Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА

КОГДА ВНЕЗАПНО ВОЗНИКАЕТ…

НЕ ТЕАТРОВЕДЧЕСКОЕ

Пространство вызывает воспоминания.

Но когда существуешь в неизменном пространстве десятилетиями, его перестаешь замечать. И только какое-то событие способно вернуть тебя туда, «где ты был счастлив когда-то»…

Даже приходя на Моховую почти сорок лет каждый день, испытываешь ностальгию. По себе самому — «раннему», по моментам молодых вдохновенных единений с будущим театром. С будущим — потому что настоящий всегда, ясное дело, нехорош и мы тоскуем по другому, хорошему. А «дорогая Моховая» с ее «старым домом» по идее всегда — будущее театра, пока не осуществленное, но и не залапанное усталыми пятернями бульварных репертуарных будней.

Сцена из спектакля «Грезы любви».
Фото Д. Пичугиной

Сцена из спектакля «Грезы любви». Фото Д. Пичугиной

Наверняка будущее другого театра мерещилось тем, кто выходил на весеннюю Моховую после «Зримой песни»…

И после «Людей и мышей» курса Гинкаса — Яновской — Ленцевичюса (а рядом Падве, Дворкин, Владимир Воробьев…).

А уж как после кацмановско-додинских «Братьев и сестер» мы вываливали на светлую от белых ночей Моховую: театр будет другим! Заживе-е-ем!

И, выскочив из раскаленного зала после «Ах, эти звезды!», вопили в белую ночь: они великие! Все! Ура!

Нынешней весной, выйдя на «дорогую Моховую» после «Старшего сына» Мастерской Г. М. Козлова, я поймала себя на давно утерянном ощущении: жизнь — впереди, и меня переполняет забытое «моховое ликование», то самое…

Такое чувство не только у меня. Им живет эту весну Моховая. Столь радостной духоты и воодушевленного сплочения сцены и зала я действительно не помню со времен учебных спектаклей «кацманят». Ну, разве что еще были последние великолепные «фильштинцы», тоже — все вместе. Но «фильшты» все равно более оснащены, самостоятельны, собраны учителем в путь при полном обмундировании, с вещмешками на все случаи жизни (потому блистательно адаптируются поодиночке в любых театрах и проектах). А «козлята» всегда соединены некой атмосферой прекраснодушия и поодиночке не защищены. В этом их слабость, в этом их сила, пока они вместе. Так было и с прошлым курсом, но этот — редкостно талантливая компания.

П. Воробьева (Белотелова). «Грезы любви».
Фото Д. Пичугиной

П. Воробьева (Белотелова). «Грезы любви». Фото Д. Пичугиной

М. Студеновский (Бальзаминов), А. Артемова (Маменька).
Фото Д. Пичугиной

М. Студеновский (Бальзаминов), А. Артемова (Маменька). Фото Д. Пичугиной

Словно боясь расстаться с Моховой и друг с другом, они буквально каждый месяц «кричат» о себе новым спектаклем: «Город! Мы есть! Мы — театр! У нас есть репертуар!»

«Идиот» в трех составах, уже снискавший славу и премии (см. «ПТЖ» № 52).

«Сон в летнюю ночь», поставленный Г. Бызгу, — по мне, сильно перегруженный (режиссер-педагог любуется «детьми» так, что боится убрать любой чих), но абсолютный хит Учебного театра.

«Яма» по Куприну. «Грезы любви» по «Бальзаминову». Теперь «Старший сын».

И редкостно горячие взрослые голоса критиков (все на той же Моховой), выучивших новые имена новых «звезд»: «Конечно Шумейко!» — «Нет, Студеновский!» — «А мне — Блинов и Перевалов». — «Побойтесь Бога, самый глубокий Алимпиев! И не забудьте про Семенова!»

Кто не знает имен, толкают друг друга на спектаклях: «Это которая Аглая? А этот — отец Иволгин?»

Живи мы в Москве, имей мы настоящий PR, курс, быть может, обрел бы судьбу «женовачей» и стал питерской Студией Театрального Искусства. Спектакли точно — не хуже. И ребята точно — никак не менее талантливы.

И все вместе. Пока.

Кто бы мог подумать, что «Женитьба Бальзаминова» может быть вариациями «Идиота». Но Федор Михайлович, как видно, не оставляет Григория Михайловича. Режиссера Козлова. Не оставляет его и память о сладкой жизни «у маменьки»: спектакль посвящен памяти мамы, Ирины Григорьевны, — легендарной театральной мамы «маменькиного сына» Гришеньки… А тут — Мишеньки. Которого — младенца — в прологе купают в лохани молодая маменька (Алена Артемова) и статная красавица Матрена (Александра Мареева), тоже отдавшая ему жизнь и всю любовь. «С гуся вода, с Мишеньки худоба…». Они надевают на ребеночка чистую рубашку (кто не помнит этого детского счастья — когда мама надевает на тебя чистую рубашку после ванны?..) — и вот из лохани появляется великовозрастное дитё — довольно неприятный, капризный, визгливый Мишенька, живущий в своих эгоистических творческо-матримониальных «грезах любви» (непосредственно под Шопена).

Его купают, баюкают, к жизни не готовят. И что в результате? Выйдя в большой мир, можно только сойти с ума, как сошел князь Мышкин — тот же Максим Студеновский, который (один из трех) играет Льва Николаевича.

Играют подробно-подробно, азартно, энергично (замечательная сцена Раисы и Анфисы, Полины Сидихиной и Марии Поликарповой, «забивающих» Бальзаминова и «переигрывающих» Студеновского, что, в общем, верно: есть от кого сойти с ума и бежать). Лейтмотивом проходит тема бани («С гуся вода, с Мишеньки худоба»): арьер-занавес из банных веников. И все в этой жизни «парятся» от нерешенных проблем, пока окончательно не сходит «худоба» детских грез и в финале, после всех скитаний, переплясов «Ехал на ярмарку ухарь-купец» и прочих приключений, Бальзаминов не превращается в Поприщина. Не подготовила маменька в своей «Швейцарии» сынка к жизни, дурачок он, и жизнь его — «Записки сумасшедшего», маленького человека, не перенесшего свалившихся на него «предлагаемых», после всех этих домашних мечтаний и купаний. Не перенесшего выхода в жизнь из детства.

Повернув жанровый ключик, Козлов прочел историю еще одного русского «идиота»: человека в чуждых ему обстоятельствах. Для чистоты эксперимента я бы и на Бальзаминова назначила трех исполнителей — трех «Мышкиных»: Е. Шумейко, Е. Перевалова и М. Студеновского… Чтобы тема с вариациями была проявлена до конца.

Сцены из спектакля «Грезы любви».
Фото Д. Пичугиной

Сцены из спектакля «Грезы любви». Фото Д. Пичугиной

«Бальзаминова» Г. Козлов посвятил памяти мамы. «Старшего сына» — отцу. И всем родителям того «шестидесятнического» поколения, которое поет в новейшей истории голосом Окуджавы. Спектакль начинает «Надежды маленький оркестрик», перетекающий потом в веселую подзвучку: тут и «Радионяня», и «Воскресенье — день веселья» (история же происходит в выходные!), и «Царевна Несмеяна», перепетая на все лады под окнами Макарской (Александра Мареева) — одной из «лучших девушек СССР». В Макарскую тут влюблен не только Васечка, но и трагикомический сосед (Евгений Перевалов), маниакально шляющийся туда-сюда в нервном наблюдении за жизнью недосягаемой «царевны»… В одном из эпизодов в мечтаниях Макарской (а воплощенные мечтания есть во всех спектаклях Козлова на этом курсе, в «Идиоте» и «Бальзаминове» тоже) с гитарами возникнут все трое: Сильва, Васечка и Сосед. И зажигательно, как настоящие кабальеро, споют советской Агафье Тихоновне эту самую «Несмеяну»…

В прологе ребята, стоя у простыни с фотографиями (простынки на веревках образуют пространство двора, предместья), рассказывают о «своих»: о папах, мамах, бабушках. Их истории похожи на судьбы персонажей. Не прямо, но как-то… Скажем, в одного из пап была влюблена девушка, а потом он приехал в город юности через пятнадцать лет и столкнулся… с самим собой, и парнишку тоже звали Петя, а за Петей шла женщина. Ну, шла и шла… Так, штрих какой-то.

Сидя на этом спектакле, испытываешь доверчивую «шестидесятническую» радость — будто после долгих скитаний попал к своим. Мы, сироты, скитаемся по разным театрам, как Бусыгин по жизни, а тут выдался случай — попасть к своим, к тем, которые на три часа решили поверить, что жизнь их пап-мам-бабушек была прекрасной дурацкой жизнью. И ты, как современник того прекрасного безбытного поколения, которое всю жизнь сочиняло ораторию «Все люди братья» и вправду застряло на первой ее странице (поверить в этих людей трудно, вот режиссер Константин Богомолов в интервью «ПТЖ» в № 59 честно признается: не верю!), радостно сливаешься с теплым миром утраченных иллюзий.

Е. Шумейко (Васечка), А. Мареева (Макарская). «Старший сын».
Фото Д. Пичугиной

Е. Шумейко (Васечка), А. Мареева (Макарская). «Старший сын». Фото Д. Пичугиной

М. Блинов (Бусыгин), А. Семенов (Сильва). «Старший сын».
Фото Д. Пичугиной

М. Блинов (Бусыгин), А. Семенов (Сильва). «Старший сын». Фото Д. Пичугиной

…В общежитии, где я выросла и где жили вперемежку студенты и преподаватели Вологодского пединститута, где на первом этаже топился общий «куб» с горячей водой, а на третьем папа играл на пианино и писал книги, — никогда не воровали, хотя двери практически не запирались. И потому, когда однажды с бельевой веревки на черной лестнице, где сушили белье, вдруг пропали шелковые чулки преподавателя педагогики Анны Михайловны, тети Ани, — это было настоящим ЧП. Мама предлагала пойти по студенческим комнатам с осмотром, но тетя Аня, как настоящий Сухомлинский, нашла другой выход: она купила и повесила не только новые чулки, но и комбинашку. Пропали и они. Мама решительно засучила рукава, но тетя Аня снова сходила в магазин и продолжила свой педагогический эксперимент. Кажется, только на четвертую «развеску» маме удалось удержать ее за руку… Это ли не оратория «Все люди братья» на ее первой, единственной, но главной странице?

А вот и не смешное. Про ту же ораторию. Когда тетя Аня из нашего коридора влюбилась в завкафедрой русского языка Бориса Николаевича из другого «крыла» (а он был женат на тете Лёсе и растил двух сыновей — моих друзей), это обстоятельство стало одной из причин его отъезда в Горький (хотя отношения были абсолютно платоническими). Но тетя Аня не могла жить в нашем доме без него и нашла только один выход: уехать преподавать как можно дальше, в Горно-Алтайский пединститут… Это не из ходульной советской пьесы, а — правда жизни… оратория. И Григорий Козлов помнит это время, и погружает в него детей, и воспитывает, как «Радионяня» с ее «одной задачей». И его Васечка собирается бежать в свой «Горно-Алтайск», как моя тетя Аня, — от любви.

Они играют в «надежды маленький оркестрик», не фальшивя, ничего не пропуская в чреде человеческих отношений, читая давнюю пьесу — как свою.

Сцены из спектакля «Старший сын».
Фото Д. Пичугиной

Сцены из спектакля «Старший сын». Фото Д. Пичугиной

Кажется, первый раз «Старший сын» стал историей про пацанов. Не про взрослых дяденек Караченцова и Боярского, а про двадцатилетних салаг, замерзших во дворе и по-детски, невинно пошутивших с первым попавшимся. И Сильва (Арсений Семенов) здесь не подлец, он даже хороший товарищ нечаянного ночного знакомца Бусыгина, но так задолбала его вся эта история: то сын — то не сын, то едем — то не едем. Обогрелись — и вперед, не заводи, брат Бусыгин, историю далеко. К Макарской Сильва удирает от полного переутомления всей этой бодягой и даже какой-то неловкости: пошли нелепые семейные разборки, ну с какой стати присутствовать, лучше ускользнуть. Тем более, в спектакле основной мотив Бусыгина (Максим Блинов) — не возникшая любовь к Нине, которую «шьет» ему Сильва, а неожиданное обретение дома во всех его сложностях. Как говорила Лика в «Моем бедном Марате», «вот и кончилось одиночество»… Бусыгин курит у окна, рассказывая Сарафанову, как он всегда хотел найти отца, — и это самый сильный момент роли.

Все они, вообще-то, сироты (Васечка, собираясь на Север, первым делом укладывает в рюкзак фотографию мамы — он ведь тоже сирота). И отношения их с Ниной ласковые, он жмется к ней, она обнимает его. Кто воспитал мальчика? Нина и воспитала. И ехать с женихом не очень-то хочет, потому что — из дома. И переполненный зал современных молодых сирот так горяч, как бывало на спектаклях «кацманят» про далеких «братьев и сестер». Тут тоже братья и сестры.

А курсант Кудимов (Сергей Алимпиев) — это по точности просто-таки рентгеновский снимок любого курсанта 60-х. Упрямо вспоминая, где видел Сарафанова, Кудимов по-бычьи сосредотачивается и даже краснеет. Он чужой, не «свой», вот и весь сказ.

Этот «Старший сын», пожалуй, должен называться «Младший сын», настолько превосходен там Евгений Шумейко — Васечка! Представьте себе одушевленную ртуть, которая, ограниченная градусником, показывает ежесекундно меняющуюся эмоциональную температуру. Температура так зашкаливает и так стремительно падает, что вас бросает в жар восторга и хохот. Не пропущено ничего, отыграны мельчайшие движения, оценки (а оценивает Васечка все и моментально!), мальчишка не может сидеть на месте (шестнадцать лет!), стремительно зажигаясь и сразу же умирая в перепадах от 40 к 32,5 по шкале градусника…

В Мастерской Г. М. Козлова давно висит портрет А. И. Кацмана, но клятвы в верности долго оставались только клятвами, а вот теперь и правда весенняя Моховая дышит так, как дышала когда-то перед расставанием с теми, любимыми, с которыми — «не расставайтесь!». Потому что — не отнять — умеет Гриша Козлов создать ту «единую человеческую общность», которая делает спектакль больше, чем он есть как собственно спектакль.

Понятно, что им нужно остаться театром. Но в вопросе организации Григорий Михайлович Козлов ведет себя как чистый Миша Бальзаминов. И сколько доброжелательные «свахи» (а всем хочется, чтобы театр был!) ни подучивают его, что и где сказать, а «чубуковы» ни направляют, куда и к кому пойти, — он уповает на появление «маменьки» с Матреной, на миллионы какой-нибудь «Белотеловой» — словом, ждет, что каким-то чудесным образом все устроится, свои найдут своих, курс не распадется, театр внезапно возникнет… Он и правда внезапно возникает, но пока только в сфере грез.

Они входят в историю Моховой легендарным курсом. И что?

— Вы полагаете, все это будет носиться?

— Я полагаю, что все это следует шить…

Май 2010 г.

В именном указателе:

• 
• 

Комментарии (0)

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.