Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

ОПЫТ ОБ АКТЕРЕ, ИЛИ ЧЕЛОВЕК С ЛУНЫ

Я считаю, что мне повезло: я получал актерское образование в стенах Александринского театра. У нас там были огромные аудитории для занятий, места для репетиций, хороший буфет. Все это немаловажно для молодого актерского организма. Нужно все-таки себя человеком чувствовать. За это огромное спасибо мастеру нашего курса Сергею Паршину. Что же касаетcя самой школы, то здесь своим учителем считаю Елену Черную. Елена Игоревна как человек крайне профессиональный и ответственный своим вниманием держала нас все четыре года. В общем, и сегодня, хотя прошло уже 6 лет, эта связь не ослабевает. Чему же я научился? Быть смелым в репетиции и на сцене, держать внимание и быть в тренинге, что помогает совершенствовать мастерство.

Виталий Куликов

…Завыло, запилило, забухало специально-мистическое муз. оформление, заскрипела дверь, отворяясь невесть куда, в нарочито-мистическом страхе принялось корячиться и по-совиному ухать уездное чиновничество, стал нарочито же осклаблять свои крупные зубы А. А. Сквозник-Дмухановский — в театре Ленсовета давали премьеру «Ревизора». Как раз 1-го апреля 2009 года — в святой для всей нашей отечественной культуры денек. На тридцать восьмой от начала минуте тихо и скромно явился оголодавший Иван Александрович Х., инкогнито из СПб: тоненький долгоносик с глуповатой невинностью во взоре, с бледным ликом, с прилежно взбитым столичным коком — совсем как у Николая Осиповича Дюра, каким мы помним его по хрестоматийной картинке. И при тросточке, на которую он для начала оперся с изяществом невыразимым.

В. Куликов (Хлестаков). «Ревизор».
Фото Э. Зинатуллина

В. Куликов (Хлестаков). «Ревизор». Фото Э. Зинатуллина

Принесли в клетушку еду — уселся в уголке, скосил нос в тарелку, стал проворно и мелко клевать. Кроме птичьего, было еще в нем деревянное, кукольное. Будто приделаны к конечностям невидимые миру веревочки и кто-то там (там!!!) их подергивает. Такое вот божественное ощущение.

Нет, кроме шуток, ощущение воз никло вдруг настолько свежее, что тут же потянуло обратиться к залу с восклицанием: «Господа, новый Гоголь явился!» (т. е., понятно, — новый Хлестаков).

Впрочем, такой ли уж новый? Дюр-то недаром нам вспомнился, Николаем Васильевичем проклятый. Но этого не проклинать хотелось, а, наоборот, — любить. И любоваться, любоваться…

Короче, на другой день молодой ленсоветовский актер Виталий Куликов проснулся почти что знаменитым, по прошествии некоторого времени естественным образом оказался выдвинут за Хлестакова на премию «Золотой софит» и не естественным образом — задвинут обратно. Но это неважно.

Важно, чрезвычайно важно, что он — актер. Профессия эта для театра — очень нужная, а ее почему-то так часто теперь оттесняют (да и не только теперь, давно уже) куда-то на четвертый план режиссерские амбиции, сценографические конструкции и компьютерные проекции. Рассказывают, что некоторые постановщики научились ныне и вовсе без актеров обходиться — вытащат на сцену какие-нибудь автоматические самоигральные пианины, и пошло дело.

В. Куликов (Франц). «Король, дама, валет».
Фото Э. Зинатуллина

В. Куликов (Франц). «Король, дама, валет». Фото Э. Зинатуллина

А ведь как иногда бывает приятно посмотреть на хорошего актера! Вот он вышел на подмостки, как-то по-особенному посмотрел, ручкой что-то сделал, ножкой двинул — и мы в плену. Независимо даже от пьески — Шекспир ли, Шиллер ли. И от (страшно вымолвить!) постановочной концепции. Главное, чтобы живое было, свободное, чтобы дышало, чтобы играло. Чтобы небрежно, запросто, особенно и не целясь, стреляло — и попадало. Во что, в кого? В меня, в тебя, в соседа по автобусу, в товарища по цеху. Чтобы ты, он, она, они — узнавались. Чтобы природа человеческой особи — любого пола, возраста и вероисповедания — была обнажена полностью, как в бане. Явлена, выражаясь торжественно. Сверх возможности испытать «выпуклую радость узнаванья» нам, собственно, ничего почти от актера и не нужно.

Такие люди в театре есть. Снобы про них говорят: «шакалы». И прибавляют ядовито: «посыпанные нафталином». Те, что поумеренней, сетуют на «штампы». Господа, кто из вас существует вне таких вот жизненных «штампов» (то есть предписанных нам природой и временем бытийных форм), пусть первый бросит в актера камень.

В довлатовско-ленсоветовском «Заповеднике» (спектакле разной меры постановочных и актерских достоинств) есть сцена, где герой является на вынужденное свидание к некоему Беляеву, майору КГБ. Майор — маленький, кругленький, потеющий и поддающий. Длится сцена минут пятнадцать, из которых первые семь зал сидит ошарашенный, а потом, как принято говорить, «взрывается аплодисментами». Так действует на публику рекордное попадание Евгения Филатова — в антропологический тип, в самое жизнь.

Поэтому — именно поэтому — и в искусство. По данному замечательному поводу и хлещет наружу наш чистый восторг перед представителем соответствующих органов — восторг, которому интеллигентская наша совесть противиться уже совершенно не в силах. Вот и Куликов тоже. Талантливый. Хотя и худенький, и берет чем-то иным. В мольеровских «Проделках Скапена» он, например, делает стойку на одной руке и, кроме того, ходит колесом — шикарно! В модно переколпаченной шекспировской комедии «Мера за меру» его Лючио, превращенный прихотью постановщика в существо среднего пола, чего только не вытворяет бедрами и прочим — ух! А как грациозен Куликов—Франц («Король, дама, валет» по В. Набокову), когда он скользит с Мартой в томном танго. Или когда в «Стеклянном зверинце» Т. Уильямса бьет «степ» и крутит пируэты — чистой воды Барышников на Бродвее! Ну и Хлестаков, им воплощенный, тоже от этих не отстает — учиняет с maman и с дочуркой прямо-таки танцевальный «ménage a trois». И на стол вспрыгивает — высоко-высоко, и со стула бесстрашно шлепается плашмя, и в окошко уныривает в финале. А дело в том, что наш герой, прежде чем начать служить Талии и Мельпомене, успел тесно пообщаться и с Терпсихорою: в отрочестве был отдан в вагановскую Академию, благополучно ее окончил и потом ряд лет танцевал в одной из самых наших технически-изощренных балетных трупп — в театре Бориса Эйфмана. Спасибо им всем — и Агриппине Яковлевне, и Борису Яковлевичу, и др. Соответственно, режиссеры драматические случая не упускали и использовали спец. уменья молодого актера по максимуму. И танцевальные, и вообще чрезвычайные его пластические навыки, благодаря которым, к примеру, так резко нарисовался в «Заповеднике» деревенский пьяница Толик, плоский, как наскальный автопортрет неандертальца,расхристанный, разевающий беззубую щель рта. Это у Куликова и пантомима, и снова почти балет — танец хмельного таракана, какой мог бы присниться переутомленному энтомологу.

В. Куликов (Лючио). «Мера за меру».
Фото Э. Зинатуллина

В. Куликов (Лючио). «Мера за меру». Фото Э. Зинатуллина

В прологе «Доброго человека из Сычуани» он за веревочку вывозит на просцениум цепь маленьких платформ с домиками — игрушечную панораму города, — принимает изогнутую, гротескную позу и открывает представление: «Я здешний водонос — торгую водой в столице…». Как в брехтовском мире и положено, лирика тут остранена, дана в балаганной оправе, но многолюдный балаган взят в спектакле с перебором, сбивается на суету, и несчастный водонос Ван, транслятор авторского голоса, скоро в ней совсем утопает.

Кажется, могла бы выпасть артисту дорога неширокая: плясать, пантомимировать, паясничать — быть употребляемой в ограниченных количествах острой специей на режиссерской кухне. Однако ж стал попадать и на крупные роли. Спектакль по Набокову, когда его туда ввели, был уже старый, и Францем он там оказался по счету третьим. До Куликова «валетом» побывал обаятельнейший М. Пореченков, затем — безоговорочно красивый С. Никольский, и в обоих этих случаях мотив выбора, сделанного сценической Мартой, был зрителю внятен совершенно. Хотя, с другой стороны, Франц ведь не задан в повести красавцем и героем-любовником par excellence — он там появляется мнущимся у чужого порога провинциалом, неловким, запинающимся, близоруким.

Куликов всю эту неловкость и мямление обозначил так же внятно, как в другом случае каскадность гоголевского персонажа, его прыгучее красноречие. А то, что несклепистый герой так пришелся по вкусу томящейся даме (ввергнувшей его потом в весьма некрасивую историю), — так это ее личное дело. Может, ей глаза его понравились. Или нос.

О лицевых данных артиста мы уже кое-что выше сказали. Но повторимся: лицо узкое, вытянутое изрядно, нос тоже продолговатый и книзу заостренный (по Лафатеру — «знак ярко выраженной индивидуальности и сильной натуры»), губы — тонкие.

«Как известно, — говорит Лафатер, — тонкие губы выдают щепетильность владельца, но они же указывают на коварство и лицемерие». Ну, насчет «щепетильности» В. Куликова судить нам трудно, а вот предположение о «коварстве и лицемерии» отвергнем сразу и категорически — это уж г-н Лафатер, конечно, перебрал.

Да, еще глаза. Небольшие, глубоко посаженные — что там делается, сразу не разглядишь. Иногда улыбаются, чаще печальны — может, оттого, что наружные уголки чуть опущены. Как и углы «щепетильных» губ, привыкших улыбаться несколько скептически.

Улыбка, кстати, что-то напоминает. Верней, кого-то — это у Олега Валериановича Басилашвили (тоже ведь в свое время поревизорствовавшего на славу) имеется похожая манера: кривить временами рот с такой вот брезгливой прискорбностью.

Итак, имеется маска, выданная человеку природой для работы на сцене. Гибкая, мягкая, но все же с некоторым преобладающим выражением — невеселым. Маска Пьеро, в конечном счете. И есть исключительно тренированное тело, в любое мгновение готовое броситься в блестящую арлекинаду. Соединением этих полярных данных, нерасторжимой их двойственностью задан какой-то особый личный сюжет актера — сюжет потенциальный, в разных ролях реализующийся по-разному. Сквозь хлестаковскую браваду время от времени просачивается тоскливое предчувствие разоблачения; в рассеянную мешкотность Франца завернута железная пружина, часовой механизм судьбы — неведомая еще ему самому готовность к будущей убийственной авантюре.

А вот Джим из уильямсовского «Стеклянного зверинца» (поставленного в «Приюте Комедианта») — просто хороший американский парень, типичный представитель породы манагеров средней руки. Таким его играют всегда, и у Куликова он изначально как раз такой. В спектакле, почти уже захлебнувшемся однообразной истеричностью первого действия, он появляется после антракта — в качестве начала нормализующего: костюмная пара сидит на нем элегантно, как на манекене, руки небрежно поправляют галстучный узел, ловко манипулируют всякими рюмочками-тарелочками. Привыкший быть этикетно-любезным со всеми, он любезничает и здесь — сперва с гормонально одержимой Амандой, потом с затумканной ею дочерью-хромоножкой. Необязательная болтовня тонет вдруг в горячей исповеди бедного девического сердца, он отвечает на это бодрой проповедью успеха. Потом Лаура узнает, что Джим несвободен, — и возвращается в свое вековечное остекленелое одиночество. А он торопится откланяться — он поспешает на встречу с невестой, у него-то все, все о’кей.

С. Перегудов (Хлопов), В. Куликов (Хлестаков). «Ревизор».
Фото Э. Зинатуллина

С. Перегудов (Хлопов), В. Куликов (Хлестаков). «Ревизор». Фото Э. Зинатуллина

Мы смотрим и вдруг понимаем, что победительная улыбка Джима — гримаска невротика, что вальяжность его жестов и уверенность речей скопированы со старательно изученных образцов. Что весь этот набор — и рассудительность отличника, и ловкая риторика, и самоуверенный жест — гиперкомпенсация неудачника, напялившего на себя фирменную противопечальную защиту. Но он хочет верить в себя — другого, девочка уже верит в этого другого как в единственного, а зритель — зритель видит, как человек, воплощаемый Куликовым, расслаивается и какие там зияют зазоры.

Можно снова помянуть и его Хлестакова. Кому случится посмотреть оба спектакля подряд — по Гоголю и по Уильямсу, — тот непременно обнаружит в драматургии двух вещей (отстоящих друг от друга по всем культурно-историческим параметрам очень далеко) мотивные параллели: и там, и там есть провинциальный дом, где ничегошеньки интересного не происходит; есть две особы — мать и дочь, — состояние которых удобней всего обозначить классической строчкой «душа ждала кого-нибудь»; появляется незнакомец — существо, как им представляется, из иного, лучшего мира; обе мгновенно решают, что «это он», приписывают ему все мыслимые достоинства, начинают теснить друг друга и т. д. и т. п.

И Франц, кстати, сюда, в ряд, тоже как-то подверстывается — готовность его на все и ко всему со скуки намечтала Марта, и он почти уже стал таким, как она захотела.

…Получается, может быть, слишком уж складно, тем не менее: сухощавая (какая-то зауженная даже) фигура исполнителя будто заключает в себе таинственным образом просторный экран-монитор, на который другие проецируют всяческие свои фантазмы, мечтания, вожделения.

Но постоянно казаться таким, каким желают тебя видеть разнообразные другие, — не означает ли это и в самом деле быть вечно другим?

Возможная к тому предпосылка была уже названа — двоение актерской природы, оставляющее лакуны для дополнительных, «третьих» смыслов. Можно сказать (злоупотребив термином квантовой механики) о проявляющемся в сценическом существовании Куликова «принципе неопределенности».

Хорошо бы только понять, как эта характерологическая зыбкость соединяется в работе артиста с той жесткой сверхартикулированностью пластики, которая дана ему хореографической школой, балетным опытом?

Речь не об успешности собственно танцевальных номеров (это разумеется само собою), но о том, что происходит с пластикой обыденной — с бытовым жестом, с какой-нибудь беглой мимикой. Он ведь и в этих бесчисленных мелочах обычную для драматической сцены меру внятности ощутимо превышает — все видно, все прочитывается, все хочет что-то означать.

Пожалуй, что и с избытком. Все-таки живой жест допускает некоторую меру «смазанности», ничего страшного. Когда же он волей-неволей, просто в силу привычной телесной тренированности, становится у актера так отчетист, это можно сравнить с речью квалифицированного западного слависта, беседующего с нами по-русски. Слишком правильное, стерильно-безошибочное означает — чужое. А уж от другого-то до чужого рукой подать, это все об одном. Не в силу ли вышеизложенных обстоятельств таким несомненным, таким стильно-экспрессионистичным получился у Куликова его Франц — немецкий персонаж, придуманный русским эмигрантом?

Вот Евгений Филатов, он точно — местный, земляк. Где бы он ни играл, хоть даже и в Брехте (у которого всегда немножко железный привкус), — мы ощущаем теплоту, мы видим артиста доброй старой русской реалистической школы.

Говоря же о Виталии Куликове, мы, скорее всего, должны к слову «реализм» приделать приставку «сюр». И это понятно. Если одаренный, обученный, всячески оснащенный драматический актер имеет все средства к тому, чтобы явить на сцене образ человека, то артист балетный с его недосягаемой для прочих смертных пластичностью, оказавшись на сцене драматической, — чем он должен нам представиться? Правильно — сверх-человеком. Не обязательно в каком-то там брутально-суперменском смысле. А просто — не таким. Неотсюдошним. Существом с Луны, скажем, где гравитация послабее и элевация дается почти даром. Лунным Пьеро.

Ноябрь 2009 г.

В именном указателе:

• 

Комментарии (0)

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.