Я стал заходить в музей театра им. Акимова, где много лет работали Таня Золотницкая и Лариса Александрова, совсем не сразу… «Допущен» туда, в число избранных, был я только тогда, когда мы с Еленой Владимировной Юнгер начали репетировать пьесу Маррела «Крик Лангусты». Вернее сказать, мне приходилось сопровождать свою партнершу в эту комнату с занавешенными окнами, выходящими на Невский проспект. До этого момента я не бывал в музее, хотя и проработал в театре Комедии уже достаточно. Музей — комната с двумя старинными письменными столами, шкафами красного дерева с архивами театра, стенами, затянутыми холщовыми драпировками, на которых все, кто приходил — знаменитости, друзья, артисты театра, — оставляли автографы (не знаю, где раньше возникла эта традиция: в кабинете Юрия Петровича Любимова, в артистической уборной Юрского, Басилашвили и Гаричева в БДТ или в музее акимовского театра. Во времена Николая Павловича Акимова его театр — изысканный, интеллигентный, даже чуть-чуть интимный — всегда был большим театральным сердцем Ленинграда, чем БДТ). Елена Владимировна и Таня Золотницкая были в добрых отношениях, поэтому всегда, когда мы приходили после наших репетиций, начинался ритуал: кофе, коньяк, разговоры, обсуждение прошедшего дня театра. Чашка кофе подавалась непременно только на блюдце, и нужно было обязательно съесть все, что предлагали, и обязательно похвалить…

Сейчас, когда все исчезло, осталась такая нежность, такой знак ушедшего театра в этих милых мелочах «милого старого дома», которые могли казаться антуражными, а на самом деле были настоящими. Теперь нет такого музея. Теперь не стало Тани. Уходят люди, унося с собой чудо Театральных Домов с их воздухом, приметами, атмосферой. Теперь в театрах торжествует тусклая вереница сменяющихся лиц.

Таня не была человеком, которому несли свои беды. Для артистов моего поколения было не всегда легко зайти к ней в музей, потому что там могли встретить по-разному: могли предложить кофе, а могли и не предложить. И поскольку артисты — люди ранимые, то всегда были какие-то опасения насчет музея. Иногда так и говорили: «Не пойду я в этот салон Анны Павловны Шерер! Не люблю!» В театре им. Акимова Золотницкая действительно была остатком светскости театра самого Акимова. Очень подчеркнуто хранила все, что было связано с тем, старым театром. И когда вы оказывались у нее в музее, время будто останавливалось, замирало, истекало…

Таня вспоминается очень нежно и с юмором, хотя она сама производила впечатление человека без юмора. Была очень серьезна, велеречива, замедленна в реакциях. Была обидчивой, требовательной к собеседнику. Она любила подчеркнутость во всем: например, никогда не писала на своих красивейших конвертах (не знаю, где она такие доставала) просто «Гвоздицкому Виктору Васильевичу», а всегда — «Глубокоуважаемому господину Виктору Васильевичу Гвоздицкому» (ни в коем случае не наоборот: сначала — имя и только потом — фамилия). Ей нравилось, когда эти детали отмечали. В ней была театральная фанаберия и театральность в манере разговаривать и в манере обижаться и что-то не прощать или прощать… Она была совершенным театральным существом. Театральным созданием.

У нее была замечательная петербургская квартира, которую она сумела сочинить в обычном блочном доме на Васильевском острове. Совсем крошечка. Капелька карельской березы. Старинный дамский письменный столик. Неизвестный портрет Барышникова работы Аловерт. Там все было аккуратно, изысканно. Таня была человек и светский, и закрытый… Только иногда рассказывала о том, что устает, что непросто каждый день готовить обед из трех блюд и ездить на другой конец города к своим любимым старикам: Вере Михайловне Красовской — ее мачехе и немолодому отцу, Давиду Иосифовичу Золотницкому.

Выходили ее академические исследования об Александринских легендах, и, может быть, еще и поэтому Таня так замечательно умела делать интервью с актерами. Эти интервью были на самом деле портретами актеров, потому что Таня очень хорошо чувствовала человека и препарировала сегодняшний день с точки зрения своего пристрастия к жизненному маньеризму. Как говорила Юнгер, «Татьяна себя нашла. У нее часто получаются просто пронзительные интервью».

Мы как-то встретились с ней в Москве, и она стала рассказывать о своей поездке в Америку и о встрече там с Михаилом Барышниковым. Они были знакомы по секции творческой молодежи в ленинградском отделении ВТО. Когда он остался в Америке, кто-то из его близких позвонил Тане и предложил взять что-нибудь из его вещей на память. Она взяла резиновую игрушку, с которой любила возиться собака Барышникова. Когда Таня оказалась в Америке через много лет, эту игрушку она взяла с собой. Приехав в Америку, она позвонила Барышникову, который сразу узнал голос, был очевидно рад ее слышать и стал уговаривать завтра же прилететь в Нью-Йорк, где что-то репетировал в тот момент. Оплатил билет, послал встречать кортеж из шести человек, прислал какие-то невероятные розы к трапу… Ее привезли на репетицию, во время которой они с Барышниковым много общались: он ведь знал, что Таня хорошо разбирается в балете. Ее мачеха — Вера Михайловна Красовская — была из тех балетных старух, что до конца стоят у палки. Потом повел Таню ужинать в один из своих ресторанов. Шли они в окружении многочисленной охраны, так же ужинали, и, тем не менее, вечер был довольно милый. Барышников много говорил о том, что жизнь будто вычеркнула все, что связано с Россией… В какой-то момент Таня отдала ему ту резиновую игрушку его собаки… Он заплакал. И только тогда будто какие-то человеческие шлюзы открылись и начались совсем другие разговоры… На прощание он сделал ей самый, по ее словам, красивый подарок. У нее закончились сигареты. Барышников — хозяин ресторана — подозвал официанта и попросил принести пачку Мальборо. Таня удивилась тому, что Барышников, который знал, что значит настоящий Мальборо для тех, кто живет в Союзе, подарил ей только пачку сигарет, а не блок. И только потом поняла, как деликатен и тактичен был Барышников, подарив ей одну пачку: «…если бы он подарил мне блок сигарет, это значило бы, что миллионер помогает нуждающейся женщине из Союза».

Меня совершенно поразила эта история. Таня в ней выглядит такой трогательной…

Она всегда знала — всему свое время.

На просьбы дать для публикации записки о Барышникове и Бродском размеренно отвечала: «Этому время еще не пришло. Придет — дам».

На желание опубликовать ее статью о династии Самойловых (ведь уже почти готова была книга!) говорила: «Еще кое-что не готово. Через годик».

Если говорила, что сдаст текст десятого числа в середине дня — сдавала именно в середине десятого. Если говорила, что сдаст в январе 2005 года, можно было не сомневаться — сдаст в январе. Не раньше, но и не позже.

Т. Д. Золотницкая в редакции «Петербургского театрального журнала». 1999 год.
Фото М. Дмитревской

Она жила размеренно, точно, зная — всему свое время. И смертельный парадокс ее внезапного, в секунду, нелепого и неожиданного ухода не уложился в концепцию жизни. Собственно, смерть в концепцию жизни уложиться и не может.

Она любила строгость и порядок, дисциплину, была в нашей профессии едва ли не единственной, кого мы боялись: как позвонит насчет опечаток! как «удивится» тому, что запятая, исправленная в верстке, опять отсутствует!.. Вычитывая верстку (так, видимо, будет еще долго), мы всегда мысленно представляли, как будет листать страницы Таня и что нам предстоит услышать…

Я не была знакома с ней раньше, мы сблизились в последние годы. Сперва настороженно относясь к журналу, однажды она зазвала меня в гости и за бутылкой коньяка до ночи выясняла какие-то подробности. А выяснив («Я принимала многое не за то, что оно есть»), стала нашим постоянным, любимым автором и гостем («Почему вы до сих пор не празднуете номер?» — спрашивала она тем же строгим тоном, каким указывала на опечатки). Она любила наши сборища, студентов, гостей редакции (может быть, наши застолья и ежедневная гостевая круговерть чем-то напоминали ей быт музея театра Комедии, в котором она прожила много лет).

Мне кажется, ее взяла с собой, не отпустила, приурочила Танину смерть к годовщине своего ухода Вера Михайловна Красовская. Когда прошлой осенью я встретила Таню, похоронившую Веру Михайловну, она долго, как о потрясении, рассказывала о десяти (нет, одиннадцати) днях ухода Веры Михайловны, которые пережила вместе с ней. Уход в смерть (ей казалось — осознанный или, по крайней мере, построенный день за днем именно как уход) нешуточно захватил ее тогда, почти год она не могла освободиться от этого впечатления: «Она все еще не отпускает меня». Не отпустила. Зазвала в Комарово, с которым у их семьи было связано столько жизни и где в августе 1999 похоронили Красовскую, — и оставила навсегда.

Нам, редакции, остались тексты. Один, маленький, в этом номере и большой — в следующем. В том, который мы хотим сделать «про любовь».