Вячеслав Полунин получил в Москве премию «Триумф» и показал свое знаменитое «Snow show». И в столице заговорили, что ему предложили создавать здесь свой театр.

Андрею Вознесенскому, члену жюри премии «Триумф», которую стали называть «российской нобелевкой», последнее время доверяют представлять на церемонии вручения «неформалов» из числа «триумфаторов». Вознесенский делает это, как ему и положено, стихами. В прошлом году он поэтически доказал связь между Борисом Гребенщиковым (БГ) и Богом (чего уж там мелочиться). В этом году выстроил цепочку из поэтических ассоциаций (ну буквально пара рифм) между «унисексом» и «Полуниным». Лучший клоун эпохи (такое звание ему дали на Западе) в вельветовом костюме (ну никак не похож на смокинг) и с ореолом своих хулиганских волос («Когда-то мне стало лень их расчесывать, и они стали жить совершенно не зависимой от меня жизнью») держал перед поэтом, культурно-политическим бомондом и лично Борисом Ельциным (уже несколько дней, как не президентом) ответ. Вопреки профессии мима — на словах. Он просто сформулировал свое понимание счастья — счастлив тот, кто остается верен своим детским мечтам.

Не знаю, как насчет «унисекса», но что-то от «уни» в Полунине все-таки есть. Любимый тип актера — кочующий и работающий в одном месте до тех пор, пока не надоел публике (или публика не надоела ему). Любимая нация — цыгане («Есть такой фестиваль цыган — я однажды специально к ним съездил. Где-то под Марселем они арендуют каждый год огромную территорию на сотни гектаров. Но пресловутых шатров и коней там не так уж много. В основном цыгане приезжают на огромных мерседесах, к которым прицеплены шикарные трех-четырехкомнатные квартиры с каминами, с мраморными ваннами. Так современные цыгане болтаются по Европе: летом едут к морю, зимой — туда, где потеплее. Они сумели сохранить свою суть, хотя и впустили к себе цивилизацию. Не каждая нация может позволить себе жить так, как решила»). Любимая формула поведения — человек свободен и делает, что хочет, где хочет и когда хочет.

Похоже, долгое время Москва не была тем местом, где Полунин бы хотел делать то, что он хочет делать. Координатор премии «Триумф» Зоя Богуславская отыскала Вячеслава Ивановича чуть ли не на Гавайях, где он показывал свое «Snow show» гавайцам, отродясь не видавшим снега. К тому времени она еще не знала, что выбор жюри падет на Полунина, и просто искала возможности пригласить любимого народом Асисяя в Москву. Полунин приехал и ответил любезностью на любезность — дал представление на сцене «Новой оперы», одной из самых амбициозных театральных построек Юрия Лужкова, напоминающей роскошью пятизвездочный отель. «Я не могу здесь весь зал полностью подчинить действию — больно люстры дорогие, — признался клоун, осмотревшись. — Но вообще я люблю, когда публика вместе со мной вовлечена в происходящее. Я часто выступаю на оперной сцене, мне нравится сочетание эпического пространства оперы и жалкой фигурки клоуна. Похоже на последнюю сцену из „Короля Лира“».

Количество артистического и политического бомонда на его единственном московском спектакле доказывало, что клоунада возведена у нас в разряд важнейшего из искусств. Если это клоунада Вячеслава Полунина. По нему действительно успели соскучиться. Известные актеры приводили своих маленьких детей, которые родились и выросли без Полунина. Дети постарше, от пятнадцати до ста (а на спектакле Полунина все поголовно впали в детство), помнили трогательную песенку «Блю, блю, блю канари» и телефонный диалог его Асисяя, такой страстный, что телефоны сдувались (на сей раз они не успели сдуться, потому что Полунин исполнил укороченный вариант диалога — просто, чтобы вспомнили, — но и он вызвал бурю оваций, потому что люди в массе своей очень любят узнавать, даже больше, чем познавать и видеть новое). Автору этих строк вспомнились и другие эпизоды «Snow show», показанные как-то раз на фестивале сатиры и юмора «Золотой Остап», который проходил в Санкт-Петербурге (автору они тогда так понравились, что при необходимости срочно решить, ехать ли на Московский вокзал к поезду или досматривать Полунина, выбор пал на последнее). К концу представления клоун «завел» публику настолько, что, как пел Высоцкий, «двери наших мозгов посрывало с петель». Андрей Вознесенский всхлипывал, как ребенок, Борис Березовский, главный плательщик по счетам «Триумфа», торопливо и тщетно отряхивался от валившего бумажного снега. Чулпан Хаматова самозабвенно резалась в «снежки» с партнерами по «Времени танцора», а Виктор Шендерович оттачивал волейбольные способности на надувном «шарике» размером с малую планету. Публика еще около часа после окончания представления буянила и браталась с партнерами Полунина — зелеными (длиннющие башмаки-лыжи, шапки-ушанки с ушами-пропеллерами, черный грим ни на секунду не сомневающихся молодцов) и желтыми (балахоны, характерные красные носы и навсегда застывшее на маске удивление перед бесконечной непостижимостью мира). Причем еще за несколько часов до начала шоу Полунин не знал, сколько его артистов будет сегодня выступать, а сколько подъедет и сколько найдется костюмов. Наутро несколько сердитых критиков, страдающих несварением театральных впечатлений, попеняли Полунину за то, что он не растет-не двигается и нового ничего не привез, а затем устало поделились с глупым и довольным зрителем-читателем своими фестивальными впечатлениями из Парижей-Амстердамов, сделав вывод, что ничто не ново под луной, особенно клоунада.

…Грустный Асисяй появился на сцене с явным намерением повеситься — с накинутой на шею петлей. Он тянул ее, тянул, пока не вытянул на сцену другого такого же «самоубийцу» из числа зеленых. Два одиночества встретились.

Два свисточка полностью обесценили слово. По крайней мере в той ситуации, когда схлестнулись жлоб и интеллигент по поводу «вас здесь не стояло». Или муж с женой, наглядно проиллюстрировав сентенцию «каждая несчастная семья несчастна по-своему». Ведь с помощью свистка можно сказать довольно сложные фразы, вроде «я тебя в канализацию спущу», «а я тебя запущу в космос, и будешь ты летать по орбите».

Несколько ангелов-клошаров с подбитыми молью крыльями расстреляли клоуна в упор амурными стрелами, и он забился в предсмертных судорогах. Упал, вскинулся, ринулся в партер, вскочил на спинки кресел, и десятки рук хохочущих сквозь слезы людей потянулись, чтобы его поддержать. «Умирающий», балансируя над vipовскими головами и плечами, стянул чей-то кожаный кейс, и любовная горячка погнала его дальше. Владелец кейса слегка занервничал, но прав на владение заявлять не стал. А у клоуна уже началась предсмертная агония. Публику, как саваном, стали накрывать невесомой белой паутиной (которую в Китае ткут особые червячки). И тогда уже тысячи рук взметнулись, чтобы помочь укрыть, укутать весь зал в это невесомое одеяло. И клоун, наконец, угомонился, наслаждаясь видом охваченного единым порывом зала. «Это музыка», — говорит Полунин про такие моменты.

А его герою, между тем, все меньше хотелось смеяться. Он бродил по снегу, прислушиваясь к скрипу своих шагов, пока не понял, что Тот, Кто находится наверху (то ли звукооператор, то ли Всевышний), подсмеивается над клоуном. Он начал чистить старенькое пальто, а из рукава выпорхнуло воспоминание о самой чистой и сильной любви, и клоун задохнулся от нахлынувшей нежности. Он написал сам себе письмо, а потом рванул прочь от этого пальто и своего прошлого и даже не заметил, как неодушевленное пальто, с которым он только что разыгрывал нежность, помахало ему вслед, послав прощальный привет из прошлого. Он слился с движением, бегом, и из дорожного его котелка, как из трубы паровоза, повалил дым. Пока наконец снежный буран, направленный прямо в зал, не замел маленького клоуна. Однако возбужденная московская публика на этот раз смеялась чаще, чем предполагает такая трагическая клоунада. Хотя Полунина, который «играет в бисер» со всеми культурами и рассматривает сквозь призму клоунады «Умирающего лебедя» Михаила Фокина, «Маленького принца», «Короля Лира», оперы Вагнера или фильмы Чаплина, это совершенно не смутило: «Я люблю разнообразие. Я могу сделать этот спектакль абсолютно смешным, а могу вас почти напугать. Я люблю поворачивать его то вправо, то влево. Я слушаю настрой публики, я слушаю себя, хочу ли я повести ее за собой или пойти у нее на поводу. От столкновения этих настроений и рождается настроение сегодняшнего спектакля. Но жизнь настолько интересна, что впихивать ее в какие-то рамки или ломать рождающуюся атмосферу ради своих принципов я не хочу».

Февраль 2000 г.