«Смешные поневоле».
Фантазии по пьесам
Ж.-Б. Мольера «Смешные жеманницы» и «Брак поневоле».
Театр «Приют Комедианта».
Режиссер-постановщик Александр Баргман,
сценография Эмиля Капелюша
Четыре года назад здесь, в «ПТЖ», Елена Горфункель написала про Баргмана: «Так уж сильна сегодня нужда в Гамлетах и Дон Жуанах, чтобы звать на эти роли Маскариля? Пусть уж сам Маскариль выходит в круг».
Сказано — сделано. Маскариль выходит в круг.
Маскариль — пройдоха-слуга, маска, кочующая из одной комедии Мольера в другую. Комедии — не главные, не шедевры вроде «Тартюфа» и «Мизантропа», а скороспелки, что Жан-Батист во множестве клепал на злобу дня и на потеху непритязательной публике. Коль скоро в самой мольеровской труппе эти тексты служили каркасом, который актеры окутывали импровизацией, то и нынче режиссеру не заказано выбрать их лишь отправной точкой для своих фантазий.
И материалом для своих высказываний.
Высказывания вот о чем: как человеку, который давно и вполне овладел театром, все про него понял — то есть из него вырос, его перерос, — притом продолжать театром заниматься?
Александр Баргман тут, конечно, не идет по первопутку. Дорога Баргмана прокладывается во многом схоже с Сергеем Юрским.
Про Юрского я подумал еще на давнем моноспектакле Баргмана «Душекружение» по рассказам Набокова. Есть распространенный предрассудок, глупейший, а все равно живучий: будто ум актеру ни к чему, даже вреден. И что актер с какой-то там нутряной природой/ природным нутром всегда превзойдет так называемых головных, рациональных, холодных. На эту тему некогда высказался Е. С. Калмановский — припечатал: «Мысль, естественно, не соперник и не противник чувства; чем дальше, тем больше она определяет и формирует страсти человеческие». Лучшие сценические создания Юрского были порождением сильного живого ума, развитого интеллекта, что ничуть не делало их безэмоциональными, напротив, Юрский умел захватить — но захватить не дикой страстью, а острой отточенной формой и содержательностью каждой минуты на сцене.
Сцена из спектакля. Фото М. Стекольниковой
Немало актеров вообразили себя чтецами — на основании наличия сочного тембра. И десятилетиями красуются в звании мастеров художественного слова, подкрикивая и подвывая, притом, это совершенно очевидно, не понимая смысла произносимых слов.
Юрский не просто понимал — он понимал такое, чего не знали в знакомых словах мы, открывал их наново (об этом писал опять-таки Калмановский в замечательной статье «Знаете ли вы Юрского?»). В Баргмане я впервые после Юрского встретил ту же полноту понимания автора, ту же интеллектуальную насыщенность. Он читал-играл конгениально Набокову: до конца растворив в себе абсолютный набоковский ум, вкус, его абсолютный слух к фальши и пошлости.
Дерзну поспорить с глубокоуважаемой Еленой Иосифовной Горфункель, в помянутом тексте написавшей, что «в Гамлете или Дон Жуане… Баргман не сдюживает». Уж повидал на своем веку (как все мы) Гамлетов: большинство исполнителей этой роли исходят на слезы, сопли, пот, чуть не кровь, жилы на шее надуваются, лицо багровеет, голосовые связки почти рвутся — а все то же самое: не понимают смысл текста. Баргман в интересно придуманном и тщательно сделанном спектакле Вениамина Фильштинского радовал полным постижением материала. Не было ни одного слова, ни запятой, не обмятых, не проникнутых мыслью. Остается горестно сетовать, что в «Приюте Комедианта», где годами может идти всякий бездарный и беспомощный вздор, этого «Гамлета» с геростратовской беспечностью погубили.
В. Коваленко (Гарпагон), Г. Алимпиев (Сганарель), Р. Агеев (Маскариль). Фото И. Андреева
Баргман — ходячее воплощение старинной истины: юмор — порожденье и вернейший индикатор ума. Не забуду убийственно остроумного штриха: в спектакле «Такого Театра» «Даже не знаю, как начать…» Баргман играл гомерический монолог некоего биолога, влюбившегося в муху-дрозофилу, которую суждено схоронить ввиду быстротечности ее насекомой жизни, и вот биолог сервирует прощальный ужин, ставит музыку — тут актер сымпровизировал: «Олега Митяева». Абсолютный слух подсказал самый выразительный в этом случае знак пошлости…
«Содержательный актер» — вообще-то оксюморон. Актерство по природе своей занятие приглуповатое. Прийти из института в театр да так до пенсии и пребывать в границах этой профессии — выбор, сомнительный для того, кто жил и мыслил. Юрский естественным путем пришел от актерства на концертную эстраду, потом в режиссуру, потом в литературу. Баргман, также земную жизнь пройдя до половины и переиграв к этому моменту почти весь главный мировой мужской репертуар, стал ставить спектакли.
Созданный им со товарищи «Такой Театр», начав со скетчей и пародий, буквально изничтожавших окрестный другой пошлый глупый театр, доработался до «Иванова», прекрасного спектакля, утверждающего занятие театром как серьезный труд ума и души. «Смешные поневоле» утверждают его как суетное грешное дело, от которого, однако ж, не отстать.
Париж 1950-х — судя по костюмам (Юрия Сучкова) и шансону, и только по ним. Эмиль Капелюш построил наклонные подвесные мостки, колесо водяной мельницы позади, корабельную трубу спереди справа, остов лодки… Не претендую на реконструкцию творческой кухни, она мне неизвестна, но — кажется, что не сценограф согласовал свою работу с режиссерским замыслом, а режиссер, будучи умным человеком и потому не ссорясь с маститым театральным художником, осваивал выданную ему декорацию. В ней, вообще говоря, можно сыграть и что-нибудь другое.
Труппа Маскариля. Пьют, поют, читают рецензии, флиртуют. Маскариль (Роман Агеев), можно догадаться, решает бросить свое предприятие. Догадаться, потому что присочиненная к Мольеру интермедия — на французском, и кто в зале не франкофон, ориентируйся по интонации. Бывают странные сближения. Сорокалетний Баргман этого, конечно, не знает, но поставленный Юрским в БДТ в 74-м «Мольер» начинался с «Летающего лекаря», он шел в один вечер по-русски, в другой по-французски.
Но вот спектакль Баргмана приступает к собственно «Браку поневоле». Является стареющий Сганарель (отличная работа Геннадия Алимпиева), советуется с Маскарилем (в пьесе Жеронимо) насчет брака с молоденькой Изабель (в пьесе Доримена; ее играет Евгения Латонина). И с философом — Алимпиев и Виталий Коваленко гротескно и точно передают всем знакомую невозможность коммуникации, органическую неспособность услышать другого. Сганарель, этот французский Подколесин, достает встречных гадалок сомненьями на предмет потенциальных будущих рогов — гадалки разрастаются в буйный дивертисмент под водительством «цыганки-мамы» (тот же Коваленко). Кроме того, мольеровский сюжет перемежается Маскарилем, который теперь водит экскурсии по Парижу. Но, в общем, первому акту, хоть и с перебоями, удается добраться до предуказанного драматургом финала: брат невесты Альсид (раздвоившийся на Григория и Павла Татаренко) побоями заставляет пошедшего на попятный Сганареля все-таки жениться.
Во втором акте со «Смешными жеманницами» обошлись еще свободнее. Фантазия на их темы разыгрывается так. В пьесе две собравшиеся покорять Париж провинциалки отшивают женихов за недостаточность прециозности, те в отместку подсылают к ним своих слуг под видом маркиза и виконта, чтобы поднять на смех очарованных квазивеликосветскими гостями жеманниц. В спектакле Маскариль — не слуга, но оставивший театр актер, теперь экскурсовод, призванный обиженными кавалерами сыграть маркиза.
Придумана целая сцена воспоминаний о его сценических победах. Жеманницам Като и Мадлон (Анна Вартаньян, Марина Солопченко) поставлен длиннейший танцевальный выход. Когда они вместе с Горжибюсом (отцом Мадлон и дядей Като: Геннадий Алимпиев) выпивают абсента, все останавливается на очередной дивертисмент «Снесло крышу». В пьесе Маскариль всего лишь предлагает девицам сводить их в театр — в спектакле они отправляются в его бывший театр, где Като с Мадлон разыгрывают сцены из «Тартюфа», «Дон Жуана» и проч. Тут уже хочется вскричать: «Горшочек, не вари!» — 17-страничное сочинение разбухло до полутора часов. Но до конца еще далеко — к Маскарилю присоединяется «виконт» Жодле: Виталий Коваленко долго изображает летчика, потом они с Маскарилем, уцепившись за невинную реплику «Мы с ним познакомились в армии», забабахают очередное подробное дуракаваляние — игру в «Зарницу». Спектакль устроен, как садик, разбитый на земле пьесы: из каждого слова выращивается георгин. Режиссер будто утверждает умение сочинять сценический текст поверх словесного.
Но после хотя бы «Иванова» в том совершенно нет нужды. Как художник, способный воплощать свои мысли и чувства в ткань спектакля, Александр Баргман состоялся.
Конечно, режиссура, движимая одной лишь логикой, суха. Но чтобы режиссура зажила по законам поэзии, получила право на пушкинское «Что за дело им? Хочу», нужны поэтические токи покоряющей силы. Которые — как во сне — исключили бы вопрос «Глупо так зачем шучу?». Если их нет — выходит произвол.
А. Вартаньян (Като), М. Солопченко (Мадлон). Фото М. Стекольниковой
Тут еще проблема в Маскариле. Агеев — уж слишком обыкновенный актер для такого лирического высказывания. Думается, играй это кто-то, как Юрский Мольера, или Андрей Миронов Фигаро, или как сам Баргман умел играть, танцуя, каскадно (пока не отяжелел с годами), — он стал бы осью, скрепившей распадающиеся, расползающиеся куски.
Ум, между прочим, находится в противоречии с волей. Ум, позволяющий понять другого, его правду, затрудняет борьбу с каждым участником за общий результат. Если на вчерашней репетиции удалась эта сцена, на сегодняшней следующая, и т. д., то, выстраивая их подряд, как выбрасывать сочные актерские придумки? Надлежит ввести лирический поток в гранитные берега. Отсечь лишнее. Гайдай сформулировал, монтируя гениальную, между прочим, «Бриллиантовую руку»: «Плачу, а режу».
Наконец, искренность — тоже ведь от ума. Потому что быть неправдивым неумно (воздержусь от разъяснений: они или не нужны, или не убедят). «Смешные поневоле» — чистосердечная рефлексия на профессию, на возраст, на жизнь. А что отрефлексировано, то не бессмысленно. Можно, Александр Львович Баргман, двигаться дальше.
И признаюсь — от вашей лиры
Предвижу много я добра.
Май 2010 г.
Комментарии (0)