А. Чехов. «Леший». ТЮЗ им. А. А. Брянцева.
Режиссеры Григорий Козлов, Иван Латышев, художник Эмиль Капелюш

«ВосхЫтительно!» — с неподражаемо-зачарованной интонацией, протяжно-нараспев произносит Дядин (Виталий Салтыков). Это слово звучит в «Лешем», словно музыкальный момент, словно отбивка такта — прелестно и невпопад. Что ж, и мы можем сказать об этом спектакле это заветное слово «восхЫтительно!» — рожденная на выдохе сезона, окутанная дыханием белых ночей и мокрой сирени, тюзовская премьера как-то мгновенно и безоговорочно получила всеобщую любовь и признание. Этот спектакль, сотканный из нервно-любовной энергии, кажется, и не может получить другой ответной реакции, кроме любовной. Отсутствие споров и неприязни — органичная и адекватная для него атмосфера. Милая барышня Юля дарит Желтухину башмачок для часов — «одной золотой канители на восемь с полтиной пошло… тут шелком: „кого люблю — тому дарю“». Не так ли и «Леший» в ТЮЗе — нежно-ранимая вязь человеческих отношений выткана шелком, и, кажется, весь спектакль обшит золотой канителью. Кого люблю — тому дарю. Чеховские пять пудов любви тут несут легко, не надрываясь, здесь знают про мучительную, рвущуюся ткань жизни — но вышивают все же золотом и шелком… «Голубушка! Душа моя! Канареечка!..» — нежные слова Орловского, обращенные к Соне, — тайная музыка спектакля… Здесь Войницкий с горечью говорит о Елене Андреевне: «Стараться заглушить в себе молодость и живое чувство!..» Так вот, в отличие от чеховской «русалки», никто здесь в себе их не глушит, напротив — молодость и живое чувство — «золотая канитель» этого спектакля. Конечно же, он вышел из рукава козловского «Преступления и наказания». Но есть здесь и совсем далекий отголосок — в статье Юлии Акимовой (см. ниже) совсем не случайно упоминается Анатолий Эфрос. «Тихий ангел пролетел» над этим спектаклем. Мучительно-нежная ткань человеческих отношений, катастрофические разрывы и нежное режиссерское «шитье шелком» — вот чем божественно владел Эфрос, и какое счастье, что его легкое дыхание не исчезло в театральном мире.

Сентябрь 2000 г.

Среди спектаклей ушедшего сезона режиссерский дебют Ивана Латышева — событие. Его работа в «Лешем» на Малой сцене ТЮЗа ничего общего не имеет с так называемой «актерской режиссурой», когда один из актеров принимает на себя обязанности постановщика. Легкий, тонкий, нервный, лирический спектакль выстроен именно по режиссерским составляющим — атмосфера, ритм, язык, чувство целого. Актер Иван Латышев, сыгравший Михаила Львовича Хрущова, Лешего, несомненно обладает режиссерским сознанием. И как его Леший сажает и бережет леса, так и Латышев стал лешим, лесником, вырастившим этот спектакль.

«Вы глядите на меня с иронией, и все, что я говорю, вам кажется старым и несерьезным, а когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный вот этими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я». Представители партии зеленых могут ликовать — в Петербурге началось настоящее движение в защиту лесов. Ширится и растет на сцене лесное царство. Случайно или нет, но зарифмовались «экологической» тематикой в театральном пространстве нашего города два во многом родственных спектакля. Сказано же: «Леса смягчают суровый климат. Где мягче климат, там мягче и нежнее человек». Суровый климат театрального Петербурга, в котором давно шумят два «Леса», теперь стараются смягчить на Малой сцене ТЮЗа.

После появления «Преступления и наказания» Г. Козлова в том же ТЮЗе на подмостках нашего города стали возможны спектакли, сложенные по правилам грамматики любви. Здесь, как было уже замечено не раз, действительно «все друг друга любят», и не только герои спектаклей повязаны любовью, как круговой порукой. Ансамбль, партнерство, почти студийное единение — вот круг понятий, связанных с актером в театре Козлова. Просто ли это постконцептуальный театр, как назвала его Татьяна Москвина, или вообще конец эпохи дегуманизации театра, как считает Валерий Семеновский, — не знаю. Знаю только, что в данном случае любовь, человечность, легкая нежность и прочее не просто эпитеты, а вполне конкретные составляющие спектаклей Григория Козлова. Определения не комплиментарные, а смысловые.

Последним значительным спектаклем этого движения гуманизации петербургского театра стал «Лес» А. Н. Островского в театре «На Литейном». В том же мягком репетиционном климате, судя по всему, вырос и «Леший». Такие «леса» действительно надо беречь, как и старую идею Театра-дома, спектакля, рождающегося не по репертуарному плану, а как заговор единомышленников, где «все друг друга любят».

«Леший» на Малой сцене ТЮЗа, режиссерская co-production Ивана Латышева и Григория Козлова, — светлый и легкий спектакль, несмотря на свою более чем четырехчасовую продолжительность. Комедию в четырех действиях так и играют, как написано, — в четырех действиях, с тремя антрактами. Играют не спеша, почти без купюр, с легким дыханием проходя по марафонской дистанции ранней чеховской пьесы.

Прозрачный тюлевый занавес легкой дымкой разделяет зрителей, сидящих на серых, со смытой дождями краской деревянных скамьях, и сцену, обильно завешенную дрожащими, с сухим стуком сталкивающимися жердочками (замечательная сценография Эмиля Капелюша). Неширокие мостки через всю сцену. Желтоватое дерево и белые ткани. Теплый свет, солнечные блики. Лето, имение. Жизнь.

То, что спектакль, созданный даже без намека на эксперимент, на острую, провоцирующую форму, вроде бы лишенный артикулированной режиссерской трактовки, стал едва ли не самым заметным событием прошлого сезона, кажется одним из признаков изменения мейнстрима театрального процесса. Спектакль, погруженный в жизнь «как она есть», растворенный в подробностях, мелких деталях, взглядах и легких движениях, предпочитает изображение и наслаждение жизнью ее анализу. Его строение вызывает в памяти то, что писал Анатолий Эфрос о своем замысле «Трех сестер», где каждому акту была свойственна своя атмосфера и свое настроение. Предлагаемые обстоятельства первого акта «Лешего» — солнечный день, именины Ленечки Желтухина (Алексей Титков), ожидание гостей, радость. Второй акт — это ночная гроза, тревога, нарастание напряжения. В третьем акте — ускорение ритма, непрерывные выяснения отношений, никто никого не слышит и не понимает, все разрешается катастрофой — самоубийством Войницкого. Четвертый, заключительный акт — снова солнечный день, примирения, возвраты, слезы.

Как нет здесь единой мысли, подчиняющей себе все течение спектакля, так нет и одного или нескольких персонажей, которые могли бы претендовать на главенствующее положение. Здесь принципиально нет героя или героев. Мелодия спектакля вырастает из притяжения и отталкивания всех действующих лиц, плавно предающих друг другу соло. Здесь та самая «группа лиц без центра», со сложными, запутанными, не поддающимися точным определениям связями, сгусток человеческих отношений, который делает возможным «комплексное» восприятие спектакля, придает ему внутреннюю целостность, а не рассыпает его на простую сумму милых актерских находок и удачно сыгранных ролей.

Сентябрь 2000 г.

Театр как погружение. Его скромное и безоговорочное обаяние. Безыскусность посыла к зрителю и хрупкое изящество формы. Актерский ансамбль. Разыграно как по нотам. Прозрачность линий, акварельный психологизм. Подробность жизни на площадке, в мелочах — тарелки, фужеры, салфетки, рюмочки, бутылки, духи, шкатулка с косметикой, бутерброды, пирожки, чай, корзинка для провизии, ведро, развешенное белье Елены Андреевны. В этом пространстве мелочь дорогого стоит, как висящие и позвякивающие друг о друга разнокалиберные бутылочки. В присутствующих предметах растворена душа спектакля, в них зафиксированы рифмы.

Обнажено нутро рояля. Возле него устраиваются персонажи на дне рождения у Желтухина, происходит объяснение Войницкого и Елены Андреевны. Его струны звучат апологией чеховской ремарки: «звук лопнувшей струны», эпитафией несостоявшейся пианистке Елене Андреевне.

Иван Латышев поставил консервативный спектакль, в котором наперекор современной тенденции нет утверждения пространства за счет опровержения человека. В нем есть другое — утверждение человека как единственно возможной и важной реальности. Человек стал главным предметом разговора, и это определяет тон спектакля, но не подчиняет его принципу тонкого плетения психологических кружев.

Сентябрь 2000 г.

О, дай же ты мне руку,
Товарищ в лени мой…

Голос возникает незаметно, сквозь гитарные переборы звучит тихо, но отчетливо. Войницкий начинает петь, не вставая со своего места у пианино, откуда-то сбоку, из-за спин. Потом уже приближается, двигается вместе с прихотливой мелодией; звуки заполняют пространство. Голос, слова и музыка опьяняют, волнуют, завораживают. Неведомые чувства, сладкие муки, теплые счастливые слезы — почти нельзя выдержать, так сильно это действует. А мотив вьется, вьется, то вкрадчиво петляет, то накатывает волной. Актер Виталий Салтыков, написавший этот нежный и грустный романс на стихи Батюшкова, обнаружил в четких ямбах невероятное интонационное богатство, головокружительные переходы. Он сам — в роли добрейшего романтика, забавного и трогательного чудака Дядина — аккомпанирует на гитаре Александру Борисову — Войницкому. Для кого поют они? Не для именинника Ленечки, хоть и собралась вся компания по-летнему одетых оживленных людей по поводу дня рожденья неинтересного молодого человека. Недаром позже (уже во втором акте) профессор Серебряков раздраженно и настойчиво просит жену поискать в библиотеке томик Батюшкова. Узнал автора и хочет своими глазами прочитать слова, что-то, видно, сильно задевшие в нем.

Войницкий поет, конечно, для Елены Андреевны, поет о своей любви, страсти, о желании быть с ней рядом всегда. Строки романса предваряют слова его монолога: «Теперь оба мы проснулись бы от грозы; она испугалась бы грома, а я держал бы ее в своих объятиях…» Но здесь не только о любви героя идет речь.

Пока бежит за нами
Бог времени седой
И губит луг с цветами
Безжалостной косой,
Мой друг! скорей за счастьем
В путь жизни полетим;
Упьемся сладострастьем
И смерть опередим.

Утверждение земной жизни с ее радостями как главной, единственной ценности — это не только философия, это эстетический закон. По этому закону каждое сценическое мгновение проживается интенсивно, наполняется человеческой энергией, счастьем бытия. Предстает живая жизнь в ее подробностях, мелочах, сиюминутных порывах, нюансах, бликах. Пространство любовно обжито, предметы «общаются» с людьми, хранят тепло прикосновений. Упоение красотой людей — их лиц, одежды, души и мыслей… Красота природы — свет и тени, легкий ветер в березовой роще, шелест листвы и пение птиц на рассвете, солнечные пятна на аллеях… Кружева на женских платьях, кружевной узор на полу и стенах. Убегая от «седого бога времени» в ритме канкана (постоянно оживающего в спектакле приплясывающего, подпрыгивающего мотивчика), персонажи, действительно, летят за счастьем — счастьем разделенного общения, понимания, сочувствия. Сами они, конечно, по-настоящему страдают, горюют, плачут, их сердца разбиваются, но зрители, сопереживая, все-таки ни на минуту не перестают «упиваться» гармонией, прелестью, изяществом, красотой зрелища.

В первых актах на площадке, среди качающихся тонких стволов, левее узких мостков — теряющейся вдали дороги, стоит музыкальный инструмент, напоминающий арфу. Вокруг него располагается живописная группа людей, сквозь его золотые струны летят вздохи и объяснения, этих легко звенящих струн касаются пальцы и бокалы. И не сразу замечаешь, что это вовсе не арфа, а рояль без корпуса — клавиатура и струны. «Душа моя как дорогой рояль», — говорится в другой пьесе Чехова. Только там рояль заперт, а здесь раскрыт, обнажен. Оголенные струны ничем не напоминают оголенные провода. Обнаженная душа — в спектакле «Леший» это красиво, а не больно.

Можно сказать так: спектаклю упоительному, нежному, притягательному не хватает драматизма, слуха на мощные диссонансы человеческого бытия. А можно так: в «Лешем» жизнеутверждающие, животворящие силы стали эстетической концепцией режиссуры Ивана Латышева и Григория Козлова. Пристальное внимание ко всем оттенкам и деталям жизненной «фактуры» не противоречит желанию проникнуть в глубинную суть. Актерская игра наполнена смыслом и энергией. Естественное, легкое, радостное существование на сцене объединяет всех артистов, собранных в спектакле.

«Леший», несомненно, спектакль актеров, но и спектакль художника. Сценография Эмиля Капелюша — это пространство прекрасного, воплощенного земного рая и «непостижимый лес» души. Но это и спектакль режиссера, и еще — это спектакль автора. Как хорош и непривычен Чехов светлый, «небезысходный»! «Леший» — спектакль сбывшихся надежд.

Сентябрь 2000 г.