Конечно, этот спектакль для Праудина неслучаен. Эстетически «Купон» наследует «Царю Петру». Та же «немытая Россия», та же беспросветная темнота и дремотность русского народа. Та же «матрешечность». И интонации Черной (М. Лоскутникова) напоминают интонации Девочки-Луны (она же) из «Петра». Другая линия (подлинных и глубоких нравственно-этических раздумий) идет от «Жития и страдания преподобной мученицы Февронии» (Екатеринбургский ТЮЗ) и «Урока первого. Воскресенье». Жанр определяется драматургом как лубок-моралите. Эстетика спектакля также тяготеет к лубку. «Купон» будет понятен даже детям. Простой грим. Яркие, запоминающиеся костюмы. Если революционерка — то в темном платье и в красном платке. Если крестьянин — то в цветастой народной рубахе. Если городовой — то в мундире. Если студент — то в пиджачишке и коротковатых брючках. Костюмы вроде бы стилизованы, однако не имеют конкретных исторических примет. Да и категория времени живет странной жизнью. Театр вроде бы намекает нам на то, что действие происходило давно, — люди иначе разговаривают, иначе переживают. Однако несколько раз режиссер врезает в поток спектакля приметы нынешнего времени, к периоду, описанному в рассказе Толстого, не имеющие никакого отношения. Например, после каждого убийства Степан (А. Кабанов) мелом обводит силуэты трупов, примерно так, как делают это криминалисты. То же и с музыкальным рядом. Звучат частушки, однако главная музыкальная тема спектакля — блюз. Время относительно, такая история могла произойти и тогда, и сейчас — и ничего не изменилось.

Вторая жанровая составляющая — моралите. Глубинный нравственный пафос, свойственный Л. Н. Толстому, сохранен в инсценировке Н. Скороход. В рассказе Толстого важны все и сразу, сюжет ветвится, персонажи множатся, вскоре уже и не вспомнить, кто кому сват, кто брат, а их становится все больше и больше. Драматург и театр «подрезают» ветвящееся дерево рассказа и дела- ют центральной линию Степана.

«Типажи» — студент, адвокат, пьяные мужики и бабы — сменяют друг друга. Один другого смешнее. Кто-то из них на сцене совсем ненадолго — на один-два эпизода. Степан — самый страшный, самый дремучий, самый «лапотный». В светлой рубахе, с всклокоченными волосами (будто свалявшаяся шерсть у собаки), медлительный и туповатый, с видимым усилием складывающий буквы в слова, а слова в предложения, с заметным усердием размышляющий; тяжелый взгляд из-под бровей и коса на плече не сулят ничего хорошего. Именно это чудовище — а в начале спектакля его иначе и не назвать — пройдет огромный путь. От прачеловека — до человека. Его незатейливая мораль (если о зле никто не узнал — то и зла не было) отчетливее всего будет видна в одной из самых главных для спектакля сцен: «врезанные» друг в друга параллельные монологи Марьи Семеновны и Степана. Она читает фрагмент из Нагорной проповеди, а он рассказывает об убийстве.

Впрочем, все ужасы этой истории снимаются, опосредуются способом актерского существования. Роли выстраивается в логике игры: есть определенная ситуация, есть персонаж, наделенный свойствами (или же свойством), — и артисты показывают нам, как бы человек, богатый такими свойствами, вел себя в такой ситуации. Природа театрального представления, игры нисколько не маскируется, а наоборот, подчеркивается. Накладные бороды, толщинки, парики, костюмы…

Сама фабула толкает на сравнения с «Преступлением и наказанием». Но режиссера интересует не столько наказание, сколько, с одной стороны, путь к преступлению, а с другой — преображение человека. Праудин любит в спектаклях Экспериментальной сцены говорить о вещах, вроде бы всем известных и понятных, — о добре и зле. Об этом и «Фальшивый купон».