Г. Гауптман. «Перед заходом солнца». БДТ им. Г. Товстоногова.
Режиссер Григорий Козлов, художник Александр Орлов

И вот на петербургской сцене снова представлена драма Гауптмана. В спектакле, завершившем прошлый сезон БДТ им. Г. Товстоногова. С Кириллом Лавровым в главной роли. В постановке Григория Козлова — ответственнейший дебют в прославленном театре молодого, уже взысканного славой режиссера, который, постоянно обращаясь к русской и зарубежной классике, неизменно обнаруживает непреднамеренную свободу современного художественного мышления…

…Маттиас Клаузен Лаврова — человек от мира сего. Таким — интеллигентным и одухотворенным — хотелось бы видеть человека дела нашего времени. Он — собранный, легкий и светлый. Корректный и удивительно естественный. Доступный, без тени превосходства. И в то же время отличный от окружающих. К воздаваемым ему почестям относится со скрытой внутренней усмешкой. Но так, чтобы не обидеть близких и гостей. Ведь душу его, как вскоре выяснится, поглощает нечто совершенно иное…

Таким входит Клаузен Лаврова в спектакль. В свой привычный круг, где на первый взгляд все говорит о благополучии, устойчивых традициях респектабельного дома. Массивные кресла. Высокие резные спинки стульев. Горящий огромный камин на переднем плане, слева — точно святилище. А над ним большой портрет (кисти самого Каульбаха) красивой нарядной дамы, покойной жены Маттиаса, почитаемый, как икона.

Замечательный сценограф Александр Орлов и художник по свету Глеб Фильштинский элегантно ограничили распахнутое в глубь, ширину и верх сценическое пространство тремя рядами вертикальных и горизонтальных плоских рам «под темное дерево». Движение рам и меняющиеся подсветки натянутых на них тканей создают ощущение воздуха, простора. И так прекрасно небо в самой глубине — с бегущими облаками в квадратных переплетах окна во всю стену, которые, однако, покажутся потом решетками тюрьмы.

Правда, и в первом акте можно уловить признаки неблагополучия. Уже прозвучала угроза: «Вам не повернуть время вспять» — грубоватого молодчика Кламрота (Михаил Морозов), управляющего предприятиями Клаузена и женатого на его младшей дочери. И двусмысленные намеки его титулованной невестки (Ирута Венгалите) — старик, мол, увлекся подозрительной особой не нашего круга. А тут еще нервозность старшей дочери Беттины, почти болезненно привязанной к отцу. После смерти матери она взяла всецело на себя заботу о нем. И не хочет оставлять его ни на час без своей неусыпной нежной опеки. Ее роль точно и жестко сыграла Мария Лаврова.

Но впереди еще будет радость. Инкен! Решающее объяснение — одна из лучших сцен спектакля (а на мой взгляд — одно из самых внутренне драматичных, психологически напряженных любовных объяснений, что довелось мне увидеть на сцене!). Что оно сулит? Немыслимое счастье? Или крушение, катастрофу? Кирилл Лавров и Александра Куликова играют это пограничное состояние своих героев, перепады чувств от надежды к отчаянию и снова к надежде. Тут ожидание самого страшного и бережная нежность. Их диалог идет на равных при всей разнице в возрасте.

Сцена из спектакля.
Фото Б. Стукалова

Мудрость Клаузена Лаврова — итог долгой жизни, пережитых страданий, мучительной работы мысли, познания глубин культуры, философии. Здесь и опыт одиночества, и знаковое для героя Лаврова чувство ответственности за эту юность, которая входит в его жизнь. «Ведь я старик», — вымолвит он тихо, ласково, чуть смущенно.

А в Инкен Куликовой — высшая мудрость свободной души, не снисходящей к доводам рассудка. Однако на уровне подсознания она не без тревоги оценивает сложность ситуации. И веришь безусловно ее сокровенному: «Если он не станет моим мужем, я застрелюсь». Притом, что выглядит она озорным полуподростком, когда появится на велосипеде, среди маленьких воспитанников своего детского сада. Синяя юбчонка, простенькие босоножки. Белокурые волосы заплетены в косичку. Угловатые движения рук. Именно такой образ — вне примет театральной героини — искал режиссер, угадав его в недавней выпускнице Института кинематографии.

«Ты, Инкен, — ребенок», — скажет ей мать (Лариса Малеванная), предчувствуя беду… Ни в одном из прославленных спектаклей это определение Инкен не соответствовало. Хотя играли ее талантливые актрисы. Их покоряющие женственностью героини по внутреннему складу были волевыми, взрослыми. А Инкен Куликовой — ребенок. Причем она даже не удостаивает быть красивой — заметим, перефразируя тут великого классика. Покоряет не энергией воли, а незащищенностью и верой в возможность счастья. Для них обоих. Оттого так доверчиво исповедуется ей Маттиас Лаврова в своей трагической раздвоенности между светом и тьмой… И, словно воскресая к жизни, говорит: «Я вижу синее небо и тебя, красные лилии и тебя, золотые звезды и тебя… Инкен, тебя…»

Это признание Маттиаса звучит у Лаврова как прекрасные стихи. Как «Песнь песней». В них освобождение души, восходящей к свету… Демоны изгнаны.

Но потом их встретит дом Клаузенов, угрожающе настороженный. Его атмосфера ощущается в меняющейся игре подсветок. Исчезло ощущение простора, воздуха. Низко в три ряда спустились рамы. За переплетами окна — красноватое, недоброе небо. С мрачной торжественностью, точно лобное место, выдвигают безмолвные слуги из глубины сцены длинный стол для предстоящего семейного завтрака. И зловеще поблескивают на белоснежной скатерти темным золотом бокалы.

Инкен здесь подстерегает ненависть. А Клаузена — возмущающее душу и разум покушение на его человеческое достоинство, независимость, право свободного выбора. Лавров удивительно играет предвестие бури за подчеркнутым спокойствием — пронзительным спокойствием узнавания — вот что стоит любовь его детей к отцу. И прорвавшийся, наконец, взрыв гнева — это иступленное, непререкаемое: «Вон!»… Истинную меру оскорбления, нанесенного Клаузену, из присутствующих понимает только один доктор Штейниц в тончайшем исполнении Изиля Заблудовского. В его сокрушенном: «Мой дорогой, мой старый уважаемый Друг», — боль и нежность. И роковое предчувствие беды. И хотя в финале сцены Клаузен Лаврова обретает внутреннее равновесие и уверенно декларирует свою независимость: «Я никому не позволю погасить свет моей жизни», — это освобождение кажущееся.

…Чем полнее дает ощутить Лавров счастье духовной свободы (в этой сцене они с Инкен как два товарища, оба легкие и светлые, к Маттиасу возвращаются силы, ясность мыслей и внутренних ритмов, а заветные планы и мечты о новой жизни становятся реальностью), тем страшнее катастрофа.

В. Кузнецов (Гейгер), К. Лавров (Маттиас Клаузен).

С безупречной психологической точностью и глубиной проживает Лавров крестный путь своего героя в постижении непостижимого. Нежданно явившегося советника юстиции Ханнефельдта (Анатолий Петров) Маттиас встречает с великолепной доброжелательностью. Не удостаивая раздражением этого малоприятного человека, когда тот изворачивается, стараясь ловчее сообщить нечто невразумительное, но явно не предвещающее добра. Уже сраженный чудовищным известием — дети учиняют над ним опеку — Маттиас Лаврова пытается сохранить спокойствие. Сосредоточенно разрезает книжным ножом листы толстого фолианта. Что-то хочет объяснить Ханнефельдту, которого знал ребенком и баловал — ведь тот рос вместе с его сыном. Горестно негромко вопрошает — неужели все дети подписали отцу позорный приговор… Но отчаяние, неистовый гнев одерживают верх. Мир рушится. В сгустившейся внезапно тьме — точно в его потрясенном сознании — скрежет, молнии, удары грома. Он взлетает по лестнице к портрету над камином — этому символу нерушимости семейных устоев — и вонзает в него нож, которым только что разрезал страницы книги. Он страшен и прекрасен в эти мгновения. «Как Божия гроза», — осмелюсь сказать словами поэта… Тут, однако, и мощь эмоционального воздействия в экспрессивном постановочном решении кульминационной сцены.

А после этой трагической кульминации Лавров явит своего героя подобным шекспировскому Лиру, преображенному безумием. (О чем, оценивая спектакль БДТ, справедливо писали иные критики. Заметим, что Маттиас Клаузен виделся современным Лиром и самому Гауптману.)

В лютую непогоду, почти в рубище Маттиас Лаврова переступит несмело, с мягкой и словно виноватой улыбкой порог неказистого жилища. Тут обитают садовник имения Клаузенов Эбиш и фрау Петерс, его сестра — мать Инкен. Он бежал сквозь ливень, вырвавшись из домашнего заключения, едва не из рук санитаров психиатрической больницы. Подсознательный импульс привел его в этот приют нечаянной радости и надежд, где он впервые увидел Инкен. А сейчас, утратив память, он почти счастлив. И так ласково, просто, доверчиво говорит с фрау Петерс и добряком Эбишем, милым увальнем (которого с неотразимым обаянием играет Леонид Неведомский). И послушен им, и даже шутлив. Лишь в отдельные мгновения его омрачают промелькнувшие воспоминания о катастрофе.

Приход Инкен для Маттиаса Лаврова — прозрение. В том, как он вымолвит имя ее, — порыв светлого узнавания и прежнего чувства. Он вспомнил все, но и осознал одновременно неотвратимость и великое благо конца. Ибо невозможно смириться с духовным насилием, жить с попранным человеческим достоинством. Свет, которым герой Лаврова озаряет Инкен, свет печальной, неизбывной нежности — прощальный. Они уже по разные стороны бытия — режиссер подчеркивает это пластически. И напрасно, пересекая длинное пространство авансцены, Инкен Куликовой в смятении кидается к Маттиасу. Отчаянно обхватывает руками, умоляет довериться ее любви, защите…

«Я жажду заката», — это выстраданное признание звучит у Лаврова на свободном выдохе, туда, ввысь, к небу, в «центр вселенной». Здесь момент истины. Вдохновенное открытие. Освобождение. Окончательный итог жизни Маттиаса — его прощание с Винтером, старым камердинером, который окажет ему, сам того не ведая, последнюю услугу — подаст стакан с ядом. И на коленях у которого он уснет навсегда. Но прежде Маттиасу Лаврова так необходимо обласкать, согреть сердечно верного слугу. Винтер в прекрасном исполнении старейшего артиста Ивана Пальму — воплощенная преданность и доброта простой души. Любовь и бесконечная благодарность в обращенных к нему словах Маттиаса: «Весь мой век эти руки приходили мне на помощь…» В них — обретенная в страданиях высшая человечность и душевная глубина героя Лаврова.

И потому в финале спектакля БДТ — просветляющий катарсис. При всем трагизме его содержания, которое молодой режиссер претворил, не нарушая традиций театра: через человека, через актера.

Август 2000 г.