Это замечательная пьеса. Одна из лучших и самых загадочных. Именно здесь появился новый, еще по жизни почти неизвестный, шокирующий персонаж (Гедда Габлер), Ибсеном поразительно предвиденный. Персонаж этот готов к самосожжению и одновременно к сжиганию всего вокруг только для того, чтоб утвердить свое исключительное «я». Что это за явление?
Все гениальное со временем, а иногда и очень скоро превращается в общее место. Мальчик катит на проволоке колесо, вообще не задумываясь, что это гениальное изобретение. Гениальное поэтическое открытие — рифму «морозы—розы» еще Пушкин обсмеял как невозможную пошлость. Быть революционером или хотя бы диссидентом, бороться со старым за новое — сегодня это выглядит до такой степени глупо, что даже пошло. Общее место сегодня — жить абсолютно лояльно, спокойно и прагматично, причем это настолько общеосознанно и принято, что начинаешь задыхаться и блевать. Казалось бы: почему нет? Хватит всяких революционных взрывов, надежд на преобразования! Ведь мы действительно во всем разочаровались и, живя в вязком болоте, в теплой уютной зловонной тине (чтоб не сказать грубее), очень довольны собой и своей жизнью. Кто высовывается, выглядит маргиналом. Глупо здоровому человеку 31 числа выходить на площадь — все знают, что их побьют, и они сами это знают. Не то что кому-то там они кажутся смешными. Они и действительно сегодня смешны! Но что же делать? Как же иначе не встать в один ряд с остальным послушным поголовьем? Такое время.
У нас понимают слово «пошлость» как непристойность, мат, сальный анекдот. На самом деле пошлость — это и есть общее место. Поверхностное, не по существу общение есть пошлое общение.
Как же быть: не превратиться в общее место, а с другой стороны, участвовать в процессе продолжения жизни? Есть люди, которые очень резко осознают это трагическое противоречие. Каждый человек хочет чувствовать себя отдельным. Я — не вы, вы — не я. Каждый хочет проживать отдельную жизнь, надеется оставить какую-то собственную царапинку в вечности. «Я тот, кто выпил больше водки». Или «насчитал больше баб в своей биографии». Или «поставил гениальный спектакль». Или «я тот, который похоронен с правой стороны у забора, вот именно тот самый…» — неважно. «Я тот, который!» Каждый хочет — но есть люди, просто обуреваемые, одолеваемые, больные этим. Ведь все мы — и гении, и цари, и самые простые, ничем не примечательные люди — ляжем (тут ничего не поделаешь), так сказать, в общее место. «Что?! Я никогда не смешаюсь с остальными!» Ничего, смешаешься. Отсюда у людей, не согласных признать предначертанную всем дорогу, и возникает несогласие с моралью, законом, традицией, возникает война с самой природой и даже богоборчество.
«Я женщина — значит, я должна хотеть мужчину до самозабвения? Выйти замуж, рожать? И что, я, как всякая баба, полюблю этого ребенка, буду сюсюкаться с ним, и мне будет казаться, что его подгузники пахнут замечательно, лучше, чем у других? Кто мне это велел? Природа? А не хочет ли она пойти на три буквы? Почему я обязана продолжать эту цепь пошлости? Нет, я ее прерву!»
Нередко эти люди своей энергией сопротивления, протеста двигают историю, делают колоссальные открытия, изобретают колеса. Но одновременно они очень опасны. Во-первых, если каждый пойдет за Геддой Габлер, род человеческий просто прекратится. Во-вторых, кровопролитие начинается с того, что кто-то настаивает на своей исключительности: человеческой, социальной, национальной, религиозной. Нет, я есть, я отличаюсь — и вы услышите, что я есть! Я буду резать, убивать или сжигать дворянские усадьбы, но докажу! Как товарищ Раскольников говорил, тварь ли я дрожащая или право имею? Достоевский — первый, кто услышал эти вещи.
Честно говоря, он только про это и писал. И Ибсен в то же самое время это услышал. И Фрейд, и Ницше. Мы знаем, к чему привело это красивое романтическое желание не быть травой, плесенью, выйти из ряда. Отдельный человек, потом отдельная нация — арийская, ну а там недалеко и до печей… Это, повторю, трагическая дилемма — быть общим местом, продолжать жить и создавать себе подобных, интересоваться маленькими вещами, чтобы было тепло, уютно, — или не принимать ничего этого и с этим не смиряться.
Гедда не хочет участвовать во всех этих смешных потугах. Но это значит — не быть живой. И поэтому ей не жить. И поэтому она неприемлема не только для своего окружения, но и для зрительного зала. Ее муж, смешной, наивный, трогательный, не замечает, что, если женщина пополнела, она, возможно, беременна, если она с ним спала. Но простыми радостями простых людей живут и зрители тоже — как же принять девчонку, которая ведет себя с людьми, замечательно к ней относящимися, как монстр и даже совершает преступление?
Сегодня все помолодело. В связи с изменившимися социальными обстоятельствами очень молодые люди,
Комментарии (0)