И. Штраус. «Летучая мышь». Большой театр.
Дирижер Кристоф-Маттиас Мюллер, режиссер Василий Бархатов,
художник Зиновий Марголин
В жанровом поле оперетты и мюзикла шевеление — проекты, музыкальные спектакли драматических театров, увеличение количества премьер в театрах оперетты… Везде что-то происходит: разное, спорное, удачное и не очень. На «Маску» по итогам сезона 2008/09 года набралось пять спектаклей, как давно не случалось. И «Маски» были розданы под завязку, буквально все. Такого прежде не наблюдалось. Вопрос, насколько раздача слонов справедлива (где она вообще, справедливость, в таком щекотливом деле)… По мне, так и остался не оцененным по достоинству спектакль «Шербурские зонтики» театра «Карамболь». И эта недооцененность рождает проблему, которая вообще характерна для осмысления современного театрального процесса.
Н. Казанский (Франк), Э. Гудвин (Альфред), Д. Алиева (Розалинда). Фото Д. Юсупова
Подчеркну слово «осмысление». Как-то так повелось, что спектакли чаще всего оцениваются штучно, сиюминутно, изолированно от большого времени искусства: понравилось — не понравилось, получилось — не получилось… А ведь спектакль может не понравиться, но остаться в истории как рубежный, важный для общего процесса. Вот ведь про «Аиду» Чернякова, например, не скажешь — был на «Аиде», получил большое удовольствие… Не скажешь. А она, эта черняковская «Аида», уже заняла свое место не просто в сценической истории оперы, но в общетеатральной мировой истории, ибо обозначила такие пути взаимодействия музыки и сцены, такие не использовавшиеся прежде возможности строения их новых, сложных отношений, что ее будут изучать и изучать, нравится или нет…
Вот и «Зонтики» по значению — из того же разряда. Сыграть спектакль можно лучше или хуже (московский прокат дело особое, помню, что и «Аида» прошла в Москве почти провально). Но уровень замысла и воплощения, уровень театрального мышления, насыщенность ассоциациями, вкус, стиль здесь таковы, что они и дают заново путевку в жизнь самому произведению Леграна, и меняют представления о возможностях жанра. И суть не только в изумительно современной (хотя вышедшей из эпохи конструктивизма) картинки, точнее, смене картинок. Суть в точно найденной интонации, с которой рассказана эта история, суть в идеально подобранном способе актерского существования — тонко стилизованном, в вокальной подаче роли — в духе французского шансона с элементами джаза. Суть в гармонии всех составляющих, в художественной целостности, от которых постмодернизм отвык. Получился спектакль, в котором союз художника, режиссера и дирижера — абсолютное единство, для него безразлично лидерство и неважно, кому какая заслуга принадлежит. Простая история рассказана лирически и субъективно, но как притча, хотя без пафоса притчи, — взята как частная и всеобщая, узнаваемо конкретная и обобщенная одновременно. В жанре мюзикла возник глубокий спектакль, не поверхностный или просто милый, нет, именно глубокий, он — и сердцу и уму. Это же такая редкость!
К. Шпицер (Габриэль фон Айзенштайн), Э. Азизов (Доктор Фальке). Фото Д. Юсупова
И штраусовская «Летучая мышь» в Большом тех же авторов — Василия Бархатова и Зиновия Марголина — войдет в историю. Уже вошла. И не только потому, что оперетта впервые поставлена на сцене главного театра страны — оперного театра (оперетта здесь — факт признания заслуг жанра, его не познанных еще возможностей). И не только потому, что вызвала неприятие, даже некий аналог скандала (для оперетты это крайне полезно — быть в центре общественного внимания, она от этого давно в нашей стране отвыкла).
Значение этой «Летучки» в том, что она зазвучала как театральный манифест, как высказывание, если хотите — как пощечина общественному вкусу… И неважно, хотели этого авторы или нет. А в результате на самом что ни на есть классическом материале во славу жанра и его символов — шампанского, милых шалостей жизни, ее шика и шарма, очаровательной буржуазности и легкости бытия — нам выдали абсолютно протестное зрелище. Белоснежный лайнер под названием «Штраус» — отправлен на дно, со всеми его «ценностями», жизненными и материальными, хотя он будет еще всплывать и всплывать. Такой может быть краткая формула сценического решения.
Спектакль начинается с момента посадки на корабль, когда по высокому трапу поднимаются сливки гламурного общества в одеждах от Игоря Чапурина — отменных, надо сказать. Первый акт представляет королевских размеров каюту четы Айзенштайнов, второй — вечеринку в салоне величиной с четырехэтажный дом, третий проходит на набережной, куда герои добираются вплавь с тонущего корабля, — вдали медленно погружается в воду их «Титаник», а они продолжают семейные разборки, не замечая катастрофы.
Оперетту Штрауса лишили главного — ее неотразимого, фирменного обаяния. Игероев Штрауса выставили малоинтересными, несимпатичными, пустыми, никчемными, утомленными богатством людьми. (Чего стоит чардаш Розалинды, в котором она демонстрирует свой злобный нрав, — вот уж кто не милашка и не очаровашка!)
Ни один не хорош. Никто никому не сочувствует, никто никого не любит, все потребляют или используют друг друга наперебой и ради этого готовы на что угодно. Альфонс Альфред способен висеть на веревке около иллюминатора каюты Розалинды, а потом с удовольствием неофита принимать здесь душ в шикарной ванной комнате, отделенной от гостиной этой почти квартиры ничего не скрывающим стеклом. Нарядные дамы (в одеждах намеренно разного вкуса и цвета) на балу у Орловского прозаически выстраиваются в длинную очередь в туалет, а потом сносят чуть ли не тычки и затрещины от хозяина салона (или всего лайнера, бог знает). Что приятного в забавах двух неуклюжих самцов Габриэля и Фалька, когда один в костюме летучей мыши наваливается на другого? Только у таких же подобные шутки способны вызвать смех. А зрителю вовсе не смешно, скорее — противно. Смех вообще явно не цель спектакля — ирония, да, насмешка, иногда карикатура, гротеск, наконец…
Сцена из спектакля. Фото Д. Юсупова
Герои поделены на сильных мира сего и тех, кто около, но пресмыкается, лишь бы оказаться рядом с этой вроде бы красивой, а главное, сытой и богатой тусовкой. В этом смысле замечательно хороша находка — отдать тексты диалогов безликим (можно было бы сделать их еще более безликими) закадровым голосам: они словно дублируют зарубежное кино о жизни, которой homo sovetikus так стремлся когда-то подражать. Теперь она совсем рядом, и многим хочется ее попробовать, да язык этой жизни чужой, требуется перевод. Эта жизнь дистанцирована, герметична, доступна не всем. Тем, кому доступна, — безмерно надоела, и весь ее смысл в поисках развлечений, неважно, что самых неприглядных. Купаться в бассейне с шампанским, где девицы занимаются синхронным плаванием, — самая безобидная затея. И ничего, что корабль в пьяном угаре раскачали так, что он идет ко дну, — этот потонет, купят следующий. Делов-то… И это уже так по-русски, а вовсе не по-венски…
Не надо только путать пустоту и скуку, которой одолеваемы герои, и скуку спектакля… Спектакль, наоборот, так насыщен деталями, мелочами, так подробно придуман, так метко бьет в цель, что какая там скука — восторг! Помните реплику из третьего акта о том, что заключенные тюрьму раскачивают? В этом спектакле тюрьма — корабль, золотая клетка, замкнутый мир, в который поместили себя обитатели, не ведая об этом. И реплики теперь вообще нет, она не нужна, ибо воплощена сценически…
В третьем акте больше всех запоминается тетка, которая продает на набережной какие-то пошлые сувениры. Она переминается с ноги на ногу, уже не замечая, что у нее в руках, забыв про торговлю, и прямо-таки самозабвенно впитывает увиденное…
Сладкая обывательская мечта — быть если не вместе, так рядом с богатыми и знаменитыми, что терпят крушение, но продолжают ругаться, тереться около журналистов, которые жадно интервьюируют недавних утопленников. А потом самой рассказывать и смаковать, рассказывать и смаковать — вот истинный смысл уже ее собственного бытия. Впрочем, быта, наверное, а не бытия. В том-то и дело, что жизнь в категориях бытийных будто бы кончилась, остался быт, оболочка, фантик — у некоторых блестящий, с золотом.
Весь штраусовский плюс поменяли на минус. Поменяли систему ценностей. То, что прежде составляло смысл знаменитой оперетты, доведено до абсурда, почти до правды нашей уже с вами жизни. Здесь показано, что происходит с «венскими» ценностями сегодня.
Сцена из спектакля. Фото Д. Юсупова
«Летучая мышь» в постановке Василия Бархатова — пример спектакля, созданного вопреки законам оперетты. Он сделан как раз за счет перемен — жанра, характеристик героев, места действия, времени, наконец… Но тем самым режиссер совсем не обеднил материал, как может показаться на первый взгляд, наоборот, он вступил с ним в диалог с позиций опыта еще одного столетия. Блестяще написанная партитура продолжает звучать, только сегодня под ее звучание идет другая игра — все изменилось так, что даже блаженное «ду-и-ду», знаменитый музыкальный номер из сцены на балу у Орловского, который заставлял погрузиться в счастливую негу, может показаться символом пошлости…
Корабль — серьезный символ мирового искусства, можно начать с «Корабля дураков» Эразма Роттердамского, можно не начинать…. Продолжать же можно до бесконечности — каждый пусть выстраивает свою цепочку в зависимости от образованности (тут и буклет поможет). Но есть и еще один замечательный литературный жанр, здесь востребованный, — путешествие называется. Можно написать «Сентиментальное путешествие», а можно «Путешествие из Петербурга в Москву». Герои «Летучки», погрузившись на корабль со множеством дорогих баулов и кейсов, отправляются в свое путешествие, на своем корабле. И он — непотопляем…
Про Василия Бархатова обычно пишут, что он молодой, успешный и гламурный. Молодой — да, истинная правда. Успешный — вопрос, если почитать рецензии почти про каждый его очередной спектакль в самых нелицеприятных выражениях, после которых вообще работать не захочется. Гламурный — это увольте… Посмотрите «Летучую мышь», пока ее не сняли или не переделали…
Май 2010 г.
Комментарии (0)