НЕ ТЕАТРОВЕДЧЕСКОЕ

Пространство вызывает воспоминания.

Но когда существуешь в неизменном пространстве десятилетиями, его перестаешь замечать. И только какое-то событие способно вернуть тебя туда, «где ты был счастлив когда-то»…

Даже приходя на Моховую почти сорок лет каждый день, испытываешь ностальгию. По себе самому — «раннему», по моментам молодых вдохновенных единений с будущим театром. С будущим — потому что настоящий всегда, ясное дело, нехорош и мы тоскуем по другому, хорошему. А «дорогая Моховая» с ее «старым домом» по идее всегда — будущее театра, пока не осуществленное, но и не залапанное усталыми пятернями бульварных репертуарных будней.

Наверняка будущее другого театра мерещилось тем, кто выходил на весеннюю Моховую после «Зримой песни»…

И после «Людей и мышей» курса Гинкаса — Яновской — Ленцевичюса (а рядом Падве, Дворкин, Владимир Воробьев…).

А уж как после кацмановско-додинских «Братьев и сестер» мы вываливали на светлую от белых ночей Моховую: театр будет другим! Заживе-е-ем!

И, выскочив из раскаленного зала после «Ах, эти звезды!», вопили в белую ночь: они великие! Все! Ура!

Нынешней весной, выйдя на «дорогую Моховую» после «Старшего сына» Мастерской Г. М. Козлова, я поймала себя на давно утерянном ощущении: жизнь — впереди, и меня переполняет забытое «моховое ликование», то самое…

Такое чувство не только у меня. Им живет эту весну Моховая. Столь радостной духоты и воодушевленного сплочения сцены и зала я действительно не помню со времен учебных спектаклей «кацманят». Ну, разве что еще были последние великолепные «фильштинцы», тоже — все вместе. Но «фильшты» все равно более оснащены, самостоятельны, собраны учителем в путь при полном обмундировании, с вещмешками на все случаи жизни (потому блистательно адаптируются поодиночке в любых театрах и проектах). А «козлята» всегда соединены некой атмосферой прекраснодушия и поодиночке не защищены. В этом их слабость, в этом их сила, пока они вместе. Так было и с прошлым курсом, но этот — редкостно талантливая компания.

Словно боясь расстаться с Моховой и друг с другом, они буквально каждый месяц «кричат» о себе новым спектаклем: «Город! Мы есть! Мы — театр! У нас есть репертуар!»

«Идиот» в трех составах, уже снискавший славу и премии (см. «ПТЖ» № 52).

«Сон в летнюю ночь», поставленный Г. Бызгу, — по мне, сильно перегруженный (режиссер-педагог любуется «детьми» так, что боится убрать любой чих), но абсолютный хит Учебного театра.

«Яма» по Куприну. «Грезы любви» по «Бальзаминову». Теперь «Старший сын».

И редкостно горячие взрослые голоса критиков (все на той же Моховой), выучивших новые имена новых «звезд»: «Конечно Шумейко!» — «Нет, Студеновский!» — «А мне — Блинов и Перевалов». — «Побойтесь Бога, самый глубокий Алимпиев! И не забудьте про Семенова!»

Кто не знает имен, толкают друг друга на спектаклях: «Это которая Аглая? А этот — отец Иволгин?»

Живи мы в Москве, имей мы настоящий PR, курс, быть может, обрел бы судьбу «женовачей» и стал питерской Студией Театрального Искусства. Спектакли точно — не хуже. И ребята точно — никак не менее талантливы.

И все вместе. Пока.

Кто бы мог подумать, что «Женитьба Бальзаминова» может быть вариациями «Идиота». Но Федор Михайлович, как видно, не оставляет Григория Михайловича. Режиссера Козлова. Не оставляет его и память о сладкой жизни «у маменьки»: спектакль посвящен памяти мамы, Ирины Григорьевны, — легендарной театральной мамы «маменькиного сына» Гришеньки… А тут — Мишеньки. Которого — младенца — в прологе купают в лохани молодая маменька (Алена Артемова) и статная красавица Матрена (Александра Мареева), тоже отдавшая ему жизнь и всю любовь. «С гуся вода, с Мишеньки худоба…». Они надевают на ребеночка чистую рубашку (кто не помнит этого детского счастья — когда мама надевает на тебя чистую рубашку после ванны?..) — и вот из лохани появляется великовозрастное дитё — довольно неприятный, капризный, визгливый Мишенька, живущий в своих эгоистических творческо-матримониальных «грезах любви» (непосредственно под Шопена).

Его купают, баюкают, к жизни не готовят. И что в результате? Выйдя в большой мир, можно только сойти с ума, как сошел князь Мышкин — тот же Максим Студеновский, который (один из трех) играет Льва Николаевича.

Играют подробно-подробно, азартно, энергично (замечательная сцена Раисы и Анфисы, Полины Сидихиной и Марии Поликарповой, «забивающих» Бальзаминова и «переигрывающих» Студеновского, что, в общем, верно: есть от кого сойти с ума и бежать). Лейтмотивом проходит тема бани («С гуся вода, с Мишеньки худоба»): арьер-занавес из банных веников. И все в этой жизни «парятся» от нерешенных проблем, пока окончательно не сходит «худоба» детских грез и в финале, после всех скитаний, переплясов «Ехал на ярмарку ухарь-купец» и прочих приключений, Бальзаминов не превращается в Поприщина. Не подготовила маменька в своей «Швейцарии» сынка к жизни, дурачок он, и жизнь его — «Записки сумасшедшего», маленького человека, не перенесшего свалившихся на него «предлагаемых», после всех этих домашних мечтаний и купаний. Не перенесшего выхода в жизнь из детства.

Повернув жанровый ключик, Козлов прочел историю еще одного русского «идиота»: человека в чуждых ему обстоятельствах. Для чистоты эксперимента я бы и на Бальзаминова назначила трех исполнителей — трех «Мышкиных»: Е. Шумейко, Е. Перевалова и М. Студеновского… Чтобы тема с вариациями была проявлена до конца.

«Бальзаминова» Г. Козлов посвятил памяти мамы. «Старшего сына» — отцу. И всем родителям того «шестидесятнического» поколения, которое поет в новейшей истории голосом Окуджавы. Спектакль начинает «Надежды маленький оркестрик», перетекающий потом в веселую подзвучку: тут и «Радионяня», и «Воскресенье — день веселья» (история же происходит в выходные!), и «Царевна Несмеяна», перепетая на все лады под окнами Макарской (Александра Мареева) — одной из «лучших девушек СССР». В Макарскую тут влюблен не только Васечка, но и трагикомический сосед (Евгений Перевалов), маниакально шляющийся туда-сюда в нервном наблюдении за жизнью недосягаемой «царевны»… В одном из эпизодов в мечтаниях Макарской (а воплощенные мечтания есть во всех спектаклях Козлова на этом курсе, в «Идиоте» и «Бальзаминове» тоже) с гитарами возникнут все трое: Сильва, Васечка и Сосед. И зажигательно, как настоящие кабальеро, споют советской Агафье Тихоновне эту самую «Несмеяну»…

В прологе ребята, стоя у простыни с фотографиями (простынки на веревках образуют пространство двора, предместья), рассказывают о «своих»: о папах, мамах, бабушках. Их истории похожи на судьбы персонажей. Не прямо, но как-то… Скажем, в одного из пап была влюблена девушка, а потом он приехал в город юности через пятнадцать лет и столкнулся… с самим собой, и парнишку тоже звали Петя, а за Петей шла женщина. Ну, шла и шла… Так, штрих какой-то.

Сидя на этом спектакле, испытываешь доверчивую «шестидесятническую» радость — будто после долгих скитаний попал к своим. Мы, сироты, скитаемся по разным театрам, как Бусыгин по жизни, а тут выдался случай — попасть к своим, к тем, которые на три часа решили поверить, что жизнь их пап-мам-бабушек была прекрасной дурацкой жизнью. И ты, как современник того прекрасного безбытного поколения, которое всю жизнь сочиняло ораторию «Все люди братья» и вправду застряло на первой ее странице (поверить в этих людей трудно, вот режиссер Константин Богомолов в интервью «ПТЖ» в № 59 честно признается: не верю!), радостно сливаешься с теплым миром утраченных иллюзий.

…В общежитии, где я выросла и где жили вперемежку студенты и преподаватели Вологодского пединститута, где на первом этаже топился общий «куб» с горячей водой, а на третьем папа играл на пианино и писал книги, — никогда не воровали, хотя двери практически не запирались. И потому, когда однажды с бельевой веревки на черной лестнице, где сушили белье, вдруг пропали шелковые чулки преподавателя педагогики Анны Михайловны, тети Ани, — это было настоящим ЧП. Мама предлагала пойти по студенческим комнатам с осмотром, но тетя Аня, как настоящий Сухомлинский, нашла другой выход: она купила и повесила не только новые чулки, но и комбинашку. Пропали и они. Мама решительно засучила рукава, но тетя Аня снова сходила в магазин и продолжила свой педагогический эксперимент. Кажется, только на четвертую «развеску» маме удалось удержать ее за руку… Это ли не оратория «Все люди братья» на ее первой, единственной, но главной странице?

А вот и не смешное. Про ту же ораторию. Когда тетя Аня из нашего коридора влюбилась в завкафедрой русского языка Бориса Николаевича из другого «крыла» (а он был женат на тете Лёсе и растил двух сыновей — моих друзей), это обстоятельство стало одной из причин его отъезда в Горький (хотя отношения были абсолютно платоническими). Но тетя Аня не могла жить в нашем доме без него и нашла только один выход: уехать преподавать как можно дальше, в Горно-Алтайский пединститут… Это не из ходульной советской пьесы, а — правда жизни… оратория. И Григорий Козлов помнит это время, и погружает в него детей, и воспитывает, как «Радионяня» с ее «одной задачей». И его Васечка собирается бежать в свой «Горно-Алтайск», как моя тетя Аня, — от любви.

Они играют в «надежды маленький оркестрик», не фальшивя, ничего не пропуская в чреде человеческих отношений, читая давнюю пьесу — как свою.

Кажется, первый раз «Старший сын» стал историей про пацанов. Не про взрослых дяденек Караченцова и Боярского, а про двадцатилетних салаг, замерзших во дворе и по-детски, невинно пошутивших с первым попавшимся. И Сильва (Арсений Семенов) здесь не подлец, он даже хороший товарищ нечаянного ночного знакомца Бусыгина, но так задолбала его вся эта история: то сын — то не сын, то едем — то не едем. Обогрелись — и вперед, не заводи, брат Бусыгин, историю далеко. К Макарской Сильва удирает от полного переутомления всей этой бодягой и даже какой-то неловкости: пошли нелепые семейные разборки, ну с какой стати присутствовать, лучше ускользнуть. Тем более, в спектакле основной мотив Бусыгина (Максим Блинов) — не возникшая любовь к Нине, которую «шьет» ему Сильва, а неожиданное обретение дома во всех его сложностях. Как говорила Лика в «Моем бедном Марате», «вот и кончилось одиночество»… Бусыгин курит у окна, рассказывая Сарафанову, как он всегда хотел найти отца, — и это самый сильный момент роли.

Все они, вообще-то, сироты (Васечка, собираясь на Север, первым делом укладывает в рюкзак фотографию мамы — он ведь тоже сирота). И отношения их с Ниной ласковые, он жмется к ней, она обнимает его. Кто воспитал мальчика? Нина и воспитала. И ехать с женихом не очень-то хочет, потому что — из дома. И переполненный зал современных молодых сирот так горяч, как бывало на спектаклях «кацманят» про далеких «братьев и сестер». Тут тоже братья и сестры.

А курсант Кудимов (Сергей Алимпиев) — это по точности просто-таки рентгеновский снимок любого курсанта 60-х. Упрямо вспоминая, где видел Сарафанова, Кудимов по-бычьи сосредотачивается и даже краснеет. Он чужой, не «свой», вот и весь сказ.

Этот «Старший сын», пожалуй, должен называться «Младший сын», настолько превосходен там Евгений Шумейко — Васечка! Представьте себе одушевленную ртуть, которая, ограниченная градусником, показывает ежесекундно меняющуюся эмоциональную температуру. Температура так зашкаливает и так стремительно падает, что вас бросает в жар восторга и хохот. Не пропущено ничего, отыграны мельчайшие движения, оценки (а оценивает Васечка все и моментально!), мальчишка не может сидеть на месте (шестнадцать лет!), стремительно зажигаясь и сразу же умирая в перепадах от 40 к 32,5 по шкале градусника…

В Мастерской Г. М. Козлова давно висит портрет А. И. Кацмана, но клятвы в верности долго оставались только клятвами, а вот теперь и правда весенняя Моховая дышит так, как дышала когда-то перед расставанием с теми, любимыми, с которыми — «не расставайтесь!». Потому что — не отнять — умеет Гриша Козлов создать ту «единую человеческую общность», которая делает спектакль больше, чем он есть как собственно спектакль.

Понятно, что им нужно остаться театром. Но в вопросе организации Григорий Михайлович Козлов ведет себя как чистый Миша Бальзаминов. И сколько доброжелательные «свахи» (а всем хочется, чтобы театр был!) ни подучивают его, что и где сказать, а «чубуковы» ни направляют, куда и к кому пойти, — он уповает на появление «маменьки» с Матреной, на миллионы какой-нибудь «Белотеловой» — словом, ждет, что каким-то чудесным образом все устроится, свои найдут своих, курс не распадется, театр внезапно возникнет… Он и правда внезапно возникает, но пока только в сфере грез.

Они входят в историю Моховой легендарным курсом. И что?

— Вы полагаете, все это будет носиться?

— Я полагаю, что все это следует шить…

Май 2010 г.