Есть, есть соблазн увидеть в постановке Владимира Михельсона не спектакль, но акцию. Актер-трибун использует, мол, все средства. Но это будет столь же банальный и неверный ход, как видеть в выступлении артиста на митинге некий актерский номер.
Социальная острота высказывания отнюдь не обязательно отменяет художественность. И Михельсон, и Девотченко не первый раз вместе и давно достигли творческого взаимопонимания. Эстетика их работ именно небанальна; стык, казалось бы, разноприродного материала — поэзии и прозы, проблематики социальной и эстетической — высекает драматическую энергию, становится ее источником. Достаточно вспомнить их совместные опусы, и связанные — неоднократно — с Пушкиным, и на материале современных авторов. Всякий раз герой, он же автор, не скрыт, он и являет собой драматический узел, где совмещаются проблема творческой личности и историческая «злоба дня». Это принципиально: у этих двоих, Девотченко и Михельсона, как мало у кого еще, получается сказать о времени и о поэте в полную драматическую силу этих величин.
И режиссер, и актер делают на этот раз именно то, что в заголовке, это и есть жанр. Прощаемся с эпохой-страной-поэтом-собою. Прощание глобально. Над сценой висит луна… дискотечный сверкающий шар… Это глобус.
Есть здесь и танец. В известной степени это единое длящееся па, ведь Камерная сцена МДТ невелика. Девотченко одиноко вальсирует, не прерывая тугого напора поэтической речи. Вся композиция начинает парить, словно приподнявшись над планшетом на сколько-то сантиметров.
Главное здесь — прощание. Делается, в общем, жутко. Нам так «машут ручкой», что мало не кажется. Алексей Девотченко способен существовать на сцене экстатически. Но здесь это не жуть сорвавшегося со всех колков когдатошнего александринского Хлестакова, начисто лишенного рефлексии. Артист вслед за Бродским именно что хорошо знает, с чем прощается. Жуть тут как раз от гомерически мощной рефлексии.
Социальная острота, актуализация сценического высказывания очевидны. Краска стыда не «вся ушла на флаги». При этом артист берется быть голосом публики, не спрашивая ничьего разрешения.
Может быть, именно этот момент и воспринимается как избыточно и внеположно сцене «митинговый» (тут парадоксально смыкаются эстетическая критика и политическая цензура). Но внимание: сам этот месседж срабатывает, убедителен постольку, поскольку соединен с неизменной рефлексией поэта.
Вот цикл «Из „Школьной антологии“», с простодушным будто бы сопровождением хрестоматийного соответствующего вальса И. О. Дунаевского. Только убийственная сатира? Можно согласиться с Алексеем Пасуевым, написавшим в блоге «ПТЖ», что порой персонаж Девотченко начинает напоминать «не столько лирического героя Бродского, сколько подпольного человека Достоевского, и мы не очень понимаем, где заканчивается личность и начинается то, чему она противостоит, где нам (зрителям) надо перестать любить и начать ненавидеть (или наоборот)»; он делает вывод, что «в этой неопределенности — глубина спектакля — его пронзительная современность». Но важно добавить к этому, что здесь одновременно предстает острой гранью — лирика, последний взгляд на то, с чем все мы жили. Прощание.
Если соединить два провода, желчную язвительность и лирическую рефлексию Уходящего отсюда, получается разряд оглушающей силы. У Алексея Девотченко первый мотив, казалось бы, более очевиден. Но сам уровень личностного противостояния выносит его к парению над эмпирикой, обывательской и политической. Что зачин из длинной вереницы фамилий членов Политбюро, что постлюдия из новейших сводок с народного фронта, директив, ставших слоганами, — в постановке Михельсона они становятся абсурдистской аркой.
Момент истины — в тончайшем скрипичном соло из Трио Шостаковича памяти Соллертинского. Главное тут, что оно укоренено в сложном драматическом сплаве спектакля.
Классика от Иосифа Бродского — «Я входил вместо дикого зверя в клетку» — в устах Девотченко прямая, чеканная речь, лишенная какой бы то ни было позы. Человек это прожил. Алексей Девотченко в новейшем их совместном с Владимиром Михельсоном опусе совершает сложный, далеко не формальный эквилибр. Прямое гражданское высказывание и высокий пилотаж артистизма здесь на равных. Жутко только: что может быть после такого Прощания — у актера; у нас с вами; по эту сторону жизни.
Октябрь 2011 г.
Комментарии (0)