В юности почему-то была мечта о трех городах: увидеть Тбилиси, Одессу и Париж (именно в этой последовательности) — и умереть.
И если, увидев когда-то Тбилиси, я поняла, что в прошлой жизни я жила именно там, то Парижа пришлось ждать почти целую настоящую жизнь, а в Одессу дорога никак и никогда не складывалась и выпала только сейчас. Можно умирать. Тем более что в Одессе становится понятно: не надо ездить в Тбилиси, Париж и жить в Петербурге, надо просто пройти несколькими одесскими улицами: одна — чистый Тбилиси, за углом — Марсель, поворот и — Париж, а все вместе — Петербург, строгий, стройный вид которого смягчен югом, солнцем и теплой провинциальностью. Одесса оказалась совсем не похожим на мои ожидания столичным городом, в обаянии которого тонешь.
Ну, а в Одессе театральной ни Парижа, ни Тбилиси не обнаружилось. Мы попали… в какую-то Малиновку… Только что прошли бои за Одесскую оперу (см. материалы выше), после недолгого правления сняли Сергея Проскурню, назначили де юре вокалиста Анатолия Дуду, а де факто его пасынка, пианиста Алексея Ботвинова. Близкая канонада была отчетливо слышна, мы увертывались от летящей со всех сторон картечи красных, белых и зеленых, перед драматургией жизни меркли собственно театральные впечатления. Возле Оперы есть два кафе: «Моцарт» и «Сальери». Так вот, разные люди поочередно заводили нас именно в «Сальери», изливая «яд моей Изоры» по поводу противников. Чего только мы не наслушались о Проскурне: и авантюрист, и националист, и вот вам польские газеты — его буквально ищет Интерпол… Но главное обвинение было в том, что он оранжевый, а Одесса упорно не украинизируется, держит оборону. В этом противостоянии, несомненно, хотелось искренне поддержать хранителей одесской самостийности, тем более что кое-что коробило и меня: программа конференции, устроенной Проскурней в честь 200-летия первого спектакля в Одессе, была издана на украинском языке, хотя все участники были русскоязычными, за исключением одной коллеги из Львова, демонстративно говорившей на украинском, при этом ее доклад нам не переводили и мы мало что понимали…
Но резануло и другое: хранители заветных преданий одесской старины чувствуют себя хозяевами города, воплощением его духа во всех ипостасях. Поэтому снятие Проскурни сопровождалось, скажем, подписанием писем, в том числе Жванецким, который для Одессы «ум, честь и совесть». Но мудрый философ и великий писатель Оперу не посещает, просто вписался в «ликвидацию» и подмахнул письмо по принципу «не видел, но скажу», поверив на слово друзьям… В общем, не Марсель и не Париж…
Сцена из спектакля «Неприличное название». Одесский русский драматический театр. Фото О. Владимирского
Война «проскурнистов» и «дудистов» между тем не имеет под собой никакой эстетической основы, это борьба управленческих моделей, борьба «архаистов и новаторов» (прошу прощения у Тынянова за использование его оппозиции, а заодно у Катенина с Гнедичем, чье противостояние кажется чистым олимпийством рядом с борьбой за Оперу сегодняшних творцов). Не знаю, мог ли руководить театром Проскурня, но вокалист руководить театром не может по определению, а пианист, имеющий амбиции по реанимации театра, как удалось убедиться, человек совсем не театральный.
А вся история, вообще-то, упирается в существование одного персонажа. В одесской Опере есть «зам. директора по основным видам деятельности». Скажите, если «основные виды деятельности» находятся в руках не худрука, не директора, а зама, работающего тридцать лет, — о чем может идти речь? Ясно, что пока все постановочные, финансовые, эксплуатационные вопросы держит в руках эта женщина (Светочка, как называют ее в Одессе — там вообще всех зовут ласково: Сашечка, Валерочка, я и сама неделю была Мариночка…) — ни о какой реформе театра речи быть не может. А без нее, этого зама, может, театр и совсем рухнет?.. Тупик.
«Дудисты» ни секунды не сомневались в том, что мы подкуплены Проскурней, в инете я находила посты, что, мол, «приглашенные уважаемые люди ни малейшего понятия не имеют о конфликте вокруг Одесского оперного и о том, что их будут использовать как снаряды в этой затянувшейся медиа-войне». То есть вот сейчас я — снаряд. И пишу, участвуя в медиа-войне. Бред. Убедить в том, что и меня, и Е. Третьякову трудно сделать снарядами, не удавалось: театральных критиков здесь не знают, их имена, репутации, судьбы ни о чем не говорят. Почему? «Когда-то у нас была мощная, как нам казалось, секция критики при СТД. Старейшины, увы, вымерли, умные ребята живут теперь в США, Германии, Австралии. Пишут сейчас в основном зеленые журналисты, решившие, что все знают про театр», — говорили мне замечательные одесские культурные «сидельцы». Общаясь с ними, многими вновь приобретенными знакомыми (не из оранжевых), я убедилась, что, за редкими исключениями, отношение одесской интеллигенции к Проскурне — сочувственное. Почему? Потому что не хотят жить в провинции, какой стала театральная Одесса.
На этих строчках ясно вижу картину: читают этот текст «дудисты» и говорят — ну вот, куплена!
Поэтому приведу несколько цитат из писем этой самой одесской интеллигенции (после нашего отъезда мы со многими состоим в переписке).
«Кризис театра в Одессе очевиден — и музыкального, и драматического. Полемика вокруг оперы получилась невнятной сварой с налетом местного патриотизма».
«Одесса, конечно, поедает своих лучших детей поедом, сколько раз об этом нами тут внутри говорено в бессильном изумлении, а ритуал работает бесперебойно, причем как нынешние гении никому не нужны, так и бывшие (если становятся очень-очень вдруг нужны — ищи чью-то выгоду, вроде хлопот о памятнике Бабелю). И так во всем почти. Одесса — экстремально-буржуазный город».
«А опера наша запуталась в финансовых аферах. Какое там творчество. Не думаю, что Проскурня ангел, но ему в Одессе не дали ничего сделать. Мы все любим свою Одессу, но свежий ветер ей бы не повредил».
Слава Богу, я-то приехала по части драматической, не оперной. Но первый же спектакль Одесской Русской драмы явил мне модель этой самой борьбы архаистов и новаторов в театре, подобном одесскому. Да почему «подобном»? Такое ощущение, что местный предприниматель, а одновременно драматург Александр Мардань написал пьесу «Неприличное название» вот об этой самой Русской драме, которая спектакль и играла. Два пространства, две реальности сошлись в постановке Алексея Гирбы и не узнали друг друга…
В прозябающую провинциальную драму, где главный режиссер «архаист» Павел — посредственность и по сути завхоз, а в одной гримерке по пять актрис (молодые многозначительно поименованы Ольгой, Машей, Ириной, Наташей, а возрастная — Анфисой, стало быть, «няня», и играют они, натурально, вечных «Трех сестер»), приезжает режиссер. Когда-то он не доставил здесь диссидентского «Дракона», был изгнан начальством, а теперь — всемирная знаменитость. Его, в противовес Павлу, незамысловато зовут Петр, и у него, как видно, есть ключи от великих свершений… Всемирно известный новатор предлагает «неприличное название» — «Монологи вагины», но после нескольких репетиций актерское моральное чувство восстает (его лишена только Ирина), и, как промежуточный вариант, мировая величина начинает репетировать пьесу, которую какой-то драматург пишет параллельно репетициям. На самом деле, ясен перец, эту пьесу пишет он сам, а если быть до конца честным — это еще одна пьеса Марданя, вмонтированная, как матрешка в матрешку, в «Неприличное название». Реформаторская драма, предложенная спасителем театра, — туши свет: над бездыханным телом попавшего в автокатастрофу мужчины произносят графоманские монологи Мать, Сестра, Любовница, Дочь… Но возрождения ни героя, ни театра не случается: режиссер с мировым именем оказывается предателем (потому и Петр!) и по первому звонку из Москвы (вместо петуха) он покидает недоделанный спектакль, Машу, с которой у него возобновилась любовь, — и театр остается с верным Павлом. Со слезами на глазах актрисы играют финал «Трех сестер», показанный в видеоварианте. Надо жить, надо играть, хотя опять «полк ушел».
Идеология спектакля вызывает бесчисленные вопросы. То есть не нужны нам заезжие проходимцы со своими названиями? Не надо вмешиваться в жизнь честных контрабандистов, как говорит про такие театры Олег Лоевский? Или — мы обречены на прозябание?
Еще больше вопросов вызывает так называемая «правда жизни». Профессиональная память никак не подкидывает реального примера, когда бы драматический режиссер ставил по всему миру… Это у Марданя некие отголоски (чтобы не сказать — заимствования) фильма «Успех».
Но еще больше вопросов к самому спектаклю. Ведь играют не про Датское королевство, играют про себя, но играют — как в лохматые 70-е, когда заморская личность обязательно появлялась в светлом костюме из плащовки — руки в карманах короткой курточки — и светлых полуботинках, а затхлый главреж ходил в чиновничьем костюме с галстуком… Но «Неприличное название» (а там есть и живые диалоги) играют так, как будто в театре никогда не жили, о репетициях знают понаслышке (Мардань, может быть, и не проходил весь репетиционный путь, изображенный в пьесе, но актеры-то понимают, что врут?..). И поставлено «Неприличное название» будто тем самым Павлом…
Т. Глущенко (Параска), О. Равицкая (Кайдашиха). «Кайдаш». Украинский музыкально-драматический театр. Фото Б. Бухмана
Директор Русской драмы, деятельный А. Е. Копайгора, гордится режиссерской коллегией, состоящей из москвичей А. Литвина, А. Гирбы и С. Голомазова, представляющих разные режиссерские школы. Но, увы, все виденные мною в далеко не полном зале спектакли эстетически будто уносили меня на машине времени: так играли в провинции в 60–70-е… В этом даже есть какой-то архаический покой и уют: проходят театральные эпохи, а тут — вековая тишина, ежедневное — «овсянка, сэр…». Я смотрю спектакль А. Литвина «Последняя остановка» по пьесе Э.-М. Ремарка о последних днях войны, об антифашизме и думаю: может быть, так нужно? Нужно, чтобы сведения о войне не шли дальше пьесы 1954 года? И чтобы играли так, как тогда (а тогда играли неплохо: уж подлец Шмитт так подлец! Уж мерзавка Грета так мерзавка! И чтоб с седых волос летела театральная пудра!). Настоящий советский театр моего пионерского детства. В который, как я поняла, между тем не ходят ни те одесские «архаисты», которые хранят дух города, ни те «новаторы», которые хотят перемен («Мы все любим свою Одессу, но свежий ветер ей бы не повредил»).
…Вот именно так всегда в детстве громыхали в «Гамлете» музыка, бутафория, какие-то помосты, как громыхает это все у режиссера А. Литвина. Только нынешние зрители не знают сюжета, и это, я вам скажу, плюс: их разговоры за спиной что-то объясняли мне, а то бы я точно не поняла, например, отчего утопилась Офелия (у них с Гамлетом не просто любовь, а настоящая близость, и даже «быть или не быть?» он спрашивает у нее, у Офелии). К сожалению, не удалось услышать объяснений финала, и он остался для меня загадкой. Бездыханный труп Гамлета, накрытый, как и полагается флагом, вдруг начинает шевелиться, мертвец выпрастывает руку, а потом в полный рост поднимается и весь Гамлет. Накрытый флагом, как плащом, он бродит перед не видящим его Фортинбрасом и тихо заползает на лестницу, ведущую к колосникам. А там поджидает его папа Гамлет, призрак. Но они не воссоединяются — и Гамлет младший картинно зависает на этой лестнице в небо…
Я намеренно не упоминаю здесь ни одного актера. В Русской драме труппа как труппа, есть с кем работать, есть и запоминающиеся странные индивидуальности, как Юлия Скарга (видела ее молчаливой, будто замороженной Гертрудой, странной Анной Вальтер в Ремарке — обе «в себе», без привычного актерского «зазыва»). Но путь театра прокладывают режиссеры. Пока это путь в неясную мне точку, и я не хочу вмешиваться в жизнь честных контрабандистов, тем более что некоторые одесские критики весьма одобрительно написали о последней премьере: А. Литвин поставил роман Владимира (Зеева) Жаботинского «Пятеро».
По странной иронии в русскоязычной Одессе кажется живым и дееспособным как раз украинский театр, хотя ему катастрофически не хватает зрителя. Мне удалось посмотреть только один спектакль, причем украинскую классику, «Кайдаша» по повести И. Нечуй-Левицкого в постановке Константина Пивоварова. Семейная хроника с сильными, ясными характерами не лишена орнаментальной красоты (а могла бы быть решена как «Украденное счастье» — настоящая «новая драма» про власть тьмы) и подкреплена по-настоящему сильными артистами, прежде всего Ольгой Равицкой, игравшей полнокровную красавицу Кайдашиху — свекровь, уморившую всю семью. А за ней — Ирина Бессараб (Мотря). Это вообще женский спектакль: прекрасные панночки, держащие за горло своих мужиков…
Мы жили в Аркадии. В смысле — мы жили в гостинице в районе «Аркадия». Плескалось еще холодное море, уже светило солнце, но реальный пейзаж не был идиллическим фоном для созерцания прекрасного искусства. Напротив, контраст Парижа-Марселя-Тбилиси-Петербурга под названием «Одесса» и его театральной жизни был разителен, ситуация — драматичной.
Ясно понимаю: после этого текста меня не позовут больше в Одессу — город, очаровавший меня. Ну и ладно. Ведь достаточно одного раза: увидеть — и умереть.
Май 2010 г.
Комментарии (0)