у его входа. Зимой карабкаешься по заледенелым, убранным только по центру ступеням… С тех пор как театр стал проводить фестиваль «Радуга», несколько похорошели его внутренние пространства, косметический ремонт способствовал им много к украшенью. Этому театру давно нет счастья. Четыре руководителя за десять лет, уход целой группы артистов во главе с И.Соколовой, не пожелавших расстаться с А.Праудиным. Неизменно все эти годы одно — директором его является С.В.Лаврецова. Театральные люди прекрасно понимают, что хозяйка нашего ТЮЗа именно она.

Марина Дмитревская. Светлана Васильевна, сколько лет вы директор ТЮЗа?

Светлана Лаврецова. 23 февраля коллектив поздравлял меня с 10-летием работы в театре. Я очень горда тем, что моя судьба пересекается с судьбой З.Я.Корогодского, который возглавил театр тоже 23 февраля. А еще мы оба по знаку зодиака — Львы.

М.Д. Для чего, по-вашему, существует детский театр?

С.Л. Мне странно, что этот вопрос задаете именно вы, потому что, как мать, должны понимать его необходимость. На сегодняшний день у меня растет маленькая дочка, и я считаю, что кроме школы и кружков она должна ходить в театр и смотреть детские спектакли.

М.Д. Я-то не вижу необходимости в ТЮЗах, но повторю свой вопрос: для чего нужен не детский спектакль, а ТЮЗ как учреждение?

Таким бывал В. И. Ленин на сцене ленинградского ТЮЗа. Фото из архива редакции

Таким бывал В. И. Ленин на сцене ленинградского ТЮЗа. Фото из архива редакции

С.Л. Ребенка надо готовить к драматическому театру, начиная с кукольного. Детский театр — это совершенно другой уровень профессиональной актерской игры, более высокий, более тонкий. Я объездила почти весь мир, и у многих руководителей детских театров настольными книгами являются книги Брянцева и Макарьева, идеологов создания театров для детей. Несмотря на то, что раньше идеологический театр в России был «орудием коммунистического воспитания», никто ничего другого и лучшего придумать не смог, и почти все детские театры мира создаются по образцу Петроградского ТЮЗа, а он создавался педагогами, которые всё очень точно продумали. «Каждому возрасту — свой театр». Одним из основных принципов было разграничение возрастных запросов наших зрителей. Если что-то хорошее создано, зачем же перечеркивать? Эту идею надо сохранить в том виде, в каком она задумывалась.

М.Д. И все-таки для чего существует детский театр?

С.Л. Детский театр существует и для эстетического развития детей, и чтобы, войдя в драматический театр, они были подготовлены для знакомства с театральным искусством. Маленький ребенок должен войти в театр вместе с другими детьми и научиться вести себя в нем. Должен понять, что можно не только прочесть что-то в книге или сыграть в самодеятельном кружке при Доме Творчества Юных, он должен увидеть нашу профессионально слаженную, мощную труппу, которая может донести профессиональным языком сцены то, что ребенок прочел в книге. Я смотрю на своих собственных детей и понимаю, что посещение из года в год театра прививает им театральную культуру.

М.Д. Уже давно понятно, что культпоход — вред. Почему до сих пор ваш театр практикует культпоходы?

С.Л. А кто вам сказал, что мы практикуем культпоходы? В нашем театре существует многолетняя практика реализации билетов — не более 5 билетов на класс. А если билетов приобретается больше, то места обычно разбросаны по зрительному залу и ученики, как правило, сидят с классным руководителем.

М.Д. Но это же ужасно — с классным руководителем! Они приходят не как личности, а как группа с начальником. Я была на спектаклях, где точно сидели классы — такой был гвалт!

С.Л. А к детскому гвалту я отношусь как к прекрасному детскому говорку, обожаю наших зрителей, и самое главное, наши актеры уже тоже не могут жить без этого перезвона, который они слышат и понимают. Так что культпоходов у нас нет, а иногда, действительно, бывают целевые спектакли, заказанные школами, как правило, с обсуждением после спектакля.

М.Д. Почему же вы им не отказываете?

С.Л. А зачем? Мы зрительный зал разбиваем на сегменты, и дети из одного класса не сидят вместе. Многие наши актеры преподают в школах и, случается, сами приводят по десять-пятнадцать своих воспитанников — и дети прекрасно смотрят спектакль! Кроме того, классный руководитель может самостоятельно купить в любой театральной кассе города тридцать билетов и более, и никто не вправе ему это запретить.

М.Д. Не пускайте по тридцать.

С.Л. А вот это уже работа дирекции театральных касс. Традиционные встречи театральных работников с кассирами ДТЗК отменены, а сама «дирекция» уже почти частное предприятие. У нас в театре — давняя, налаженная система работы уполномоченных по реализации билетов, встречи со зрителями. Совсем недавно педагоги театра проводили очередную выставку «Театр — глазами детей». Может быть, вы считаете, что детям это не нужно, а в моем понимании — просто необходимо. Рисуя, дети высказываются о спектакле. Они приходят в наш театр, как в родной дом, и на сегодня мы, может быть, в числе немногих театров в городе, сохраняющих форму «театра-дома». Детей можно называть сегодня «делегатами», можно называть «фанатами», но увлеченных театром сегодня больше, чем раньше. И когда мы проводим «Брянцевский фестиваль» детских театральных коллективов, мы видим, как дети копируют игру наших актеров. Значит, у них есть кумиры, идеалы, а у наших актеров — поклонники.

М.Д. Чем детский театр отличается от взрослого?

С.Л. Репертуарной политикой, дифференцированным подходом. Детский театр — это театр для трех возрастных категорий — детской, подростковой и юношеской. В репертуаре мы оставляем только лучшие спектакли. А на малой сцене актеры могут реализовать себя в спектаклях для взрослых, это способствует их творческому росту. Особенно бережно мы должны относиться к подростковому возрасту. Чтобы понять, о чем говорить со сцены театра с подростком, а о чем нет, мы проводим наш фестиваль «Радуга», где спорим на темы: что, и как, и о чем сегодня следует ставить на сцене театра для этого возраста? И сегодня наш театр поднимает проблему подростков, как это было в период руководства театром З.Я.Корогодским. Существуют различные пьесы, в которых говорится об одиночестве подростка, о наркотиках, о суициде, об алкоголизме. Несколько раз мы с актерами театра собирали подростков и спрашивали, что же им интересно, что бы они хотели увидеть в театре? Тем более что сегодня они увлечены хорошо сделанными компьютерными фильмами, как, например, «Гарри Поттер и тайная комната». Это фильм даже мне, взрослому человеку, тяжело смотреть, а они смотрят. А со сцены театра — хотят разговора о любви, а не о наркотиках, не хотят видеть на сцене своего сверстника, у которого проблемы дома, не хотят видеть себя с плохой стороны, а читают «Чарли и шоколадная фабрика», хотят увидеть «Питера Пэна», им любопытно, как возможно сюжет перенести на сцену театра.

А. А. Брянцев. Фото из архива редакции

А. А. Брянцев. Фото из архива редакции

М.Д. Они хотят иллюзий?

С.Л. Да, иллюзий. Девочки все равно мечтают о принцах и алых парусах. И это было всегда и всегда будет. Я не знаю, как вы, а я человек уже давно немолодой и давно реальный, но я тоже люблю помечтать.

М.Д. Ну, мечта мечте рознь… И — последний вопрос. За десять лет, что вы здесь, через театр прошло четыре художественных руководителя: А.Андреев, А.Праудин, С.Каргин и вот теперь Г.Козлов. Они были с программами, без программ, они были очень разные. Что вас устраивало или не устраивало в каждом из них?

С.Л. Если человек — лидер по природе, то он и будет работать: я с 24 лет директор, не скрою, я — лидер, Лев по знаку, и в театре занимаюсь всегда только директорской работой. Стараюсь помогать и не вмешиваться в репертуарную политику театра, она определялась худруками, а уж удавалось или не удавалось им укрепиться в театре — это проблемы не директорские. Что я могла подсказать и откорректировать, в силу своего опыта, — я подсказывала. Искала и находила финансовые средства, гранты. Со всеми, с кем я работала, у меня сохранились замечательные отношения: и с А.Андреевым, и с С.Каргиным (он работает сегодня в театре), с Григорием Козловым знаем друг друга давно и все десять лет в театре работаем вместе, вместе с ним и выпускали первый наш спектакль «Преступление и наказание», и А.Праудин говорил: «Вы замечательный директор, с вами легко работать».

М.Д. Что же вы А.Праудина тогда не удержали, не защитили?

С.Л. Мы не просто замечательно с ним работали: руководители города дали нам с И.Л.Соколовой возможность самим выбрать художественного руководителя и пригласить его в театр, что мы и сделали после долгих поисков. И хотя против его программы восстала педагогическая общественность города, мы до определенного момента шли в тесной связке. Но в определенный момент я задала себе вопрос: «А хочешь ли ты, чтобы твой ребенок смотрел такой спектакль?»

М.Д. Но вы же говорите, что не вмешиваетесь в художественную часть.

С.Л. А я и не вмешивалась, и ничего не решала, решал город. Я не пошла с ним в бой, чтобы помочь А.Праудину остаться в театре, а ушла в сторону, потому что не хотела, чтобы мой ребенок смотрел «Ля-бемоль», очень сильный спектакль по отрицательному эмоциональному воздействию, во всяком случае, на меня. Если бы у меня не появился второй ребенок, я бы, наверное, так остро к этому не относилась. Я очень трепетно отношусь теперь к тому, что у меня ребенок смотрит, как растет, какое получает образование и как окружающий мир влияет на его психику.

М.Д. Но ребенок появился у вас значительно позже, когда А.Праудина в театре уже не было, кроме того, он и не ставил здесь «Ля-бемоль», он поставил только два спектакля, например «Конька-Горбунка». Чем был опасен «Конек»?

С.Л. Объясню. У меня родилась дочь, именно в момент увольнения из театра А.Праудина. Еще и это заставляло меня избегать отрицательных эмоций. Что же касается «Конька», то меня, как зрителя, не устраивает решение режиссера в отношении к русскому народу как к народу ленивому, который только пьет и спит. У А.Брянцева и у З.Корогодского в этом спектакле самыми сильными сценами, с многоголосием, с расписанными, как партитуры в хоре, с выстроенными отдельными образами и мизансценами, были сцены массовые, ярмарка, веселье, с сохранением русских национальных традиций, которые существуют и по сей день. А, извините, эротическая сцена Ивана и Кобылицы? А Конек, рожденный от их любви?

М.Д. Это был лирический танец.

С.Л. Мы по-разному слышали сказку. Но я ничего не решала. Решал вице-губернатор. Я ушла в сторону и не стала биться из этических соображений и собственных внутренних суждений. Мне непонятна и неприемлема идея — концепция «Театра детской скорби». Хотя раньше доставала деньги на конкурс макетов для реконструкции фойе, придуманной А.Праудиным. Было сделано два макета: фойе сожженного театра и фойе битого стекла. Восстали почти все школы города, завучи, классные руководители. В результате, после ухода Анатолия Аркадьевича, мы два года налаживали отношения с системой городского образования, мы потеряли всех педагогов, они перестали общаться с нашими уполномоченными. Я понимаю так — скорбь это не та программа, которая нужна нашему городу, нашим детям, наши структуры власти не пошли и не пойдут на изменение программы театра детской радости.

М.Д. С нашими школами бороться надо, а не потакать им. А что до программы, то с тех замечательных пор ни о каких программах речи не идет вообще. Вы давно работаете без программы.

С.Л. Я так не считаю. У нас даже спланирован очень точный репертуар на ближайшие пять лет.

М.Д. И как могло получиться, что Г.Козлов не поставил за два года своего руководства ни одного спектакля с труппой театра?

С.Л. Художественный руководитель не обязан ставить спектакли. И тому есть примеры. Художественный руководитель БДТ К.Лавров, художественный руководитель театра Сатиры В.Словохотов, художественный руководитель театра им. В.Ф.Комиссаржевской В.Новиков, художественный руководитель МХАТа им. Чехова О.Табаков и др.

А на сегодня Г.Козлов готовит курс, который пополнит труппу ТЮЗа, работает сразу над тремя спектаклями (с драматургом К.Драгунской, с драматургом М.Бартеневым, приступает к репетициям розовской пьесы «Мальчики»). Таковы планы.

М.Д. План — это план. Планы — это планы. А программа — это некий комплекс эстетических идей. Каковы эти идеи сегодня?

С.Л. На сегодня в планы Г.М.Козлова и его команды входит сохранение идей А.А.Брянцева, пополнение репертуара театра трех возрастных категорий лучшим в мировой литературе и драматургии.

Март 2004 г.

Яновская Генриетта

ДЕТСКИЙ ДОМ

В детстве ТЮЗ не имел на меня никакого влияния, помню только «Ромео и Джульетту» с Филипповым и Мамаевой и что Филиппов был очень красивый. В ТЮЗе мы оказывались с классом, а поход с классом не имеет на душу никакого влияния, это продолжение учебного процесса. Cамым сильным детским театральным впечатлением была «Пучина» в Александринском театре. А у К.Гинкаса — опера А.Рубинштейна «Демон» (не ТЮЗ!).

ТЮЗы как таковые я считаю неполезным явлением. Маленьких детей надо приучать к театру, но хорошо бы, чтобы это было в субботу и воскресенье днем и чтобы можно было выбрать, чтобы взрослые театры предлагали разное. Тысячу раз повторю: утренние спектакли нужны, тем более сейчас, чтобы дети не погибли под напором компьютерных (уже не рисованных) мультиков.

Мне говорят: ну существует же медицина для детей — педиатрия. Правильно. Но не существует отдельно для детей «Ревизора» или «Войны и мира».

Когда я пришла в МТЮЗ, все было так страшно, что я захотела услышать какие-то живые голоса. И устроила сборища детей разного (подросткового и юного) возраста, чтобы они отвечали на единственный вопрос: нужен ли вам театр и если нужен, то какой?

И они тут собирались. Среди них были Дуня Смирнова, Валера Панюшкин, мой сын Даня — куча всякого замечательного народа. Они сами назвали свои сборища «тюзóвками» и по сей день говорят: «Мы из ваших тюзóвок».

Они говорили (и это есть в архивах), что в театр под названием ТЮЗ никто добровольно не пойдет. Что 11, 13, 15 лет — это все разные поколения и ни одно из них не считает себя «юным зрителем»: если тебе 15 лет, то юный зритель — тринадцатилетний, если 13 лет, то юный зритель одиннадцатилетний, если 11 — юному зрителю будет 9 лет, а если тебе 9, тебя просто ведут за руку из школы и у тебя нет никакого выбора. И если в каком-то возрасте «юный зритель» захочет пойти в театр вдвоем — он принципиально пойдет в любой другой театр, только не в ТЮЗ. Потому что для него непрестижно, чтобы его считали юным зрителем, раз он сам, как сознательный человек, идет в театр с одноклассником или одноклассницей. И только групповуху, за руку с учителем, говорили на наших «тюзовках», можно загнать в ТЮЗ, иначе никто не пойдет… (А когда появилось «Собачье сердце», и они стали ходить сюда, водить знакомых, просить билеты, и я говорила им: «Ребята, чего ж вы идете, это ж ТЮЗ!» — они отвечали: «Так сюда же теперь билетов не достать, тут одни взрослые».)

В одну из «тюзовок» мы предложили им разработать проекты театров. Они разбились на группы для умственного штурма, сочиняли, и я помню совершенно издевательский проект — Театр для пенсионеров. Там на входе выдавались продуктовые наборы, комплект лекарств, в антракте дежурили врачи. И репертуар был соответствующий. Это был активный иронический ответ нам: вы нам ТЮЗ — мы вам Театр пенсионеров!

Травести ленинградского ТЮЗа разных лет. Фото из архива редакции

Травести ленинградского ТЮЗа разных лет. Фото из архива редакции

Травести ленинградского ТЮЗа разных лет. Фото из архива редакции

Травести ленинградского ТЮЗа разных лет. Фото из архива редакции

Они были правы. Потому что ТЮЗ — это ложь и фарисейство. Мы берем великих «Ревизора» и «Недоросля» и превращаем их для детей неизвестно во что.

Утренники в опере, балете, во взрослых театрах нужны и для артистов, потому что это такой легкий и счастливый выход для любого театра, даже самого нагруженного чернотой жизни! А ТЮЗы вредны для актерской природы, но почему-то никто не говорит о том, как ТЮЗ губителен для тех, кто по ту сторону занавеса! Абсолютно неслучайно, что такие артисты, как Чурикова, Ахеджакова, Старыгин, Дегтярева, Остроумова, ушли в другие театры. Тот же Ролан Быков, который все время кричал о счастье детства, сначала ушел руководить ленинградским Ленкомом, а потом — в кино. Они ушли не потому, что дети вызывают у них идиосинкразию, а потому что актер, постоянно настроенный на однородный зрительный зал (обладающий к тому же более узким ассоциативным запасом), неизбежно деградирует. Если это еще одна из составляющих для артиста, занятого в разнообразном репертуаре, — это прекрасно (мои актеры кайфуют в «Оловянных кольцах», я с наслаждением репетирую с ними во время гастролей на разных сценах. А вспомните, как А.Фрейндлих играла Малыша в «Малыше и Карлсоне»!). Но когда они играют только это!

Поскольку я работала много лет в разных театрах, я обратила внимание на то, как меняются люди-артисты в труппе — в силу того, что и как они годами играют. Актерский и человеческий организм здесь разрушается из-за повышенного количества неполезных комплексов. Для актера есть комплексы полезные: комплексы собственного несовершенства, недостижимости каких-то целей. Но неполезно чувствовать себя «сэконд-хэндом», артистом с брачком.

Сейчас в репертуаре нашего театра — множество серьезных работ, и, когда наши артисты приходят на киностудию, им говорят: «Вы из ТЮЗа? Замечательно!» А когда я пришла в театр и тюзовские актеры появлялись, скажем, на Мосфильме, их спрашивали: «А вы людей-то играете или только зайчиков-белочек?» Теперь мне страшно приятно, что хоть какая-то часть народа перестала относиться к этому страшному названию — ТЮЗ — так, как раньше.

У нас в театре есть только один спектакль, сохранившийся от того репертуара, который был до моего прихода в МТЮЗ. Ему лет сто, но я его сохраняю — «Два клена» Е.Шварца. Это давняя, тьмутараканская эстетика, потом спектакль был восстановлен одним из артистов и прошел уже в этой редакции 1200 раз. В этом спектакле вообще нет режиссуры как профессии, и артист, обязанный только выполнить мизансцены, свободен в отношениях с текстом и сюжетом Шварца. Текст гениальный, сюжет прелестный, есть очень толковый артист, который следит за спектаклем и занимается вводами, — и я стараюсь всех молодых артистов пропустить через этот спектакль, мне кажется, что они получают там хорошую школу.

Интересно, что, когда мы ездили в Америку, нас попросили не называть театр Театром юного зрителя (в Америке этого понять не могли) и назвали его очень верно — Театр новых поколений. В этом названии не было унижающего зрителя возрастного адреса. ТЮЗ — неполезное название. У меня не хватило сил в начале перестройки его переменить.

Когда я поставила в ТЮЗе «Собачье сердце» и стали возникать спонтанные обсуждения, как-то выступила одна женщина, возмущенная тем, что спектакль сделан в детском театре. «Почему вам можно, а им нельзя?!» — спросила я, и она ответила потрясающе: «Потому что я умнее». Весь зал захохотал, а я ответила ей: «Вы не оговорились, вы действительно так думаете. Но ведь то, что вы умнее, — не факт, возможно, вы хотели сказать, что вы опытнее».

Когда-то во Владивостоке К.Гинкас делал «Необычайные приключения Т.С. и Г.Ф.» по М.Твену (сейчас эту пьесу ставит у нас его студентка). Это смотрели и взрослые люди, и молодняк. И так же, как молодняк, находясь в тринадцатилетнем возрасте, читает в школе великие произведения литературы, точно так же они должны идти на разные произведения в театре.

Я не понимаю, что такое — делать для детей. Я просто получаю удовольствие и не рассчитываю ни на кого. Даже когда ставила «Волшебник Изумрудного города» в Красноярске. Это был мой первый детский спектакль. И я сказала художнику: «Что такое детский спектакль? Это изначальное открытие мира, сию минуту, здесь. Через что открывали мир? Через орнамент». Каждая сцена спектакль имела свой цвет и свой орнамент. А музыка — английских вирджиналистов, потому что это музыка первичности, открытия мира. И именно в этом спектакле я построила одну из самых страшненьких сцен в своей жизни: в финале, когда герои снимают очки и город теряет цвет, все становилось чуть сероватым. И костюмы тоже. Это было страшно: Элли стояла совершенно пустая, вся компания к ней жалась…

Это была абсолютно детская пьеса, но самые кайфовые спектакли получались на студенческой аудитории. Там не было никакого капустника, никаких театральных игр, но была, например, сцена «Поле красных маков». Целый диалог шел под легкой красной вуалью, которую поддували снизу, от этого менялся объем сцены, ее пропорции, потом вуаль опадала — и герои засыпали. И любой зал — самый детский и самый взрослый — аплодировал каждый раз, потому что они были потрясены и куплены красотой театра. Потому что я не думала, что ставлю для детей, и не прикидывалась, что я глупее, чем есть.

Я много раз говорила: зритель, приходящий в зал, — не общность. Театр не обращается к залу, он обращается к одному человеку в зале, вычленяя в каждом отдельную личность, индивидуальность, а в результате соединяет эти личности в общность с одинаковым ритмом дыхания. Однажды на своем спектакле я сама слышала изменение ритма дыхания зала. Это был «Вдовий пароход» в Театре им. Моссовета, где в самом начале была пауза 9 минут 40 секунд. Когда зал приходит, зрители устраиваются, все дышат по-разному — это слышно, но однажды (только на одном спектакле!) можно было реально услышать, как зал приобрел в эти 9 минут 40 секунд один ритм дыхания.

Как только в театр приходит группа — она не позволяет вторгаться чужаку с его ритмом, она сражается с ним, каждый начинает выполнять свои ролевые функции по защите группы (кто клоуна, кто жертвы, и это — психология группы). И чужаку, который готов открыться театру, это очень сложно сделать.

Но я всегда при этом объясняю: шум в зале, звук падающих номерков, шепот, переговоры — все это не вина зрительного зала. Никакого. Это только сцена виновата. Режиссер и артисты. И слава Богу, что даже самые тяжелые залы наши артисты берут очень быстро.

То, что в 1960-е годы ТЮЗы были пространством большей художественной свободы, — заблуждение, в Красноярском ТЮЗе нам так дали по мозгам! А в середине 80-х уже у всех театров были одинаковые возможности.

ТЮЗ — советская придумка, когда-то находившаяся в ведении Наробраза — Министерства образования. Но если во вредное заведение под названием ТЮЗ приходит талантливый человек — он все равно делает свое дело. Не приходит — остается это неверно задуманное предприятие. Главное — не прикидываться, что ты глупее, и не считать сидящего в зале глупее тебя. Он такой же, только у него другое количество ассоциаций. И от тебя зависит, увеличится ли сегодня это количество.

Записала М.Дмитревская

Декабрь 2003 г.

Москвина Татьяна

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА

А. Чехов. «Вишневый сад». МХАТ им. Чехова.
Режиссер Адольф Шапиро, художник Давид Боровский

Первое впечатление от встречи с нынешним Московским Художественным оказалось приятным: в роковом окне с надписью «администратор» появилась расторопная и приветливая женщина. Она веером держала контрамарки, заранее сложенные по алфавиту, и грозная очередь желающих посмотреть новый «Вишневый сад» в постановке Адольфа Шапиро мигом растаяла. На входе в театр, однако, неприятно поразил металлоискатель — но что поделаешь, время такое, даже в афише МХАТа оно оставило свой след в виде названия одного из спектаклей — «Терроризм». В гардеробе за плечики для пальто (10 р.) и бинокль (40 р.) с меня взяли в сумме 50 рублей. По-моему, чересчур. Разве так уж велика амортизация плечиков от повешения на них одного пальтеца?

Но сущее разорение поджидало меня в буфете. Цен ни на что указано не было, и я опрометчиво заказала два простых бутерброда и чашку кофе. 360 рублей — сказал буфетный ирод. Это был явный грабеж. Кофе оказался, разумеется, отвратным, и я стала заниматься любимым делом — мысленно описывать происходящее в утрированном стиле А. П. Чехова. «…называют себя Художественным театром, а в буфете нет ни карты, ни ценников, и чашка кофе может обойтись посетителю в целое состояние; обстановка на сцене скудная, бессмысленная, с претензией на позавчерашнюю театральную моду; актеры играют плоско, глупо…» Добрый совет: если вас что-то раздражает, попробуйте сформулировать это в интонациях Чехова, иногда получается очень забавно.

А. Смоляков (Лопахин), Р. Литвинова (Раневская).
Фото В. Луповского

А. Смоляков (Лопахин), Р. Литвинова (Раневская). Фото В. Луповского

Р. Литвинова (Раневская), Д. Куличков (Петя).
Фото В. Луповского

Р. Литвинова (Раневская), Д. Куличков (Петя). Фото В. Луповского

Сцена из спектакля.
Фото В. Луповского

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Кто ходит в театр лет двадцать-тридцать, давно пометил «Вишневый сад» как пьесу, запрещенную к исполнению. Замучили, заиграли, заездили. «Вишневый сад» давно перестал восприниматься как оригинальный текст, это — полигон трактовок, площадь для парада режиссерских амбиций. Однажды я подумала, что если мне еще хоть раз доведется видеть, как дряхлый Фирс с подносом ковыляет по авансцене, то я сойду с ума. Все виденные мной Фирсы — от Игоря Ильинского до Владимира Кашпура (он как раз занят в нынешнем мхатовском спектакле) — делали это одинаково. Может, Ильинский чуть более выразительно. И все равно зло берет — чем эта милая, хорошо отделанная автором роль, где есть несколько прелестных реприз, на которые любой зал всегда реагирует, — чем она заслужила такое болезненное внимание театра? Почему они сто лет ходят, эти Фирсы с подносами? Зачем орут Лопахины? Для чего щебечут невыносимые Ани (эта роль — безнадежна, играть там нечего)? Когда актеры объявят бойкот роли Пети Трофимова и ни один из них не возьмется оживлять это чучело? Короче говоря, граждане режиссеры, что вы привязались к этой пьесе-то? Да, хорошая. Но много и других, еще лучше. К тому же всегда есть шанс, что кто-то из современников создаст нечто съедобное. Во всяком случае, «Вишневый сад» Чехова режиссерами уничтожен до основанья.

Смысл новой постановки «Вишневого сада» неясен. Сто лет назад современники были потрясены новым способом жизни театра, новой сценической правдой. Нынче на сцене — обыкновенная театральная рутина, не имеющая ничего специально мхатовского. Так играют (за исключением приглашенной Литвиновой) в большинстве стационарных театров.

Заранее было известно, что сада не будет. То есть мы не увидим на сцене никаких попыток создать центральный образ пьесы, на котором настаивал автор. Потому что автор — самое презренное и никчемное лицо в разнузданном современном театре. Если он мертв, то защитить его некому. Вот он хотел, понимаете, чтоб был сад — а нам это без разницы. Для того чтобы показать свою самобытность и оригинальность, мы сделаем на сцене что угодно — какие-нибудь баобабы ядовитых цветов, целлофановые плоскости, деревянные колья, железные брусья, но только не сад. Почему? Нипочему. Так надо. Все уже было, все приемы истоптаны-исхожены, возможно, поэтому в новой постановке использован санитарный минимум выразительных средств — на сцене только стулья (в первом, третьем и четвертом действиях), скамейки (во втором действии), шкаф (так себе, мало веришь, что этому шкафу сто лет) и занавес, тот самый, с чайкой. Занавес расходится, образуя боковые кулисы с белыми занавесками. Под нежный ропот ветродуя белые занавески развеваются — вот вам и весь сад. Пьеса Чехова ощущается как пустая шахта, из которой уже выработана вся полезная порода. Наверное, такое ощущение ложно — но оно есть.

«Вишневый сад» во МХАТе восторга не вызывает. Отвращения тоже. Есть такой термин для оперы: «концертное исполнение». Вот и постановка Шапиро выглядит как концертное исполнение пьесы — без четких художественных решений, на пустой сцене, причем все персонажи представлены в самом расхожем и привычном измерении. Горничная Дуняша — полненькая и разбитная. Лопахин в белом шарфе (и не снимает, что удивительно, все четыре действия), машет руками. Не могу вспомнить ни одной оригинальной детали, чтобы сказать с уверенностью — вот, такого не было никогда. Артисты используют ресурсы личного обаяния, чего им, разумеется, никто запретить не может. Сергей Дрейден играет Гаева — и что он может в ситуации пустого, вычерпанного пространства, когда между артистами нет и не предполагается взаимопонимания? Он, естественно, показывает высокую культуру артистического быта на сцене, без чрезмерной жестикуляции, без аляповатых наигранных эмоций. Достойный одинокий джентльмен…

Возможно, последние композиции Додина поманили режиссеров в сторону лаконизма, классической ясности сценического текста. Но у Додина — феноменальная внутренняя наполненность актеров, выращенных в его оранжерее, виртуозно разработавших свой психический аппарат. А здесь — сборная команда актеров, полуантреприза, созданная при финансовой поддержке одного известного брэнда, который ввязался в это мероприятие, разумеется, по одной-единственной причине.

В новом «Саде» центральную роль, Любови Раневской, играет Рената Литвинова. Это существо из другого, нетеатрального мира, хотя к искусству оно имеет прямое отношение. Литвинова популярна, она собирает любопытствующую публику, стало быть, есть все-таки цель у нового «Вишневого сада» — новая Раневская.

Р. Литвинова (Раневская).
Фото В. Луповского

Р. Литвинова (Раневская). Фото В. Луповского

Литвинова исполняет, как всегда, этюд о странной женщине — на этот раз с чеховскими словами на устах, которые она добросовестно выучила и все равно сделала своими. Играет она просто и хорошо. Искренне переживает драматические перипетии судьбы своей героини. И если она и не полностью свободна на сцене, то роль ею прожита осмысленно. Конечно, это она, наша «Ренаточка Ру» (так называется ее сайт), ломающая руки и вьющая извилистые нити из голоса, но «Я» всерьез вошло в предлагаемые обстоятельства — провинциальная Россия, начало века, немолодая женщина-дворянка сложной судьбы.

Любовь Андреевна Раневская приехала прощаться с прожитой жизнью. Она безнадежно одинока, и тот единственный человек, который мог бы заполнить ее существование, далеко. Литвинова делает несколько простых и верных для этой роли вещей — тянется к окружающим и отталкивает их, неприятно пораженная их убожеством и некрасивостью; отчаянно плачет, вспомнив про утонувшего сына, и переносит свое горе на подвернувшегося учителя Петю; хочет придумать что-нибудь для улучшения здешней жизни — и не может, поскольку ее мысли там, в Париже, где ее ждет подлый и любимый. Она абсолютно одна, очерчена незримой чертой, и никого рядом не представить, да и не нужно совсем. «Видит Бог, я люблю Родину», — убеждает она сама себя, но любит она ее без взаимности, настолько весь ее изящный, фантомный облик не нужен здесь, настолько он чужой и лишний. Занятая собой и своими страстями женщина модерна, притягательная, пикантная, колкая, артистично порочная, которую так легко переместить в декорации Парижа, — это у Литвиновой выходит совсем уж естественно. Лучшая сцена спектакля — разговор Раневской и Пети Трофимова в третьем действии, на балу.

Литвинова—Раневская говорит о своей любви, и конкретный собеседник ей не важен. Может быть, она десятки раз это рассказывала случайным спутникам, сидя пьяненькой в парижских кафе. Но Трофимов вздумал ей читать мораль. И оскорбленная женщина защищается — и нападает, едко, остроумно, резкими интонациями и словами буквально избивая обидчика. Она живучая, упругая, злая, она, пожалуй, до ста лет доживет, продавая какие-то дачи, тратя чужие деньги без счета и потакая своим чувствам, дороже которых у нее ничего нет. И вот пришло известие, что вишневый сад продан. Оркестр грянул «Ямщик, не гони лошадей». Раневская стоит на авансцене, в шелковом зеленом платье, со сложной прической, нарядная и несчастная. Долго смотрит в зал светлыми отчаянными глазами. И получается весьма убедительный образ окончательного одиночества, отверженности, эмиграции. Теперь — нет даже иллюзии дома, теперь — плакать, лететь листочком по миру, заказывать в русских ресторанах русские песни…

Р. Литвинова (Раневская).
Фото В. Луповского

Р. Литвинова (Раневская). Фото В. Луповского

«Чеховским» ли получился образ у Литвиновой? По-моему, да. Великий лечитель человечества был строг к женщинам, требуя от них всего, чего не было (и нет) в мужчинах, — красоты, любви, верности, искренности, вдобавок — труда на благо, и без всяких пошлостей, пожалуйста. Правда, он прекрасно знал, что таковое женское чудо, ежели оно образуется, будет несчастно до последних пределов. Свою героиню, Любовь Раневскую, автор любил — за правдивость, «честность самоотчета», изящество, нелюбовь к пошлости, стойкость перед лицом несчастья. Но тем не менее такие женщины могут искренне не заметить ни войны, ни революции, ни пожара в собственном доме, поскольку будут в данный момент перечитывать письма от любовника или писать их. Эту женскую, женственную сущность и воплощает сегодня на сцене МХАТа Литвинова. Она прелестна и бесполезна, притягательна и ограниченна, в высшей степени нужна для общей картины сущего — и лишняя в своей семье, доме, на своей горькой земле. Она и есть чудесный и никому не нужный цветущий вишневый сад, мгновение красоты, напрасный привет царства гармонии — падшему миру. Да, в русском измерении бытия красота и польза несовместны. «Дачи, — задумчиво говорит Литвинова—Раневская в ответ на деловое предложение Лопахина вырубить сад и продать землю под дачи. — Дачники… Это так пошло… Простите!» И столько презрения, брезгливости в этих словах «дачи, дачники», что зал начинает смеяться.

На премьере Ренату завалили цветами. Сколько продержится спектакль, неизвестно. Как писала Тэффи, «ауспиции тревожны» — конденсат ненависти к Литвиновой уже стекает по занавесу театра. Все актрисы Москвы ездят смотрят на отчаянную нахалку, покусившуюся на их территорию. А между тем на этой территории ничего особо привлекательного нет. Играть заезженные чеховские пьесы по-новому — задача, может, и интересная, но, на мой взгляд, безумно тоскливая. Литвиновой было в диковинку — вот она и справилась. А я лично более ни на какие «Вишневые сады» не пойду никогда, из любви и почтения к замученному Автору.

Июль 2004 г.

Дмитревская Марина

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА

А. Чехов. «Вишневый сад». МХАТ им. Чехова.
Режиссер Адольф Шапиро, художник Давид Боровский

С «Вишневым садом» хорошо бы сделать паузу.

Пьесе исполнилось 100 лет. Все смыслы, все жизни ХХ века, свершив через нее свой ход, угасли, оставив только «музыку сфер», которую мы слышим каждый раз как некую, никогда не воплотившуюся до конца, возможность театра.

«Вишневый сад» продан уже столько раз и во всех смыслах, что сегодня «продать» практически нечего: нынче его нельзя ни интерпретировать, ни «решать». За 100 лет было все. И в каких только вариантах не возвращался с торгов Ермолай Лопахин, и как толь­ко не обращался Гаев к «многоуважаемому шкафу», и какие только Шарлотты не показывали свои фокусы!..

Оказавшись на премьере «Вишневого сада» во МХАТе, где 100 лет назад он был впервые рожден как театральная реальность, я подумала: если сейчас мне очередной раз покажут некую трактовку и будут ре­шать, кого любит Лопахин — Варю или Раневскую, — я умру, не выдержав еще одного, стотысячного, вари­анта драматического страдания в рамках этой пьесы, умру, ознаменовав своей смертью 100-летие «Вишне­вого сада» на сцене Художественного театра. Хоть бу­дет что вспомнить театральной истории! История между тем имела предисловие, и первый показ состоялся в день завершения богатого московского фестиваля «Черешневый лес». Премьерный зал Общедоступного был полон ну очень богатых людей — куда там битому Ермолаю! Что им, респектабельным господам, до торгов 22 августа, когда они давно скупи­ли все вишневые сады и черешневые леса, поделили их на дачные участки, давно получили с каждой десятины нужную прибыль, отправили в швейцарские банки, а небольшие остатки отдали на постановку спектакля, который и пришли теперь посмотреть… Перед входом поили черешневым соком и кормили такой черешней, которая не продается на известных мне овощных лот­ках. Этой черешни было столько — можно было мариновать и возами отправлять. А если продать — мож­но было оплатить постановку какой-нибудь бедной труппе.

Я рассказываю все это не из праздности. А потому, что Адольф Шапиро, уже несколько раз ставивший «Вишневый сад», каждый раз точно определяет его во времени и пространстве. Последний — «Вишневый сад» в БДТ — был не только спектаклем, где в метафорически-глобальном пространстве кочергинского «сада жизни» герои проходили путь от рождения (шкаф с игрушками) к «смиренному кладбищу» в глубине сцены. Это был спектакль в том числе и о… БДТ. Ведь что такое был в тот момент Большой драматический, как не старая усадьба, знаменитая своим «вишневым садом», занесенным в энциклопедии, а теперь оставшаяся без хозяина, с одними воспоминаниями? Здесь служил Дому Фирс — Евгений Лебедев, помнивший, как перед несчастьем, перед волей кричала птица, здесь разглагольствовал «депутат от либералов» Гаев — Олег Басилашвили и как-то сохранял этот мир, строя времянки и трудясь от зари до зари, Лопахин — Андрей Толубеев… Теперь пространством «Вишневого сада» стала сцена МХАТа, а значит, первым «предлагаемым» — занавес с чайкой, распахнувшийся когда-то, в 1904-м, в декорацию Виктора Симова. Теперь это занавес Давида Боровского. Нет, он не сметает все, как занавес легендарного таганковского «Гамлета», поначалу он просто висит, почти не отличаясь от обычного мхатовского занавеса, но потом не раздвигается, играя складками, и не взвивается вверх, а распахивается наподобие ворот, впуская нас в иссякающий мир «Вишневого сада».

Сцена из спектакля.
Фото В. Баженова

Сцена из спектакля. Фото В. Баженова

Р. Литвинова (Раневская), С. Дрейден (Гаев).
Фото В. Луповского

Р. Литвинова (Раневская), С. Дрейден (Гаев). Фото В. Луповского

Р. Литвинова (Раневская).
Фото В. Баженова

Р. Литвинова (Раневская). Фото В. Баженова

А в финале закрывается, сужая и сужая щель, в которую мы видим Раневскую и Гаева — они глядят в зал, пока огромные двери-полотнища медленно закрываются: с «Вишневым садом» хорошо бы сделать паузу. Закроем занавес в прямом смысле, пьесе нужно отдохнуть… Этот занавес — то бежевый, то серебристый, призрачно дышащий, как сценический Солярис, — к тому же уже не целен и не обладает энергичной сценической волей — сметать (тем и отличается от занавеса-Рока в «Гамлете»), он разрезан на вертикальные полосы, сквозь которые иногда прорывается шелк трепещущих белых занавесок (вроде бы сад…). А так — сцена в первом действии пуста. Это пустое во всех смыслах пространство, пульсация которого определяется мерцанием двух занавесов и изумительным светом, который поставил Глеб Фильштинский. Кажется, я не видела у него такой сложной — изысканной и бесконечно меняющейся, как музыка, как вибрирующие настроения героев, — световой аранжировки. Думаю, это открытие: свет взял здесь на себя функцию не просто психологической атмосферы, но психологического диалога. Сочетания и перемены общего и локального света — диалог персонажей с «надличностным» пространством. Резкие переходы, ритм и смена колорита локального света буквально «на реплику» — диалог настроений, приравненный к действию. Занавес и свет в «Вишневом саде» заменяют даже звук лопнувшей струны: чуть сдвинулись полотнища, заколебались зловещие тени…

Во втором акте сцену заполняют пюпитры, стулья. Здесь бы должен сидеть огромный оркестр, а играет еврейский оркестрик, четыре человека, что ли… Пьеса устала. И, покидая дом, персонажи будут уносить стулья, на которых, наверное, раньше сидели большие музыканты (вон Книппер-Чехова в белом платье идет по саду…), а теперь вместо нот на пюпитр летит галоша, брошенная Варей. Шапиро, в котором уж точно никто не сомневается как в мастере психологического театра, умеющем все решить через актера (его недавние «Отцы и дети» в Линна-театре — упоительный психологический спектакль с роскошными актерскими работами и бесконечной красотой устойчивого мира тургеневской гармонии), в этот раз попытался сделать другое. Он освободил «Вишневый сад» от всех сколько-нибудь весомых энергий «переживания», в идеале актерскому ансамблю нужно здесь сложиться по голосам, как хору, разойтись тембрально, издать общий художественный звук, столь же богатый и непостоянный, мерцающий, скользящий и порой диссонансный — как свет Г. Фильштинского. Кажется, именно про это писал К. С. периода работы над «Вишневым садом»: «Все искусство сводится к настроению… сцена и пьеса, и искусство существуют для того, чтобы возбуждать в зрителе настроение. Все стремится к этому: и актер, и декорации, и костюмы, и освещение, и эффекты». Заметьте, в перечислении Станиславского все элементы, в том числе и актер, уравнены в правах в пользу главного — настроения. Может быть, «астенический синдром» «Вишневого сада» подсказал пригласить на Раневскую Ренату Литвинову. Это был раздражающий знак времени, Литвинова резко делит зал пополам: ее поклонники принимают спектакль, не поклонники — не принимают и возмущаются. Критики сравнивают ее с пальмой в вишневом саду — она и впрямь экзотическое растение, хотя, как кажется, не пальма. Она этакая «церебральная орхидея» с ломаными руками и плоским голосом, раздражающим лично меня от первого до последнего звука. Но я вижу некий крайний (не рекламный, а содержательно-депрессивный) смысл в таком назначении. Плоский писк Литвиновой важен в расстроенной полифонии голосов современного «Вишневого сада» — как тот самый звук лопнувшей струны. Литвинова чужая чеховскому тексту, а он ей, и в этом, как ни парадоксально, — свобода, отсутствие театрального предрассудка. Литвинова действительно не знает, что делать с этими словами и этими чувствами, ее неумение драматически прожить кусок и постоянная растерянная «вненаходимость», прикрытая публичной уверенностью культовой дивы, — тоже смысл, содержание. Раневская настолько же чужда пространству Дома, как Литвинова — МХАТу, они обе живут не здесь, приехали сюда ненадолго, мало понимают в том, что происходит, их чувства далеки отсюда, они только вписаны в определенную ситуацию, которую надо пережить — и вернуться туда, где привычнее: в Париж.

Раневская—Литвинова — другая, инакая на этой сцене, не такая, как Лопахин — Андрей Смоляков, играющий, как и положено играть Лопахина. Не такая, как Фирс — Владимир Кашпур, словно поднимающийся из глубин «того» МХАТа, когда на балах танцевали театральные бароны да генералы, а не Рената Литвинова и когда он служил младшим дворецким. Она не такая, как Евдокия Германова — абсолютно цирковая, нервная, театральная Шарлотта. Литвинова здесь чужая, и потому отчужденная. И чужой — Сергей Дрейден. Это уникальный дуэт. Раневскую Шапиро зарифмовал с Гаевым, пригласив из Петербурга С. Дрейдена, соединив непрофессиональную актрису с театральным профессионалом-виртуозом. Но! Импровизатором! Способным играть с кем угодно.

Сцена из спектакля.
Фото В. Луповского

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Они брат и сестра, потому что у обоих — руки. Несвободно вывернутые, манерно изломанные, китчево-декадансные, деланые и потому «молчащие» руки Литвиновой — не речь, не способ вести диалог, а декор, стиль, лейбл. И летающие, всегда вверх, бледные, длинные, свободные, говорящие артистичные руки Дрейдена — его локаторы, ловящие слова и отвечающие на слова жестом… Но жесты этого Гаева тоже не связаны с горизонталью, с партнерами. Ему партнер — космос, Солярис, МХАТ…

Свет, голоса и руки… И — никакой любви. Никого. Ни к кому. Все существуют неизвестно для чего, перебирая четки замусоленных слов. В первом акте — бездыханно-анемичные, во втором — будто воодушевленные полифонией прощания, когда все катится под откос, убыстряется и сливается в общую музыку. Здесь актерам точно помогает непрерывно звучащая музыка Игоря Вдовина.

Сцена из спектакля.
Фото В. Луповского

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Этот «Вишневый сад» — ускользающая красота, лишенная драматизма. Как войдет Раневская? Да никак.

Просто войдет. Как покупает сад Лопахин? Да никак, просто покупает. Шапиро ставит иссякание пьесы, испарение ее эмоциональных смыслов, характеров и характеристик, он лишает пьесу каких бы то ни было бытовых опор, превращает драму — в легкие, летучие, скользящие прикосновения к словам Чехова, которые уже так трудно освежить.

В антракте я видела разозленную Аллу Демидову — эфрософскую Раневскую. Передавали ее гнев: «Рядом с Литвиновой Лопахина должен играть Жириновский». В антракте прекрасный режиссер, который тоже ставил «Вишневый сад», хватался за голову: «Это конец психологического театра!» И он прав. Конец — психологического. Но не театра. И еще вопрос — был ли психологическим спектаклем «Вишневый сад» Станиславского, ведь «линия интуиции и чувства», поиск единого настроения в актере и в пространстве — не вполне тот «психологизм», к которому мы так часто взываем. 100 лет, тысячи трактовок, а словно и не было… Пьеса устала, оркестра давно нет, стулья пусты, закроем занавес и отдохнем от «Вишневого сада». И там, за гробом, расскажем, как страдали и мучились весь ХХ век чеховские герои, актеры и режиссеры — великие и невеликие.

«Жизнь-то прошла, словно и не жил…» — шепчет «Вишневый сад» со сцены Московского Художественного театра в 2004 году.

Июнь 2004 г.

Праудин Анатолий

ДЕТСКИЙ ДОМ

Совсем недавно в редакции «Петербургского театрального журнала» весьма небезызвестный деятель детского театра, услышав о начинающихся гастролях в Петербурге одного солидного сибирского театрального коллектива, совершенно искренне воскликнул: «Позор! Они будут работать на сцене ТЮЗа! Почему не в БДТ? Или, на худой конец, в Александринке? О, ужас!» Находящиеся рядом чрезвычайно уважаемые люди скорбно кивали и, казалось, испытывали всамделишнее сочувствие к незадачливым сибирякам. Тут же вспомнилось, как лет эдак пятнадцать назад один известный режиссер, узнав, что я работаю в Свердловском ТЮЗе, честно, без обиняков, прямо по-стариковски заявил, что не стоило тратить четыре года на профессиональное обучение, чтобы потом так бездарно и бессмысленно распорядиться своей молодостью, которая, как известно, быстро проходит. Тут же моя память натурально зафонтанировала подобными воспоминаниями, оскорбительными по большей части и снисходительными в лучшем случае. Вечер, естественно, прошел в невеселых раздумьях: «Кто виноват и что же все-таки делать?»

А начиналось, как водится, красиво и правильно. Тысяча девятьсот девятнадцатый год. Культуризация всей страны. Матросы, беспризорные дети, безлошадные крестьяне, а также тунгусы с каряками должны были составить компанию немногим избранным, допущенным в пространство «Прекрасного». Для успешной адаптации в новом для них мире стали возникать, в частности, профессиональные театры особого назначения: театры армии, театры флота, разноцветные национальные театры и — как венец заботы государства о тех, кто был никем, — театры для детей. Всех детей. Для всех детей без разбора. В Петрограде у Брянцева стало получаться. У Натальи Сац в Москве тоже. По воспоминаниям свидетелей тех удивительных лет, регрессирующие процессы, во всяком случае, у беспризорного детского населения стали приостанавливаться, в том числе благодаря первым рыцарям детского театрального движения.

Э. Когородский Фото из архива редакции

З. Корогодский. Фото из архива редакции

М. Кнебель, М. Пушканская Фото из архива редакции

М. Кнебель, М. Пушканская. Фото из архива редакции

А. Шапиро Фото из архива редакции

А. Шапиро. Фото из архива редакции

ТЮЗы росли как грибы по всей стране, собирая под свои знамена сумасшедших энтузиастов и соскучившихся по творчеству «академиков». Детские театры основательно вживались в контекст, и, когда Брянцев торжественно отмечал десять лет своего театрального детища, театральную карту СССР без детского театра представить себе было уже невозможно. Идеология, этические и эстетические принципы ТЮЗа были сформулированы самим Станиславским. Константином Сергеевичем. С одной стороны, его мысль была предельно ясной, исчерпывающей, с другой, никто до сих пор не знает, как к ней относиться — то ли хохотать до упаду, то ли трудиться без устали. Станиславский сказал: «Детский театр должен быть таким же, как и взрослый, только лучше. Ибо все лучшее — детям».

Во все времена в нашей нечастной стране лучшее не означает лучшее. В результате этого трагического недоразумения ТЮЗы, несмотря на все старания, не стали театральной Меккой. Мало того, неуклонно превращались в место ссылки разного рода дисквалифицированных и эксгумированных. Идея стала вырождаться в мрачный анекдот «Все худшее — детям». Слава Богу, худшее вовсе не означает худшее. В пятидесятых в Центральном Детском театре вдруг очутились вместе: Мария Кнебель, Анатолий Эфрос и Олег Ефремов. Что же получается? Наш великий театр вышел из Центрального Детского? Ведь именно эти три фамилии определили и советский театр 60—70-х, и сегодняшний. Если мы при этом вспомним Товстоногова… Да, он не работал в Центральном Детском, он — из Тбилисского ТЮЗа. Мария Осиповна — мать золотого века отечественного ТЮЗа. Из ее лаборатории вышли главные герои: Корогодский, Шапиро, Бородин. Не знаю, почему они оказались в детском театре, не уверен, что это было их мечтой, но их одновременный приход в ЛенТЮЗ, рижский ТЮЗ, в Центральный Детский ознаменовал собой самое счастливое время. Возникли спектакли, которые вошли в сокровищницу театрального искусства, плеяда актерских звезд высшей пробы, до сих пор сверкающих на небосклоне. Адольф Шапиро в Риге проповедовал, исповедовал и претворял в жизнь идеи русского психологического театра, не делая скидок на возраст аудитории, он заставлял подростков, затаив дыхание, следить за жизнью героев Чехова, Брехта, Горького, Кляйста. Его художественные идеи для автора этих строк оказались наиболее привлекательными в годы работы в детских театрах. Зиновий Корогодский и возглавляемый им ТЮЗ продолжал линию вахтанговского представления. Фейерверк ярко сочиненных спектаклей, основанных на вольных импровизациях, наблюдениях, а порой на откровенном, но очень обаятельном и бесконечно талантливом хулиганстве в исполнении таких звезд, как Тараторкин, Соколова, Каморный, Иванов, Хочинский и другие. Благодаря безудержной энергии тюзовских лидеров детские театры стали объединяться, родилось движение, вырвавшееся за пределы страны, возник русский центр АССИТЕЖ, что означало включение отечественных ТЮЗов в мировую семью театров, работающих для детей. Лаборатории Шапиро, Коргодского и Бородина притягивали талантливую молодежь, в 80-е стали появляться новые имена, спокойно, без натуги завоевывающие признание и вызывающие неподдельный интерес к своим работам. Борис Цейтлин, Вячеслав Кокорин, Владимир Рубанов, Михаил Бычков, Дмитрий Астрахан. География значительно расширилась, интересно и самобытно работали ТЮЗы в Казани, Владивостоке, Свердловске, Иркутске. Зарождались фестивали, собиравшие самое интересное, что появлялось в детских театрах: Минифест, Золотая репка, Реальный театр, где разгорались нешуточные эстетические битвы как на подмостках, так и во время обсуждения спектаклей ведущими критиками страны. И вот уже все чаще произносились чарующие слух слова «серебряный век». Цейтлина уверено называли продолжателем вахтанговских традиций, а Казанский ТЮЗ — отечественной комедией дель арте, Кокорина времен Иркутского ТЮЗа — хранителем психологического театра. Астрахан, когда он еще не был кинорежиссером, а мужественно отстаивал свои художественные принципы в Свердловском ТЮЗе, по мнению знатоков, являлся носителем мейерхольдовского гена. Тюзовец Лев Додин стал главным режиссером ленинградского Малого драматического театра…

Движение погибло вдруг. Так же внезапно, как динозавры. Нет, ТЮЗы существуют, каждый вечер играют спектакли, но кроме аббревиатуры — ничего принципиального. Порой там возникают отдельные яркие спектакли, но место их прописки явно случайно. Все еще проводятся фестивали, но они, кажется, навсегда утратили специфику. Наверное, к счастью. Что ни происходит, все имеет смысл. Во всяком случае, никто не протестует. На одном из «Реальных театров» Маркус Зоннер искренне недоумевал, почему на детском фестивале нет ни одного детского спектакля. Почему это произошло? Когда это случилось? Не знаю. Может быть, тогда, когда Центральный Детский театр был переименован в Молодежный, а потом еще вдобавок удостоен звания академический. Возможно, тогда, когда ликвидировали Рижский ТЮЗ. Или когда ленинградский ТЮЗ лишился Корогодского. А может, катастрофа зрела во дни безмятежной радости, когда детский театр осыпался золотом своих лучших дней, ибо вряд ли Корогодский и Шапиро оказались в ТЮЗе по велению сердца. Скорее всего, это было стечением обстоятельств. Я уже не говорю о последующих поколениях, которые внутренне стыдились своей причастности к этому «душному» названию «ТЮЗ» и при первой же возможности сбегали в «настоящие» театры. Бог весть. Одно досадно, что от некогда здорового, сильного организма осталось только одно бранное слово «тюзятина», означающее низший порог профессиональной скудости, происхождение которого для наших потомков останется загадкой.

Декабрь 2003 г.

С ЧЕГО НАЧАЛСЯ ДЛЯ ВАС ТЕАТР? ИМЕЛ ЛИ В ДЕТСТВЕ НА ВАС КАКОЕ-ТО ВЛИЯНИЕ СОБСТВЕННО ТЮЗ?

Михаил Бартенев, драматург

Театр для меня начался с сидения на коленях у «дяди Коли» — Николая Робертовича Эрдмана. Он этого, по-моему, терпеть не мог, но мне нравилось, и он не решался меня согнать. Они с отцом обсуждали какие-то театральные сплетни, а я, ничего не понимая, внимательно слушал. Особенно на меня действовало загадочное слово МХАТ. Это было что-то такое из восточных сказок.

Что касается детских спектаклей — то, конечно же, «Синяя птица». Никогда мне не было так скучно! А потом, когда стал повзрослее, часто ходил (а сначала — водили) в Центральный детский. Неизгладимое впечатление — «Король Матиуш Первый». До сих пор, кажется, сохранились рисунки: я год потом рисовал какие-то города и дворцы «под Змойро». Тогда я твердо решил, что не буду моряком, а стану театральным художником.

Но жизнь показала, что колени Эрдмана повлияли на меня все-таки сильнее, чем декорации Змойро. Стал драматургом.

Алексей Бартошевич, доктор искусствоведения

Все мое раннее детство прошло за кулисами МХАТа, меня пускали не только на детские, но и на взрослые спектакли. Так, лет в 5 я видел Москвина в «Царе Федоре» и Хмелева в «Дядюшкином сне», а во время представления инсценировки «Воскресения» я даже пытался вступить в разговор с «лицом от автора» (Качалов был еще жив, но в тот вечер роль играл И.Я.Судаков). Почему меня немедленно не вывели из зала и кто пустил на «Воскресение» пятилетнего ребенка и к тому же посадил его в первый ряд, предоставив ему полную возможность начать вышеупомянутый диалог, ума не приложу. Стало быть, мои детские театральные впечатления — от сугубо недетских спектаклей. Разумеется, я много раз видел «Синюю птицу» и поставленные во МХАТе году в 46-м «Двенадцать месяцев» (после частых посещений я выучил пьесу Маршака наизусть и смущал актеров, выкрикивая из зала их реплики как раз аккурат перед тем, как они должны были их произносить, — на этот раз билетеры строго меня одернули. Мной руководил, боюсь, не столько театральный энтузиазм, сколько желание блеснуть осведомленностью в театральных материях). Детские театры я начал посещать позже, чаще всего в составе школьных «культпоходов». В ЦДТ — первое сильное, очень сильное, магическое впечатление — «Тайна вечной ночи», поставленная, как я узнал много лет спустя, Г.А.Товстоноговым. В детали не вхожу, поскольку и так заговорился.

Борис Гранатов, режиссер, художественный руководитель Вологодского ТЮЗа

Для меня театр начался с театра. Мой отец был актером Киевского русского театра имени Леси Украинки. Я вырос в одноэтажном доме во дворе театра в самом центре Киева. И детские игры в прятки и в войну проходили в стоящих под навесами во дворе завалах и лабиринтах театральных декораций. В 7 лет впервые вышел на сцену в массовке. Так что «дышал запахом кулис» почти с рождения. И первые спектакли смотрел из маминой суфлерской будки, а потом уж из зала. А было это в 50-х годах, когда в «русской драме» (так называли театр киевляне) служили Михаил Романов, Юрий Лавров, Кирилл Лавров, Олег Борисов и многие другие замечательные артисты. А какие спектакли были — «Живой труп» Толстого, «Овод» Войнич, «Маскарад» Лермонтова, «Мертвые души» Гоголя, «Дни Турбиных» Булгакова. Вот с чего начался для меня театр.

А собственно детских спектаклей не было в этом театре. Однажды с классом привели в киевский ТЮЗ. По-моему, это был спектакль «Сомбреро» Михалкова. Жутко не понравилось после «родного» театра. Наверное, эти детские впечатления так сильно повлияли на меня, что, сделавшись руководителем театра, стараюсь для детей ставить только хорошую драматургию — в основном классику.

Александр Пантыкин, композитор

Для меня театр начался с моего отца, который был режиссером народного театра. При этом он сам играл на сцене, ставил спектакли и дружил со многими известными театральными деятелями города, которые частенько бывали у нас в гостях. Первая моя серьезная работа как композитора — «Маленькие трагедии» Пушкина в постановке папы на сцене ДК УРАЛ в 1976 году. Роль слепого скрипача играл мой родной брат Андрей. Он так плохо играл на скрипке, хотя и учился в музшколе, что сцена с Сальери выглядела очень смешно и правдоподобно. А если говорить о моих детских воспоминаниях, то меня больше всего поражали знакомые актеры, которых на сцене я всегда принимал «за чистую монету» и не мог понять, почему в жизни они совсем другие. Больше, к сожалению, я не помню ничего.

Анатолий Смелянский, доктор искусствоведения

Театр начался для меня с горьковского ТЮЗа середины 50-х годов. Там было несколько чудесных актеров: Саша Палеес, Володя Левертов — они открывали театр именно как искусство легкой, умной, бесконечно содержательной игры. Так это и осталось на всю жизнь. Это как с едой, которую ешь в детстве. Я и сейчас даже в странах, где «нашего не едят», стараюсь питаться так, как это было в детстве.

Детские спектакли сильно повлияли — поскольку я играл, начиная с 13 лет, в некоторых спектаклях Горьковского ТЮЗа, например в «Золушке». Бросил при этом школу, сходил с ума, учил скороговорки, играл мыша в этой самой «Золушке», смотрел на старших товарищей — актеров как на БОГОВ. Теперь не смотрю на них как на БОГОВ, но что-то осталось важное, сокровенное от того времени, когда пришлось выходить вместе с ними в освещенное пространство. И сейчас уверен — детские впечатления от спектаклей формируют представление о театре на всю жизнь. По крайней мере в эмоциональном плане.

Борис Блотнер, меценат

Лет в 15 (то есть 45 лет назад!) я, помню, сидел на каком-то взрослом спектакле. Не помню, на каком, кто там играл и что там вообще было, но я сидел открыв рот и черпал какую-то жизненную мудрость… Я вырос из жизни, которая не имела детства (после войны мать, командир взвода, была инвалидом второй группы, у меня была младшая сестра, и с седьмого класса я работал, учился в вечерней школе и кормил семью). И в этом спектакле было то взрослое, интересное и новое, чего я не знал (а знал матерные слова и курение). И это меня поразило. А детская дуриловка — нет, не трогала.

Владимир Гусев, директор Русского музея

Я вырос в провинции, в Твери, и для меня театр начался там. Помню актеров со старыми провинциальными фамилиями — Годлевские, Вронские… Театр начался для меня со спектакля «Хрустальный ключ», где играл совсем молодой С.Мишулин. Дурной спектакль о пограничниках. И второе впечатление — «Синяя птица» во МХАТе, куда меня повели родители. Помню, как тесто вылезало из квашни…

Сергей Некрасов, директор Всероссийского музея А.С.Пушкина

Нет, сильных впечатлений от детских спектаклей не помню. Не случилось, не повезло… Я помню в брянцевском ТЮЗе спектакль «Сомбреро», но на меня произвел впечатление не он сам, а зал на Моховой, 35, где я был впервые. А первое сильное впечатление — Виталий Павлович Полицеймако в «Лисе и винограде». Это было настоящее.

Юрий Шевчук, поэт, композитор

В театр не хожу. Театр ненавижу. Не люблю.

Алексей Лушников, телевизионный продюсер

Детских спектаклей не помню, хотя ходили в ТЮЗ со школой часто. Помню сам факт пребывания в театре. Если сильного впечатления не помню — значит, не было.

Петр Тодоровский, кинорежиссер

В моем детстве были только приезжие кукольники, шарманщики, блуждающие труппы. А детские спектакли я стал смотреть уже в Москве, в Одессе, где работал. И никакого сильного первого впечатления театр мне не дал.

Моисей Каган, доктор философских наук

Именно с довоенного ленинградского ТЮЗа на Моховой все началось. «На перевальной тропе» я помню до сих пор! И еще в школе была хорошая театральная самодеятельность. Двумя этими вещами и питались театральные впечатления. Ну, а потом уже была личная дружба с Л.Ф.Макарьевым, восхищение Н.Мамаевой в Джульетте…

Святослав Свяцкий, переводчик

Безусловно, первым театральным впечатлением, еще до войны, был спектакль Нового ТЮЗа, которым руководил Б.Зон (в помещении нынешнего Театра Эстрады), — «Красная Шапочка». Я отчетливо помню его до сих пор! Помню потолок, люк в потолке, точно, что ощущение театра пошло именно оттуда.

Лев Закс, доктор философских наук

Мои первые встречи с театром случились так много лет тому назад, что есть большая опасность вполне невольной подмены реальных тогдашних фактов сегодняшней выдумкой. Постараюсь быть максимально правдивым.

Мне повезло: с рождения я жил в том доме в самом центре Свердловска, от которого всего несколько шагов до театров оперы и балета, музыкальной комедии и ТЮЗа (до драмтеатра было чуть дальше, но тоже не более 15 минут небыстрой ходьбы). Поэтому ходить в театр самим и брать с собой детей моим родителям было легко. Случилось это, впрочем, уже во вполне сознательном возрасте — лет в пять (возможно, и раньше, но этого я, увы, не помню).

О театре я узнал прежде, чем сам туда попал. Узнал из разговоров дедушки и бабушки, живших с нами и постоянно посещавших находившийся через дорогу ТЮЗ: они ходили туда (в том числе на дневные спектакли) столь же часто и с такою же привычной радостью, что и в свой любимый скверик, где коротали время вместе с ровесниками. Хорошо помню тон их разговоров о театре и спектаклях: он не был экзальтированным, романтически-восторженным, особо трепетным — скорее, наоборот, сдержанным, будничным, воплощавшим привычность самого явления и встреч с ним. Но в то же время столь бесспорно уважительным и заинтересованным, что само собой входило в сознание: театр — естественная и необходимая часть нормальной человеческой жизни, ее событийного и смыслового богатства. На собственно детские спектакли дедушка и бабушка не ходили и о том, чтобы повести на них внука, вопроса (до поры) не поднимали. Хорошо помню, как они с удовольствием обсуждали «Коварство и любовь» и гремевшую тогда премьеру спектакля по пьесе Владимира Балашова «Когда в садах лицея», где сам Балашов пылко играл лицеиста Пушкина. Я этот спектакль тоже потом видел, но, кроме бакенбардов Пушкина—Балашова, не помню его совсем, а вот восхищенную реакцию деда и бабки помню отлично.

ТЮЗ не произвел на меня, малолетку, большого впечатления и, думаю, какого-то особого «формирующего» влияния не оказал. Объясняю это тем, что тогдашний свердловский ТЮЗ был беден и постановочно (в памяти остался усредненный серо-зеленый колорит и дребезжание жидкой смычковой группы оркестра: все спектакли шли под примерно одинаковую типично «тюзовскую» музыку К.А.Кацман), и содержательно. Во всяком случае, в моем сознании тюзовские спектакли никак не могли конкурировать с магическим, абсолютно завораживающим воздействием оперы и балета. Вот где впервые родилось ощущение другого — чудесного мира, в котором даже печали и страдания сладостны и возвращаться из которого в обычную жизнь не хочется. «Щелкунчик», «Спящая красавица» поразили и «запали в душу» на всю жизнь, стали любимым, сквозь многие годы сохраненным сновидением и при этом так «соматически» слились с тогдашним чувством жизни, что с тех пор какой-нибудь вальс снежинок или вальс цветов автоматически возвращает детские счастливые ощущения сказки, тайны, чуда. А первой оперой была «Золотой петушок» — постановочно яркая, восточно-«пряная», с массовыми батальными сценами и жуткой картиной пронзивших друг друга мечами сыновей Додона, с мерзким старикашкой Звездочетом и еще более нехорошей Шамаханской царицей (подозреваю, что ее образ стал для меня и первым эротическим опытом, и первой серьезной информацией о женском коварстве и разрушительных соблазнах, коренящихся в непреодолимых слабостях самой человеческой природы). Великого же сатирического смысла творения Римского-Корсакова я по малограмотности и неопытности своим не воспринял совершенно. Надо честно признать, что и игровая сущность театра «дошла» до меня много позже, а первые сильные театральные впечатления и переживания были от начала до конца мифологическими.

Георгий Данелия, кинорежиссер

До войны большое впечатление произвела на меня «Синяя птица» во МХАТе, а война застала меня в Тбилиси. Тетка моя, Верико Анджапаридзе, была драматической актрисой театра им. Марджанишвили, и в детстве я ходил в театр, где играла она, и смотрел Маргариту Готье, Шекспира… С этого все началось.

Наверное, я был киношник с рождения, и запомнился мне не театр, а «Путевка в жизнь», «Чапаев»…

В моем детстве были очень популярны театральные постановки по радио (до сих пор помню песню из «Трех мушкетеров»). И когда я слушал радио (и пока в войну радио не отобрали), я мечтал, чтобы у него был маленький экран и там были маленькие фигурки.

А вообще, когда знакомые актеры приглашали меня в театр, это была мука. Я — курильщик, курил по три пачки в день, и мне с самого начала спектакля уже хотелось курить. Я даже ни один свой фильм до конца смотреть не мог, на Мосфильме мне было дано специальное разрешение курить — и некоторые картины я таки выдерживал.

И вот два года назад я бросил курить. Ну, думаю, посмотрю нормально театр. Но дело в том, что я столько лет (не дней, не месяцев) просидел в монтажной и так привык, когда уже все понятно, отрезать и выкидывать, что и тут театр стал для меня плохо переносим: уже все ясно, а они все разговаривают и разговаривают!

В общем, это болезнь киношника.

Юлий Ким, поэт, композитор

Впервые я воспринял театр как театр в первом классе, оказавшись в церкви. Увидев, как я теперь понимаю, православного священника. Я сказал: «Какой хороший артист!» Я решил, что это театр.

А если без шуток, то впервые сознательно я увидел театр в студенческом возрасте. В Москве. Все, что связано с ТЮЗом, — воплощал я сам, со второго класса прыгая на школьной сцене. И это неизбежно должно было привести меня в профессиональный театр, особенно если учесть, что в институте я познакомился с Петром Наумовичем Фоменко. Это тоже может объяснить мое непреклонное стремление к театру.

Что касается детского театра сейчас, то какими бы ни были наши ТЮЗы — они на порядок выше того ширпотреба, который валится на маленького человека из этого подонка — телевизора.