Мне кажется, что по видимости холодная «Гедда Габлер», упакованная в пластиковый хайтековский неуют декорации С. Бархина, поставлена К. Гинкасом не без лирического — и по-своему страстного — чувства. С одной стороны, он сам всегда был «Геддой» — эпатирующим анфан терриблем и ненавистником обыденщины, в которой живут «маленькие жалкие людишки» — будь они горожанами в «Счастливом принце», обывателями в «Роберто Зукко», полосатыми «курортными» пошляками в «Даме с собачкой» или успокоившимся Язоном в «Медее». Трагическая история у Гинкаса почти всегда имела фоном их, обывателей, и он, Гинкас, показывал им язык, как показывает его всем, включая зрительный зал, нынешняя Гедда — М. Луговая. Он, Гинкас, готов был превратить в романтического героя серийного убийцу Зукко и оглашенную Медею, только бы не смиряться с тусклой повседневностью. Он всегда был из тех, кто хотел «смазывать карту будня», как сегодня смазывает, раздирает ее собою Гедда в бессмысленном и беспощадном бунте. Гинкас именно понимает — в бессмысленном и беспощадном. Потому что и к «будню» в свои наступившие 70 он относится, судя по «Гедде Габлер», несколько по-другому.
Нет, как и прежде, он хочет протестующего героя-бунтаря — и Гедда, отрывисто чеканящая слова так, что речь ее теряет бытовую интонацию и приобретает театральную образность, Гедда, устраивающая спектакль своей жизни перед зрителями, к которым постоянно апеллирует, которым подмигивает и которых презирает, — это до некоторой степени его, Гинкаса, alter ego. Но фокус в том, что во времена гинкасовской молодости «молодые рассерженные» размыкали себя в мир, требовавший переустройства, а сегодня протестуют суицидальные девочки-эмо и готы с их эгоцентрической, депрессивной мизантропией, страшноватым эстетством, неприятием стереотипов поведения, фетишизацией смерти и «танатофилией» — увлечением практиками, связанными со смертью и умиранием. И их бунт, как и «практики, связанные со смертью» Гедды Габлер, не имеет цели перевернуть мир, он имеет целью заявить о себе — как угодно, чем угодно, убийством, самоубийством, какая разница? Это депрессивный зуд, не дающий покоя, и Мария Луговая отлично играет изводящую себя и других женщину-подростка.
Вчера для Гинкаса героем-бунтарем была Медея, улетающая в финале диковинной Жар-птицей из уставшего безгеройного мира. Сегодняшний его герой — почти девочка, испорченная, непереносимая, наглая готка с черным каре и эпатажной беззастенчивостью. Может ногу задрать, может интонационно объяснить, почему хорошо спала (потому что, ясно, муж не трахал, не тревожил), может издать диковатый, развязный крик, может пострелять, а может поиграть на скрипке. Ее действия спонтанны (резкая и очень современная краска). Идея красоты для нее сложна, эти тексты Ибсена — довольно невнятное бормотание, мало что значащее. Давняя любовь к Элерту Левборгу и нежелание жить с заурядным Тесманом — тоже вряд ли те вещи, из-за которых эта Гедда в финале застрелится, а до того заставит погибнуть развязавшего алкоголика Левборга. Нет, ее бунт не имеет идеологической базы, ей, с одной стороны, просто не-вмо-го-ту жить, она и-щет раз-вле-че-ний, и-гру-шек, ею движет зуд непокоя — та же депрессия, невроз. С другой, Геддой—Луговой усвоена идея вседозволенности. Ей можно все. Даже застрелиться. Но нынче у Гинкаса и герой не герой, и обыватели не обыватели. Миляга и добряк «ботаник» Тесман, прелестно сыгранный Игорем Волковым, конечно, незначителен, пуглив и чуточку завистлив, но все это вполне в пределах человеческого, как и его тетушка Юлия — Тамара Колесникова, как и безликий Левборг (Александр Лушин). Но обывательский мир выходит теплокровным. А мир в целом (на экране — его эволюция от простейших до «сложнейших»: живые клетки, капли, чешуя, рыбы, человек, плывущий из глубин, виноград, снова какие-то медузы…), мир с Геддой на его вершине, этого человеческого лишен. Как и дом Тесмана, жить в котором она мечтала. Пространство похоже на дворец умершей Снежной королевы, в котором давно повержены и упакованы к выносу какие-то кумиры, остатки истории, вечности (скульптуры, завернутые после смерти прежней хозяйки в полиэтилен, ждут весь первый акт). Или это подводный мир. Недаром здесь плавают в аквариумах молчаливые рыбы. Но здесь не может больше возникнуть новой жизни, ребенка Гедды.
В рецензии Т. Джуровой на этот спектакль был процитирован Джойс, сказавший, что главное у Ибсена — «драма, сведенная до ее голой сути». «Гедда Габлер» Гинкаса — драма, сведенная до такой голой сути: и без бунта нельзя — и бунтарь нынче непереносим; и обывателем быть стыдно — и не быть им означает прервать линию жизни вообще. Но кроме голой сути там еще множество подробностей. Называется разбор. Гинкас не усложняет его, дабы не запсихологизировать «голую суть», но не бросает линию жизни ни на минуту.
Октябрь 2011 г.
Комментарии (0)