ПОВЯЗКА С ЧЕРНОЙ ЛИЛИЕЙ

АВИНЬОН-2011

Душным июльским вечером, после совещания, на этот раз почему-то организованного Французским институтом не в Париже, а в Марселе, несколько хорошо одетых мужчин и женщин сидели в квартире, занимавшей целый этаж старинного дома, и разговаривали. На полках стоял фаянс, по стенам были развешены фамильные портреты, а на одной из стен под стеклом красовалась повязка с вышитой черной лилией, которую носил прапрапрадед хозяина квартиры в знак траура по Марии-Антуанетте. Обсуждались спектакли Авиньонского фестиваля. А еще говорили о том, как изменился Марсель за последнее время. Собственно, разговор о Марселе свелся к тому, что город приобрел арабский колорит, занесенный с той стороны моря, и частично одичал, а несколько кварталов в центре превратились в маленькое европейское гетто. Говорилось все это за бокалом вина, отстраненно, небрежно, как-то даже с ленцой.

А у меня вдруг появилось ощущение надвигающейся катастрофы. Может быть, так же сидели люди в России летом 1917 года и обсуждали Февральскую революцию. Не знаю. Это только ощущение.

Но ощущение, будто происходит что-то не то и не так, присутствует почти во всех спектаклях нынешнего Авиньонского фестиваля.

«РЕБЕНОК» И ДРУГИЕ ДЕТИ

Рисунок афиши 65-го Авиньонского фестиваля принадлежит Жан-Люку Мулену. Поверх старого затертого эскиза, контур которого остался на бумаге, нарисована рука, у которой вместо большого пальца — маленькая детская ручка, а вверху листа, по пальцам большой взрослой руки, расплывается жирное пятно. Как мне объяснил Фредерик Жюссиан, отвечающий на фестивале за связи с партнерами и спонсорами, автор показал отборщикам этот эскиз, нарисованный где-то в кафе, затертый и замасленный, просто так, между делом, среди прочих рисунков, но выбор ассоциированного артиста, а по-нашему художественного руководителя фестиваля 2011 года хореографа Бориса Шармаца пал именно на него. Одна из причин — вот эта самая маленькая ручка, отсылка к детству. Так получилось, что не один и не два спектакля в этом году по-разному, но связаны с темой детства. Сам Шармац представил в Авиньоне две постановки, одна из них называется «Ребенок». Это был первый спектакль, который я увидела на нынешнем фестивале. Сначала какой-то механический агрегат посреди сцены монотонно сматывает веревку, протянутую по полу и ползущую вверх по стенам папского дворца, веревка натягивается, отваливается от стен, скользит в сторону агрегата, пока на ней не повисает вверх ногами один человек, потом второй. Стоп. Пауза. Появляются другие. Эти другие выводят или выносят на сцену детей, заставляют их передвигаться, пересаживаться, перекатываться по полу — в общем, плясать под свою дудку, сначала фигурально, а затем, когда на сцене появляется человек с волынкой — этакий Крысолов, — вполне реально. И вот в финале уже дети мучают взрослых, заставляют их передвигаться, пересаживаться, перекатываться. Шармац — талантливый хореограф и умеет организовать действие на сцене так, что оно превращается в эстетически выверенное зрелище. Но зачем все это? Чтобы рассказать о том, в каких монстров превращаются дети, которых воспитывают монстры-взрослые? Нет ответа.

© Christophe Raynaud de LageFestival d’Avignon

Другой спектакль с участием детей — «О концепции Лика Сына Божьего» — поставил Ромео Кастелуччи. Дети в нем забрасывают Лик Божий гранатами. Выдергивают чеку — и кидают. С грохотом. А потом преспокойно себе уходят. Впрочем, когда спектакль показывали в Москве на Чеховском фестивале, детей на сцене не было. Учитывая, что итальянское правительство не решилось показать его в рамках Года Россия—Италия, понятно почему. Дети с гранатами против Сына Божьего, пожалуй, не самое ошеломляющее в этом спектакле-перформансе. Но обо всем остальном в российской прессе много написано. Честно скажу, я не знаю, как к этому относиться. Одной идеи, что Он всегда (или никогда) пребывает с нами, вроде бы маловато на весь спектакль, но оторвать взгляд от сцены, вызывающей омерзение и ужас и одновременно притягивающей, — невозможно. И дело не только в том, с каким мастерством режиссер держит внимание. И не только в том, как он подходит к знакомым темам. Два года назад, например, показав на том же Авиньонском фестивале «Чистилище», Кастелуччи напомнил о том, что сын за отца все-таки отвечает и платит за отцовские грехи страшную цену. В индивидуалистическом обществе, где о такой ответственности благополучно забыли и сошлись на том, что каждый отвечает сам за себя, это прозвучало как мрачное напоминание. Нынешний спектакль с первой секунды воздействует на зрителя на уровне физиологии. Омерзительное современного европейского человека притягивает. Зрителю, кажется мне, сладко и гадко следить за всем, что происходит на сцене. Какой-то червяк в нем, зрителе, поселился и требует себе в пищу самых низменных удовольствий. Вот что, помимо всего прочего (проблем одряхления тела, отношений отца и сына или Отца и Сына и всего остального), вытаскивает из зрителей Кастелуччи. И уж с этим своим безобразием каждому придется разбираться самому: и с инстинктами, и с желанием дать пощечину Богу, но не по-настоящему и не самому, а так, чтобы режиссер за все отвечал. В конце концов, если что, всегда можно будет устно и письменно этого режиссера закидать гранатами.

ГОЛЫЙ КОРОЛЬ

Хореограф Ксавье Леруа (чье имя по-французски произносится как «король», хотя пишется чуть иначе) показал спектакль под названием «Low Pieces». Перед началом зрителям программок вопреки обычаю не раздавали, зато устроили 15-минутную беседу с сидевшими на сцене артистами, которую сам хореограф начал примерно так: «Ну что, задавайте вопросы». Понятно, что публика в Авиньоне театральная, подготовленная и страшно политкорректная, так что разговор потек на чисто французском языке в очень правильном и вполне ожидаемом русле — о том, что только предстоит увидеть, то есть о предмете, которого нет. Конечно, это была игра-провокация, которая после спектакля получила продолжение, только на этот раз свет в зале выключился и зрителям предложили в темноте, в условиях полной анонимности обсудить увиденное. Еще 15 минут. Уйти было невозможно: спуститься с верхнего ряда по узкой лестнице без перил — это как игра в рулетку. Смельчаков не нашлось. А в промежутке между двумя беседами нам показали несколько пластических сцен, где обнаженные артисты изображали животных. Надо сказать, иногда красиво. Стая розовых фламинго, в такт покачивающих длинными руками-шеями, или львиный прайд на отдыхе… Если бы это осталось набором этюдов, вопросов бы не было, но когда вам предлагают принять такую театральную форму с этюдами и беседами как театр-поиск, театр-эксперимент (а такие поиски-эксперименты проводятся уже не первый год и даже не первый десяток лет), это вызывает как минимум недоумение. Странно, что никто в темноте не крикнул: «А Король-то — голый!»

Еще один спектакль, оставивший ощущение глобального розыгрыша, — переложение «Гамлета» «По крайней мере я оставлю труп» Винсента Макена. Хотя стеб в нем, конечно, заложен режиссером. На сцене — потоки крови, секс и насилие в немыслимых на единицу сценического времени пропорциях. В изобретательности Макену вроде бы не откажешь. Так, убив Гамлета-старшего, Клавдий возносится вверх на троне на крыше надувного городка, в каких играют дети, а брат его Гамлет остается внизу в луже крови. Городок надувается и растет, трон с Клавдием поднимается вверх. Затем в какой-то момент городок сдувается и сворачивается, а когда надувается снова, трон уже в крови. Но есть во всем явный перебор: и в лужах крови, и в бесконечном насилии одних над другими. К чему все это? А к тому, чтобы рассказать о негодяе Клавдии, который больше всех натворил зла и страдает, соответственно, больше других — глыба, скала, титан. Так что, когда Гамлет произносит свое знаменитое «Быть или не быть?», это все рассуждения маленького человека. Не в этом основной вопрос современности, и не он ее основной персонаж. Основной персонаж — Клавдий, который по трупам пришел к богатству и власти, а теперь, когда настало время расплаты, осознавший, что все пустое. Или не осознавший?

И еще один спектакль, где форма, как мне кажется, заслонила содержание. Это «Короткое замыкание» Франсуа Вере — синтез слова, танца, музыки, цирка и видео. Рассказ о том, как каждый в современном мире пытается склеить из разных кусочков жизнь и ищет к ней свои пристройки. Выверенный до жеста, спектакль тем не менее не задевает эмоций. Может быть, слишком много разнообразной звуковой и визуальной информации, в которой невольно теряешься?

СЛУЧАЙНЫЕ СВЯЗИ

© Christophe Raynaud de LageFestival d’Avignon

На фоне многочисленных экспериментов, удачных и не очень, вдруг неожиданно прозвучал «Самоубийца» Эрдмана, поставленный Патриком Пино, по всем меркам просто хороший и совсем не фестивальный спектакль. С хорошими артистами. И насколько я могу судить, с качественным переводом. Но французская пресса вдруг страшно захвалила спектакль и даже назвала прорывом Авиньонского фестиваля, в том смысле, что наконец-то показали спектакль для зрителя.

Вообще наблюдается усталость от поиска и усталость самого поиска. Еще пару лет назад при упоминании имени Тьерри Маландена, работающего в классических формах современного танца, отнюдь не новатора, французские специалисты немножко кривились, а теперь, на фоне интереса к неоклассицизму, понимающе кивают: «Ну да, красиво».

Говорят, Авиньонский фестиваль в этом году не самый удачный. Говорят, в нем много молодых имен и, соответственно, выше степень риска. Говорят, политика дирекции фестиваля направлена на поддержку молодых французских режиссеров и хореографов. Много чего говорят. Но ощущение, о котором я говорила в начале, — будто что-то не так — все равно остается. Куда-то исчезают идеи. Их отсутствие подменяется формой.

Все меняется. Вот и Марсель меняется…