Коляда-plays. Екатеринбург. Июнь 2011 г.
Пятый Коляда-plays — ежегодный международный театральный фестиваль современной драматургии, проходивший в Екатеринбурге, — опять поразил сочетанием свободы и серьезности. Опять в пять дней утрамбовалось невероятное количество событий. Опять все 4–5 спектаклей, прошедших накануне, уже на следующее утро отписывались в фестивальной газете и обсуждались невероятным (всего человек 10!) количеством приглашенных критиков (среди них, между прочим, Марк Липовецкий, Лев Закс, Пьер Тибода и т. д. и т. п.). Опять в антрактах раздавали пирожки собственно-зрительского исполнения, работали актерские клубы с шашлыками прямо у театра, случился выезд в село Логиново с читками шорт-листа «Евразии» на колядовском подворье, на закрытии выступила ягодинская «Курара».
Концепция фестиваля неизменна, о ней уже шла речь в «ПТЖ» (см. № 61). Но, несмотря на все «опять», фестиваль — это всегда открытия. Они были. Например, «Павлик — мой бог», спектакль Евгения Григорьева по пьесе Нины Беленицкой московского Театра им. Йозефа Бойса, получивший Гран-при. Второй спектакль, о котором пойдет здесь речь, — «Он пропал.net» Ярославы Пулинович в постановке Олега Гетце молодежного театра «Ангажемент» из Тюмени — не получил ничего, что, на мой взгляд, справедливо, тем не менее спорили о нем на обсуждении около двух часов. Однако в данном случае открытием стала сама тема, в которой эти два спектакля удивительно совпали. Имелся еще третий, неожиданно (может быть, даже для самих авторов) «ответивший» по-своему на вопросы первых двух. Но — о нем разговор особый и в самом конце.
Оба спектакля отчаянно молодежные: и буквально — по возрасту, который у подавляющего большинства авторов и исполнителей до тридцати, и по транслируемому в них мировосприятию. Оба об отце/Отце (слово «Бог»/«бог» в названии у москвичей и «Он»/«он» у тюменцев можно прочитать двояко, поскольку у первых все название в программке набрано прописными буквами, а у вторых с этого слова начинается предложение). Отцы и в том, и в другом случае не отвечают, когда видят на мобильнике номера своих детей. А дети смертельно нуждаются в них.
Года два-три назад я спрашивала у знатоков «новой драмы», что в ней происходит с родителями. Мне сказали — родители как класс там отсутствуют. Никому они там сейчас не интересны. И вот — вдруг такая жажда.
Уже само название спектакля Театра Бойса сбивало с толку, поскольку все знали о каком Павлике (Морозове!) идет речь. Надо сказать к чести театра, что в этом «сбитом», т. е. столь благотворном для мыслящего человека, состоянии нас продержали все действие. В гуманитарном знании одной из самых горячих тем стало изучение «советского». И особенно, может быть, того, как это «советское» продолжает жить в нашем сознании, в наших душах и сердцах. И особенно, может быть, в душах и сердцах людей постсоветской уже эпохи. Спектакль стал замечательным образцом полевого исследования, где отправной точкой является сам материал, а не наши, якобы само собой разумеющиеся, предустановки (представления, мнения, суждения — словом, «толки», с которых и надо нещадно «сбивать»). Причем замечание про полевое исследование — не метафора. Режиссер, который родился в 70 километрах от Герасимовки и ходил в школу им. Павлика Морозова, и актеры вместе с драматургом действительно ездили на родину героя и изучали все на месте: музей, архив, школу. Деревенская жизнь до сих пор в своих символических формах центрируется вокруг памятника Павлику Морозову. Чего стоит одна панихида, которая по-настоящему, со священником, кадилом, служится здесь. «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…» — несется на зрителей с огромных, развешенных полукруглой панорамой пяти экранов. А на экранах — крупным планом лица батюшки, современных деревенских жителей и памятник пионеру, который и становится главным героем спектакля.
Хотя главных (и единственных, если не считать зрителей, активно вовлекаемых в действие) героев в спектакле — два. Авторов главных (но не единственных — кроме них четыре художника: постановщик София Егорова, по костюмам — Анна Селянина, по гриму — Елена Деми, по свету — Константин Рожков) тоже. Девочка Таня из спектакля — альтер эго драматурга Нины, об этом сказано в программке: «Основа спектакля автобиографическая. Драматург вместо доноса на отца написала пьесу». В ходе спектакля всплывает догадка, что и второй герой — памятник Павлику — имеет прямое отношение ко второму автору. Как памятник в спектакле помогает понять Тане, что ненависть к отцу может быть снята не только доносом или убийством, но и каким-то другим, гораздо более плодотворным для внутреннего мира способом, так и режиссер Евгений Григорьев привез в свое время драматурга Нину Беленицкую в Герасимовку и самой идеей будущего спектакля убедил, что написать пьесу лучше, чем донести на папу в налоговую инспекцию.
Сцена из спектакля «Павлик — мой бог». Театр им. Йозефа Бойса (Москва). Фото из архива фестиваля
А Таня — девочка из спектакля — хотела в разное время и в налоговую донести, и убить. Папа бросил Таню с мамой и младшей сестрой. И двух вещей она никак не может забыть — как сестра кричала: «Не хочу жить без него!» — и как мама бежала за ним в тапочках по снегу. Но Таня возненавидела его не сразу. Только после того, как он перестал брать трубку, видя ее номер на мобильнике. Весь спектакль она дозванивается до него, но номер сбрасывают: он вычеркнул ее из своей настоящей благополучной жизни с шикарной машиной, новой женой и маленькой дочкой. Вот такая обыкновенная история.
И Таня нашла себе кумира. Ведь отец Павлика, как оказалось, тоже бросил в свое время его с мамой и братом. «Я хочу стать тобой», — первое, что говорит приехавшая в Герасимовку Таня памятнику. Впрочем, слово это здесь, наверное, надо писать с прописной буквы. Ведь перед нами разворачивается нервная и нежная история любви Тани и Памятника. И Маргарита Кутовая — Таня, и Леонид Тележинский — Памятник предельно естественны и органичны в этой, казалось бы, совершенно искусственной ситуации. Памятник, как кто-то точно заметил в ЖЖ, — «что-то среднее между мимом, мумией и статуей». Эти как будто гипсовые белые фигуры, неожиданным движением пугающие/ радующие прохожих, давно встречаются на «арбатах» разных миллионников мира. Таким в сознании современной девочки и предстает памятник ее кумиру. Он — чудесный: добрый, красивый, нежный, умный. Ее желанию стать им ужасается, уговаривает: «Ты что? Я — мертвый! Меня все ненавидят!»
Действие происходит как будто в двух измерениях. На экранах — около деревенского (шаблонного, серого) памятника ходят коровы, заливаются птицы, шумят деревья, поют бабы, молятся прихожане, реальный композитор Валерий Кукин, автор чудовищной песни про Павлика, дает «серьезное» интервью. А на сцене — целуются Таня и Памятник. И Таня застенчиво останавливает своего необычного друга: «люди смотрят». Имея в виду то ли глядящих на них с экрана деревенских, то ли — нас, зрителей.
По ходу разворачивающейся лирической истории проступает нарытое в документах авторами спектакля откровение, отсылающее к трагическому 1932 году. Несмотря на то, что, как замечает Таня, «красное вам к лицу» (алый галстук действительно хорош на ослепительно-белой стройной фигуре Памятника), пионером Павлик никогда не был, доноса на отца не писал и никого не убивал («реальными были только две вещи — то, что я родился и меня убили»). Это шокирует Таню: «Я что? Ехала зря?.. Ты должен был донести!» Так Кумир рухнул, и Памятник оказался лежащим в гробу. Однако это положение, даже и со свечой на груди, не мешает ему продолжать спор с любимой. А когда наступят сумерки и оба устанут от нервного перенапряжения, он слегка подвинется, заботливо заметив: «Замерзнешь в лесу», — и она уютно устроится в том же гробу, рядом, нежно положив голову ему на плечо.
Но все же, опять к чести театра, основной акцент в спектакле ставится не на разоблачении клеветы на неповинного Павлика (факт в той или иной степени известный), главное здесь — жажда современного подростка: «Я хочу, чтобы папа был!» И частная история отдельно взятой девочки вырастает в спектакле до масштаба темы поиска ценностных ориентиров (это слово — «ориентиры» — возникает в разговорах героев) всем новым поколением: «плутая в потемках прошлого, они стараются найти ориентиры в настоящем» (еще одна цитата из отзывов о спектакле в ЖЖ).
В этом вконец запутавшемся юном сознании богом оказывается Павлик Морозов (точнее, его миф). И неизвестно, и абсолютно непредсказуемо, кто займет его место в сознании другого такого же юного существа. Ведь жить в духовном вакууме немыслимо, невозможно, нестерпимо. Об этом — спектакль «Он пропал.net».
Сцена из спектакля «Он пропал.net». Театр «Ангажемент» (Тюмень). Фото из архива фестиваля
Отец, не отвечающий по мобильнику на вызов детей, и здесь оказывается в центре повествования. Причем на экране, который активно «работает» и в этом спектакле, прямо обозначено имя: Балканов Олег Геннадьевич. Сочетание заглавных букв не оставляет сомнений, о Ком идет речь, Кто «был такой добрый, красивый, нас любил и всегда нам все прощал». Мир, оставленный Отцом, имеет образ морга: сцена представляет собой пустое, наполненное холодным искусственным светом пространство с белыми полиэтиленовыми стенами, от которых при нажатии кнопки мгновенно откидывается единственно нужная здесь мебель — узкие и длинные столы-труповозки. Самыми горячо любимыми здесь оказываются силиконовые красавицы, секс-куклы, ничем внешне не отличающиеся от живых людей («делали для секса, а получилось для любви»). А реальные люди пребывают в каком-то сомнамбулическом трансе, они, по сути, полутрупы, поскольку давно лишены возможности живой любви, да и просто человеческого общения. Такова главная героиня спектакля Саша (Юлия Шек), ее брат Глеб (Максим Рогоза), который ни с кем, кроме своих секс-кукол, не общается. Таков же разговаривающий только с Яндексом («я спросил у Яндекса» — одна из ключевых фраз спектакля) Мальчик-Гамбургер (Ринат Гарифуллин), с которым познакомилась, придя от отчаяния работать Картошкой в Макдональсе, Саша. Таково всё идущее за ними поколение шестнадцатилетних, представленное в спектакле поколением неудавшихся суицидников — Темноволосый (Рустам Измайлов), Светловолосый (Илья Матусевич), Девочка (Надежда Емельянова).
На большом экране с большой скоростью несется на зрителя яркая, сверкающая глянцево-рекламными красотами панорама большого города, а на сцене в непосредственной близости от него неприкаянно бродят совершенно ошалевшие в «отсутствие любви и смерти» дети в поисках Отца. Впрочем, тема эта, судя по всему, прорывается на сцену из текста пьесы, независимо от воли режиссера. Он же увлечен какими-то побочными, придуманными им самим сюжетами, например эротическими отношениями Глеба в детстве с черной красавицей няней, что, видимо, должно стать психоаналитическим обоснованием его любви к куклам.
В результате — спектакль внутренне несогласованный, невнятный, хотя и не лишенный какой-то магии сверхчувственного, проглядывающего сквозь реальность повседневной жизни нынешних молодых людей. Сверхчувственное здесь присутствует, так сказать, апофатически, как зияющая дыра, нестерпимая пустота. Ведущая рано или поздно к смерти, в том числе и физической. Судьба Саши в финале — прямое тому свидетельство.
Последнего спектакля, о котором в рамках данной
темы тоже уместно вспомнить, не было в программе.
Игрался он на площадке «Коляда-Театра» впервые,
совсем поздно, после нагруженного событиями
дня. Меня пригласил артист этого театра Олег Билик,
который недавно начал пробовать себя как режиссер,
и я поняла его так, что будет что-то типа сдачи, эскиза
для узкого круга людей. Когда же вошла в зал, решила,
что, наверное, уйду: биток на премьере «Луна и трансформер» по пьесе совсем юного драматурга — студента
курса Коляды Андрея Крупина был полный. В рубрике
«действующие лица» — лишь одна запись: «Я, 9 лет».
Перед нами развертывается жизнь мальчика, промелькнувшая
в его сознании за несколько минут, когда он
оказался в темном гараже наедине с взрослым «чуркой»,
то ли насильником, то ли убийцей. Артист Александр
Вахов (также и со-режиссер спектакля), занятый в театре
исключительно в эпизодах, энергетически просто
взорвал зал. Но главное, что ошеломило, — само решение
образа ребенка. Откуда-то снизу, прямо из преисподней
на сцену выпрыгивал длинный, тощий, в черном
чуть не до пола кожаном плаще (такой в
История заканчивалась вполне оптимистически — «чурка», оказывалось, привел его в гараж, чтобы подарить стоящий там старый велосипед. Но ощущение ужаса от мальчика-сатаны (как и от еще одного безмолвного персонажа, пунктиром присутствующего во время действия, глумливого Деда Мороза в исполнении Антона Макушина) не снималось. И проступавшая постепенно в монологе его жизнь, с «вечно набуханным папаней», бросившим, как водится, их с мамой и братом, где все желанья, стремленья и чаянья окружающих людей сводятся к биологическим или потребительским рефлексам, прямо отсылала к ответу на поставленный выше вопрос: кто поселяется в душах детей, когда мир теряет высший духовный ориентир.
Июль 2011 г.
Комментарии (0)