О СПЕКТАКЛЕ

Действие «бюргерской драмы» Шиллера перенесено в наши дни, но в неизвестно какую страну, олицетворенную студией звукозаписи, которой владеет постаревший рокер Миллер, папа Луизы…

После этого спектакля вдруг думаешь: «Истина страстей и правдоподобие чувствований в предлагаемых обстоятельствах» — не пустой звук. Изменяя предлагаемые, перенося действие в другой век (героев теперь «встречают по одежке»…), нужно при этом добиться и истины страстей, и правдоподобия чувствований в этих самых новых предлагаемых. Нужно все «приноровить» к другому времени так, чтобы я хоть на секунду поверила, что эта «куколка-балетница» Луиза (П. Толстун) — современная девочка и дочка рокера-иммигранта. Чтобы я поняла, почему эти современные люди, вот так одетые и тут живущие, — изъясняются длиннющими выспренними романтическими монологами, при этом пишут друг другу смс… Чтобы не задавала вопросов — отчего красавица Луиза не может стать женой сына главы какой-то мощной корпорации (шиллеровский Президент стал президентом корпорации, за его спиной бизнес-преступления новейшего времени), если сегодня любая красотка легко и непринужденно становится женой олигарха и никаких социальных преград тут нет. Чтобы я поняла природу дикой привязанности этой девочки к отцу, ради которого она расстается с возлюбленным и возводит на себя напраслину. Чтобы я хоть что-то поняла про взаимоотношения анемичной Луизы и нервического Фердинанда (И. Дель)… Мы же не опере, в конце концов, где можно не понимать, а только слушать! Но Бархатову важно расставить флажки, дать атрибуты современности (смс вместо писем), а не суть. Это такой «театр неточной социальной маски», где режиссер почему-то не ловит несовпадений лексики, ритма и картинки, хотя это режиссер музыкального театра. В выборе актеров Бархатов мыслит исключительно типажно: Миллер, как всегда и везде, высокий и худой, Президент представительный и седовласый, а Луиза хороша собой… То есть штампы прошлого театра принаряжены в современные костюмы…

Мне давно и упорно мерещится, и я уже писала об этом, что мы живем в конце XVIII века, когда пьесы мировой классики «приноровлялись» к русским нравам, чтобы отечественные недоросли лучше понимали, про что речь, и узнавали себя. Мадлен, к примеру, сделать Марьей, Пьера — Петькой, переселить их из французского селенья на наш скотный двор… Такое русский театр проходил в 1760-е годы. Теперь опять переживаем те же переделки-перелицовки для Митрофанов. Бодро так, «с матерком», но с оглядкой на Европу. А в Европе, между прочим, — те же обыватели, только «вид сбоку», и их сознанию тоже нужно подтверждение известного, привычного, знакомого, соседского — такова природа обывателя. Не так давно А. Херманис говорил в нашем журнале, что его постановка «Обломова» в Германии выглядела революционной, потому что игралась в историческом антураже (если бы Обломов с голым задом метался по сцене — немцев бы это не удивило). То есть все-таки искусство — это то, что поперек, а не параллельно общему процессу «гуннонизации культуры»…

После прелестных «Шербурских» Бархатова это все странно. Там — стиль, тут — бесстильность, там — ощущение целого, здесь — «раздробь» аттракционов. Актеры, лишенные разработанных, разобранных партитур ролей, выдают пустой пар темпераментов… И все предсказуемо. С самого начала мы понимаем, что это про «поколение колы»: в руках героев почему-то кола, упорно именуемая лимонадом, и в нее насыплет Фердинанд свой яд…

Спектакль Бархатова удручает легкостью в мыслях необыкновенной, в нем произвольно, необоснованно, диковато все. Он — как та Саша из «Записных книжек» Чехова, которая «думала о Боге, о душе. Но жажда жизни пересиливала эти мысли».