ЧИСТАЯ РАБОТА

Б. Васильев. «Зори здесь тихие». Театр «Мастерская».
Режиссер Полина Неведомская, художник-постановщик Анна Маркус

Была советская литература совсем мертвая. Подлая и бездарная, Кочетов какой-нибудь или, там, Софронов. Были писатели, номинально, то есть по времени жизни и работы, советские, но умудрившиеся даже малой части души дьяволу не продать и не пустить в нее (и, значит, в текст) ничего советского. Потому и тексты не были пущены в печать. Между этими полюсами располагались «хорошие советские писатели». То есть они не врали отчаянно, не воспевали взахлеб человеконенавистническую власть, кое-кто даже не без таланта, герои у них (не очень) фальшивые, и этих писателей любили. Невозможно ведь было сравнить их с Андреем Платоновым и Варламом Шаламовым, а в их отсутствие как не полюбить Федора Абрамова за то хотя бы, что он не Семен Бабаевский. Однако если понимать «советское» как лживое (иначе понимать нельзя, ибо так и есть), эти книги были достаточно неправдивы, чтобы их издавали. Перечитал сейчас некогда общепризнанную (чуть не в школьную программу входила) повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие…». Крупных художественных достоинств в ней не обнаружилось. Слог безжизненный, хотя старательно подделывается под «народный». Это, скорее, не проза, а киносценарий. Сценарий как раз удачный: драматургически сделан крепко, недаром экранизация «Зорь» Станиславом Ростоцким стала чуть ли не культовой, прославив и литературный первоисточник. Главное — сейчас особенно очевидно — текст Васильева проникнут трудноопределимым, но несомненным для каждого, чье обоняние формировалось при этой самой С. В.: советским духом.

Сцена из спектакля. Фото Д. Пичугиной

Трудно, однако попробую.

Май 1942-го, на разъезд в северной глухомани присылают зенитчиц, их тихое житье-бытье прерывает появление немцев-диверсантов, старшина Васков со своими подопечными отправляется на разведку, все пять девушек по очереди гибнут. В химический состав книги, в ее интерлиньяж встроена идеологема, существующая в советской литературе по умолчанию, собственно, и делающая ее советской. Поскольку жизнь человеку дается, чтобы служить государству, он спинным мозгом, на генетическом уровне знает: отдать жизнь за государство и есть ее цель и счастье. Герои повести в этом неколебимы, да и у самого автора нет и быть не может даже тени рефлексии по этому поводу. (Разумеется, государство, по известному замечанию Дюрренматта, убивая людей, всегда называет себя Родиной.) А спектакль нисколько не советский.

Не потому, что его создатели молоды и вроде как не совком воспитаны. У автора инсценировки и постановщика Полины Неведомской принципиально другой взгляд.

Сценография — черные «сукна», на заднем плане двухъярусная сквозная подвижная (ездит на роликах) металлическая конструкция, второй ее уровень — как бы офис «товарища Третьего». Во вполне соцреалистической, без аллегорических закидонов повести это начальник, которому Васков звонит доложить про обнаруженных немцев. В спектакле он — верховная инстанция, распорядитель судеб, которые регистрирует в журнале, отмечает их роковые повороты, включая и выключая настольную лампу. Однажды режиссеру понадобилось напомнить, Кто в 42-м распоряжается судьбами: товарищ Третий вставляет тело и голову в висящие тут же шинель и фуражку и закуривает, надо думать, «Герцеговину Флор». Но намек на Сталина — мимолетный, играющий Третьего Арсений Семенов — скорее, «лицо от театра»: он превращается то в мужа, то в отца, то в ухажера во флэшбэках из жизни героинь. А в начале именно он задает смысл спектакля: пускает бумажные самолетики, подхваченные видеопроекцией, стреляет из воображаемого пулемета, на видео — игрушечное, рисованное оружие. То есть это не «Священная Война», но игра, интернетовская холивара (holy war). В идиотском мироустройстве мужчины затевают свои бессмысленные тупые инфантильные драки, погибнуть в которых почему-то должны юные прекрасные женщины, созданные, чтобы любить, рожать детей и вообще украшать бытие. Они и впрямь прекрасны: являются под шум прибоя, в белых нижних рубашках, легкие, упругие, светящиеся… Белый здесь — цвет ино- и небытия. Под колосниками на штанкете висят белые свитер, китель, майка, в сценах воспоминаний штанкет опускается, Семенов последовательно надевает одежду, маркирующую очередного его персонажа. Девочки идут на войну и одновременно как бы обретают земное воплощение, доставая из огромного складского ящика защитного цвета платьица, перепоясываясь солдатскими ремнями и, наконец, всовывая ладные стройные ножки в кирзовые сапожищи. Когда гибнет первая, Лиза Бричкина, топнет в болоте — товарищ Третий со своего второго яруса скидывает ей сапог Гали Четвертак, прежде увязший в трясине. Загробная встреча с сапогом — превосходная метафора! Маленькая хрупкая Лиза (Алена Артемова) противится, не хочет помирать, но приходится покориться команде Третьего «Сдать обмундирование!» — с беспомощной просветленной улыбкой, от которой ёкает что-то у тебя внутри… Дальше прием «смерть — раздевание до рубашки» повторяется, но у каждой из пяти он индивидуален и непредсказуем. У Неведомской вообще хороший вкус, не позволяющий ставить, как в физзарядке: «и раз, и два, и три, и четыре»: например, Васков с командой видят немцев, которых оказывается много больше, чем думали, — немцы возникают огромными видеоцифрами 1, 2, 3 и т. д., но всего их 16, и режиссер не занудствует, где-то на шестерке ломает, убыстряет мерный ритм появления цифр.

Полина Неведомская сочетает способность сочинять образный, метафоричный сценический текст с умением прорабатывать отношения, реакции, пристройки. «Психология» точна и достоверна, и цепь эпизодов, живописующих всякие бытовые подробности житья-бытья 171-го разъезда: девичьи постирушки, Васков (Константин Гришанов) то солдафонски борется с не уставными лифчиками, развешенными на веревке, то, наоборот, заботливо обустраивает нужник для своих стеснительных бойцов, стремительные ссоры и примирения, суп, пересоленный по причине влюбленности поварихи, построения с подкалыванием Васкова — все это поставлено и сыграно согласно общим эстетическим законам «Мастерской».

Они состоят в том, что это не театр «переживания»: полного погружения в роль, слияния с ней «по Станиславскому». Но тут и не «представление», то есть изображательство той или иной степени точности. Воспитанники Григория Козлова играют не героя, а в героя, сохраняя зазор между ним и собой, не живя буквально его внутренней жизнью, но создавая ее пластический образ, не давая забыть, что мы в театре. Да не просто в театре, а в театре- празднике, пышущем молодой энергией, заразительностью, обаянием. (Ближайшие художественные родственники «Мастерской» — конечно, фоменки и «Студия театрального искусства» Сергея Женовача.) Притом выучены актеры отменно — в «Зорях» все (кроме названных это Александра Мареева, Ксения Морозова, Мария Валешная, Полина Сидихина, Анна Арефьева) работают, как в джазе: например, актрисы во фронтальной мизансцене не видят друг друга, смотрят в зал, но идеально точно, как по нотам, подхватывают реакции друг друга. Такая чистая работа — не только школа, то есть умения и профессиональная свобода, но, главное, свобода личностная. Что тоже делает спектакль несоветским.

В нем есть одна вещь, которую трудно изъяснить, но опять-таки попробую хотя бы назвать. Фильм Ростоцкого был так популярен еще и потому, что в него контрабандой пролезла невозможная на советском экране эротика. Знаменитая сцена в бане была предметом вожделения подростков всей страны. Это естественная реакция противоестественного общества, одним из проявлений тотальной лживости которого был запрет на сексуальность и, соответственно, фрустрация. Когда этот запрет был снят, все на сцене и в кино разделись, почти всегда без всякого смысла и художественной необходимости, наконец, полностью девальвировав поначалу сильнодействующее выразительное средство. Вкус Полины Неведомской в том, что она это чувствует: хотя сохранились все реплики про незастегнутую ширинку Васкова и его шашни с квартирной хозяйкой, прибаутки насчет мужиков и баб и проч., спектакль на удивление целомудрен и чист. Даже пресловутую сцену в бане играют хоть и с паром и вениками, но в рубашках. Ни одной сальности не придет в голову даже самому отъявленно-пубертатному молодому человеку.

И вот еще что. Видел спектакль на премьере и два месяца спустя. После премьеры написал, что он перегружен и затянут. Это я не к тому, что критик — молодец, и только бы режиссеры его слушали, все будет ОК. Боже упаси. Просто умение увидеть свой спектакль, будто не ты его поставил (как, впрочем, и читать свой текст как чужой), — не достаточное, но необходимое условие профессионализма. Такой взгляд позволяет избежать естественной человеческой уверенности «это прекрасно на том основании, что это сделал я». Через два месяца «Зори» выглядели совсем иначе: компактнее, стремительнее, что-то подсократили, уточнили ритмы — в общем, спектакль стал значительно лучше.

Одним настоящим режиссером прибыло.

Октябрь 2011 г.