Кажется, это третья сценическая «Война и мир» в моей жизни.
В студенческой юности — словацкий спектакль, оформленный Йозефом Свободой. Тогда поразили батальные сцены, сыгранные считанными артистами на почти открытой сцене, абсолютный минимализм, способный создать эффект эпического театра.
Десятилетие назад — спектакль Петра Фоменко, и вот теперь — пятичасовая «Война и мир» Маттиаса Хартманна — спектакль сколь наивный, столь и обаятельный в стремлении сценически «прочитать» эпопею.
Открытый прием. На заднике точно указывается страница, которую читают. Они идут не последовательно, а в том монтажном перекрестье, которое определяется текстом сценическим. Перелистывают иногда последовательно, иногда возвращаясь…
За длинным столом — актеры. Не костюмированные. Стол огромен, как роман… А на заднем плане — макет залы с маленькими (то ли деревянными, то ли лепными) куколками. Человеческая рука передвигает их — роняет солдатиков под Аустерлицем и кружит гостей на балу, но, спроецированные на большой экран и отслеженные живой камерой, эти картинки кажутся уже сиюминутной волей «руки всевышнего». В видеоряд мастерски вписываются живые лица и падающие фигуры: это тоже открытый прием, и он тоже уподобляется истории, творящейся на наших глазах. То есть режиссерские средства из технологических становятся философскими. Именно философскими, а не метафорическими. Хартманн умело играет масштабами, справедливо вычитав эти соотношения у Толстого. Маленькие солдатики, огромное лицо Элен, остановившееся на экране, — и Пьер в полный рост, равный одному ее лицу. Режиссер берет за основу полифонический монтаж, в который вписывает разномасштабные вещи, но так или иначе вся глубина сцены занята созданием «батально-театрального полотна». А на столе, за столом — герои крупным планом. Они по первости поражают несходством с нашими родными мифологическими Наташей, Пьером, особенно Андреем и старым Болконским. К тому же у многих — по несколько ролей, они читают роман, меняясь ролями, это процесс, и иногда создается типологическая цепочка (Элен, мадемуазель Бурьен, и т. д.), иногда она нарушается. Но — вот странность — абсолютно принимаешь их через секунду: и раздвоенного, двумя актерами сыгранного Пьера, и невысокого сухопарого Андрея, и красавца- арийца Анатоля.
С чем можно сравнить? Может быть, с «Берегом утопии», Стоппардом, РАМТом… Австрийские люди проделывают такую же большую работу по вживанию в мир Толстого, мир русской жизни, связанной в тот момент с жизнью Австрии (видимо, особый привкус — в немецком произнесении всего, что связано с Аустерлицем и окрестностями). Да еще особый пафос — играть в театре, куда, очевидно, ходили герои… Дома-то играют в офицерском казино, а тут сцену посещения театра обрамляли видеопроекциями александринских лож…
Местами, конечно, сбиваются на пересказ и комикс. Но против вкуса точно не грешат и действительно увлечены (а актеры отличные, техничные и симпатичные) процессом, по определению Н. Скороход, «креативного чтения».
Комментарии (0)