Л. Шант. «Княгиня павшей крепости». Ереванский русский драматический театр им. К. Станиславского. Режиссер А. Григорян

Там, на границе Армении и Азербайджана, ставят кинофильмы про то, как трудно изживаются агрессия и шовинизм.

Здесь, на перекрестке «Встреч в России», никто ничего не изживает. Здесь показывают нормальные спектакли нормальным людям, без запинки рассказывают нормальную, увлекательную историю на том же, национальном, материале. Правда, историю совсем про другое.

Там, кажется, что-то болит. Здесь?..

Когда на сцену «Балтдома» перед спектаклем «Княгиня павшей крепости», завершавшим фестиваль, выходили чиновники и говорили не без пафоса о том, что здесь мы будем сеять искусство, доброе и вечное, никто не краснел — все хлопали. И это казалось странным вызовом прошлого, в котором было общее эсэсэсерское пространство, настоящему, в котором нет ни «пространства», ни «доброго и вечного» искусства. Во всяком случае, если считать таким искусством то, которое законсервировалось в русских театрах на армянских и прочих территориях.

В «Княгине», спектакле разговорном, костюмном, масштабном — в смысле накала страстей и взятой за основу истории, подробном — в смысле разработки характеров и отношений героев, сознательно эксплуатируются мотивы национального эпоса. Один князь пошел войной на другого, и излишек воинственности, сконцентрированный в маленьком государстве, обратился против самого агрессора. Кровь за кровь, месть за месть, круг замыкается на княгине «павшей крепости», которая в отместку за смерть мужа губит сыновей захватчика. Захватчик пылает страстью к благородной и непоколебимой княгине. Собственно, центром истории и становятся их взаимоотношения, псевдопобедителя и псевдопобежденной. «Псевдо» — потому, что сила ничего не значит, победить может только чистое и благородное сердце. Страстная черноокая княгиня яростно доказывает это, погибая за свою непомерную стойкость и утверждая тем самым свое моральное превосходство.

Ни грамма иронии в том, как рассказана эта незатейливая история, нет. Только пафос и страстность. Актеры кладут краски сильно и ярко. Жест утрирован. Если злодей хочет овладеть своей беспомощной пленницей, то делает это «по-настоящему», заламывая ей руки, хватая за волосы и швыряя на широкую кровать. Такое «настоящее» ненароком превращается в картинку из комикса. Или же — если принять правила игры — становится признаком национального темперамента. Условность легенды отвергнута. В каждый минимально значимый жест, слово, движение, эмоцию вложена максимальная сила выразительности, и прямота, с которой сделано это преувеличение, приводит все к одному знаменателю, будь то роковое решение сына главного злодея помочь пленнице или простой выход жены злодея из-за кулис. Более того, в подлинность этих страстей не веришь — не потому, что от них отстраняются, но именно потому, что на них настаивают.

Эпос, детально развернутый во времени, скупо обозначен в пространстве, смачно — в актерской игре, однозначно — в трактовке. Эпос, существовавший, вероятно, в национальной мифологии, свернут на сцене до мелодраматической штучки, архаичной не по материалу, но по способу выражения. Мизансценическим центром становится широкая кровать. На территории этого черного ложа, странным образом дисгармонирующего с остальной обстановкой, монументальной по идее, и происходят главные баталии. Кстати сказать, то, что война идет не «между небом и землей», а между мужчиной (хоть и злодеем, но привлекательным) и женщиной (пленницей, зато красивой пленницей), является залогом неподдельного интереса публики к происходящему. В ту реальность, которую таким бесхитростным, бутафорским способом создают на сцене, верят с готовностью неискушенного зрителя. Это — нормальный театр.

На самом деле, наверное, куда больше нездорового пафоса в том, что какие-то неизвестные широкой публике художники делают там, на границе между двух враждующих стран, другое «кино» и про другое — про ненормальную, то есть настоящую войну.