Г. Гауптман. «Перед заходом солнца». БДТ им. Г. Товстоногова.
Режиссер Григорий Козлов, художник Александр Орлов

Пьеса, написанная старым Гауптманом, — страшная пьеса. Но не глубиной авторских прозрений или неисчерпаемостью смыслов. Тут-то как раз все довольно просто. Традиционнейшая «семейная драма», за рамки семейной драмы, естественно, выходящая, поскольку сделана все же настоящим (так Чехов считал) драматургом. О наступающем фашизме? Ну, конечно, раз появилась в 1931 году, а толкует о том, как у человека отняли все — любимое дело, любовь, свободу, наконец, жизнь. И все-таки «темный ужас» этой пьесы в другом. И реален он не для читателей и зрителей, и даже не для всех создателей спектакля, а только для одного человека. Того, кто играет главную роль, семидесятилетнего Маттиаса Клаузена. Потому что, берясь за нее, актер неизбежно должен, не может не признаться себе, что под определенным этапом жизни подводится черта. Собственно, не пьеса страшна, театр — страшная штука, если только он настоящий. Потому что требует с актера, как известно, не читки, а полной гибели. И тогда роль и исполнитель вступают в зыбкие, таинственные отношения, подобные отношениям одного героя и его портрета…

«Перед заходом солнца» — пьеса, имеющая в русском театре, несмотря на не такое уж частое к ней обращение, яркую сценическую биографию. Всегда ее брали к постановке, когда стоял вопрос о бенефисной, масштаба Лира, роли для «стариков», если пользоваться любовно-фамильярным мхатовским термином. С разрывом в десятилетия, отмеряющие по случайному (?) совпадению пласты нашей истории, появлялись в ней крупнейшие актеры: Борис Сушкевич, Михаил Астангов, Николай Симонов, Михаил Царев. Они-то, мощью таланта, и вписывали позднюю гауптмановскую пьесу в историю отечественной сцены. Сегодня, накануне своего, прямо скажем, солидного юбилея, Маттиаса Клаузена играет Кирилл Лавров.

Григорий Козлов поставил перед собой задачу сделать не бенефис Лаврова (при всем уважении и любви к артисту, в коих он публично признается), а «ансамблевый спектакль, с развитием всех тем, когда возникает не одна правда, а правда каждого». «Не хотим делать спектакль о том, как убивает ненависть, хотим говорить о том, как убивает любовь», — сказал он, предваряя премьеру. Не получилось. Вернее, не получилось ничего принципиально нового. Все написано у Гауптмана: и о том, что именно любовь убивает (а что такое старшая дочь Беттина, как не искаженная, уродливая любовь?), и о том, что какая-то правда есть у (почти) всех. Просто написано это так, что исчерпывается довольно быстро. И режиссер тут даже не очень виноват. А вот бенефис получился.

Семидесятилетие Маттиаса Клаузена, с празднования которого начинается пьеса, для Гауптмана — мотив существеннейший. В год выхода драмы в свет Германия торжественно отмечала два юбилея: столетие со дня смерти первого поэта нации Гете и семидесятилетие Герхарта Гауптмана, живого патриарха национальной литературы. Ощущая себя прямым наследником Гете, Гауптман сделал своего героя страстным поклонником и знатоком великого поэта. Дух Гете витает над Клаузеном, объединяя героя и его создателя. Для Гауптмана Клаузен — воплощение величия немецкой культуры, на которую начато наступление. В спектакле Козлова история о том, как дети, испуганные возможностью потерять наследство, организовали травлю отца, полюбившего юную Инкен, и в конце концов привели его к самоубийству, стала аналогом смены эпох.

А. Куликова (Инкен), К. Лавров (Маттиас Клаузен).
Фото Б. Стукалова

Лавров играет как всегда — сдержанно и сухо. Играет в самом начале (когда ничто еще не предвещает опасности) человека, существующего в своей среде вполне отчужденно. Светская улыбка, безупречно сидящий костюм, старомодная галантность манер и — полное осознание того, что вся жизнь была нескончаемым поединком, непрерывной шахматной партией с «черными», у которых «такие знакомые лица». Дети, внуки, внутренний покой пожилого человека, окруженного большой и дружной семьей? Похоже, это не приносит истинной радости. Довольно большая девочка, внучка, трогательно направленная родителями к дедушке с поздравлениями и поздравившая при этом (по ошибке!) совсем другого человека, красноречиво свидетельствует по крайней мере о редких семейных встречах. Это, впрочем, не мешает культу семейных же традиций: очередная групповая фотография по инициативе любящих дочерей, семейный хор, слаженно (под управлением отца!) исполняющий что-то вроде «Оды к радости»…

Лавров играет как всегда. Он играет человека, верного своему долгу. В товстоноговском БДТ в поразительном актерском оркестре он исполнял эту партию. И определилась она очень скоро. Вслед за немногими мальчишками первых лет работы Лаврова в этом театре (Слава в володинских «Пяти вечерах», студент в комедии Н. Винникова «Когда цветет акация», Викентьев в гончаровском «Обрыве»), мальчишками, из которых рвалась наружу неистребимая радость существования и уверенность в праве на свободу, пришли другие. Те, что — вынужденно или от души — служили идее и добровольно взваленному на плечи долгу. Своеобразно понятому долгу посвящал себя даже его знаменитый Молчалин, совсем не бездарный, напротив, очень умный, отказывавший себе во всем ради карьеры. Но в основном это были советские люди: Платонов в пьесе А. Штейна «Океан» или герой В. Пановой в «Сколько лет, сколько зим». Параллельно снималось кино: Синцов в «Живых и мертвых», Башкирцев в «Укрощении огня». В течение десятилетий герой Кирилла Лаврова мужественно и сурово, убежденный в правильности совершенного выбора, нес бремя взятого на себя долга — патриотического, служебного, семейного. И что здесь от индивидуальности человека-актера, а что — от времени, не нам судить. Но так случилось, так совпало.

Сегодня в обстоятельствах пока еще дозволенной нам свободы весьма соблазнительно поиронизировать на тему. Ах, как легко, при желании, увидеть в Маттиасе Клаузене, тайном коммерции советнике, главе огромного книгоиздательства, почетном гражданине города, аналог всем лавровским героям, столь часто занимавшим ответственные посты! А коль скоро среди ролей актера — сам Ленин, еще и услышать ленинские интонации. В конце концов, голос Лаврова, его особые модуляции, фиксирующие загнанные глубоко внутрь чувства, неизменяем и узнаваем. Впрочем, отчего бы и не увидеть, и не услышать? Только не без определенных поправок.

В. Кузнецов (Гейгер), К. Лавров (Маттиас Клаузен).
Фото Б. Стукалова

Семидесятилетний Клаузен, естественно, старше всех прежних героев актера. Еще естественнее, что сегодня старше, чем двадцать и более лет назад, Кирилл Юрьевич Лавров. Нет, не как всегда играет он в «Перед заходом солнца». В его творческой биографии актера и человека, возглавившего после смерти Товстоногова БДТ (снова — идея долга?!), роль Клаузена — акт освобождения. В драме, герой которой исповедует философию стоицизма, актера стоицизм не интересует. Его Клаузен и не философ вовсе. Не философ, но человек мудрый и оттого долгие десятилетия несший бремя долга с легкостью. К тому же дело, во имя которого исполнялся долг, в данном случае — безупречно «прекрасное и высокое». Но вот он, почти всю жизнь обуздывавший свои желания и скрывавший чувства, захотел «подать в отставку». Быть свободным. Оказалось — невозможно.

В окружении немногих прежних товарищей по БДТ (как всегда замечательно играет И. Заблудовский), рядом с честно работающими молодыми Лавров (или Маттиас Клаузен?) на сцене безнадежно одинок — и в праздничной толпе гостей, и в беседе с мало понимающим его другом Гейгером—Кузнецовым, и объясняясь в любви избраннице. Та девочка Инкен, что старательно и звонко сыграна дебютанткой А. Куликовой, заблуждается по поводу обретения в этом старом господине смысла своей жизни. Он — слишком другой, принадлежит непонятному и совсем далекому ей времени, просто пьеса заканчивается раньше, чем она успеет осознать это.

Перед новым временем Клаузен—Лавров, несмотря на открывшуюся вдруг способность к ликующему бунту, в итоге оказывается побежденным. В последней сцене в помятом черном пальто и черной же странной бесформенной шляпе он выглядит усталым клоуном, закончившим свою карьеру. Теперь этого Маттиаса легко убить — неважно, чьими руками, пусть и его собственными…

А. Петров (Ханнефельдт), И. Венгалите (Паула-Клотильда).
Фото Б. Стукалова

Кирилл Лавров, художник вполне определенной формации, в сегодняшнем спектакле родного БДТ выглядит знаковой фигурой. И если Клаузен у Гауптмана — символ конца немецкой культуры перед лицом надвигающегося варварства (в 1931 году для драматурга это — фашизм), то Лавров—Клаузен обозначает собой тоже конец, только другой эпохи и другой культуры. В социологическом смысле — «эпохи советского человека», в театральном — эпохи Товстоногова.

Тема, возникшая в спектакле с выходом на сцену в гауптмановской роли Кирилла Лаврова, невольно поддержана режиссером. Тяготеющий к Гофману и Достоевскому, работающий чаще всего с актерами принципиально «не академическими», молодой Козлов взялся за «старомодную» пьесу в Академическом (теперь уже очень!) театре. Человек того поколения, которое не застало лучшее время Товстоногова, он представляет себе этого режиссера и его театр, скажем, по «Дяде Ване». А впрочем, если и смотрел «Мещан» или увидел бы сейчас «Пять вечеров», «Старшую сестру», «Горе от ума», что с того? Сегодня стилистический язык этих спектаклей выглядел бы, наверняка, почти архаичным. Это уж, как говаривала Доронина в володинско-товстоноговской «Старшей сестре», «закон судеб-с». Но Козлов, работая над Гауптманом, явно старался (так во всяком случае кажется) благородно оставаться в рамках благородных традиций. И как будто все время останавливая себя, делал академический спектакль.

Л. Малеванная (Фрау Петерс), А. Куликова (Инкен).
Фото Б. Стукалова

Настойчиво подталкивала к этому и традиционность пьесы. Драма о распаде семьи? Пусть прологом к спектаклю станет живая, замершая в неподвижности картина — семейное фото на память. Так уже много раз делали в спектаклях по Чехову, Горькому, кажется, и в «Мещанах» у Товстоногова было что-то подобное. Пожилой человек, интеллигент, влюбленный в поэзию, объясняется в любви молодой девушке? Сидя в белом костюме на садовой скамейке на авансцене, он обратит свой монолог не к ней, а в зрительный зал. Фронтальная мизансцена надежно убережет героев от искушения модной нынче эротикой. Оскорбленный, доведенный до состояния аффекта человек ножом вспарывает портрет покойной жены? В спектакле он под мощную музыку (неважно — Баха, Малера или Веберна) взбежит по лесенке, почему-то ведущей к портрету, и замрет, занеся нож, развернувшись к зрителям, а потом медленно исчезая из их поля зрения в поглощающей сцену тьме.

Во всех этих эпизодах преобладает иллюстративность. Вот еще: безмятежно резвятся у Инкен в саду дети, правда, немножко взрослые для воспитанников детского сада, но они ведь и нужны лишь как знак той гармонии, которой предстоит быть разрушенной. А вот по мере приближения трагической развязки голубое небо сменяется грозовым и музыка становится все тревожней… Режиссер, знающий, судя по другим его спектаклям, некоторые секреты сегодняшней сцены, хочет говорить языком старого театра. Применить язык новый не решается. Или не знает в данном случае — как. Старым языком владеет плохо, для него это — язык мертвый. Мизансцены Козлова в «Перед заходом солнца» академичны, к сожалению, не в лучшем смысле слова. Сказать прямо, так они на удивление архаичны.

Впрочем, и в самой драме старого Гауптмана плоскостное письмо превалирует над объемным. Отсюда — при всех различиях — какое-то обреченное сходство спектаклей, поставленных по этой пьесе. Практически тот же аскетичный интерьер, хотя и демонстрирующий вполне современное пространственное мышление, к тому же сделанный А. Орловым стильно, с изящным ощущением буржуазной немецкости 1920-30-х годов. И примерно такой же, как в тех спектаклях, актерский ансамбль, достойный, но не слишком напоминающий (за редкими исключениями) прежний БДТевский, прославленный. Драма «Перед заходом солнца» никогда — и когда ставил сам Сушкевич, и когда в Малом театре режиссером оказался Л. Хейфец — не становилась на сцене совершенным творением. Получалось более-менее одинаково, и только Маттиас Клаузен всякий раз по-своему возвышался над всем и всеми. Нерв спектакля определялся исполнительским соответствием главному герою. Роль все же — хочешь-не хочешь — бенефисная! Почти сорок лет назад в Ленинграде, в Александринке, Клаузеном был Николай Симонов, один из тех немногих, кто обозначал собой в нашем театре абсолютную инакость по отношению к социуму. Сегодня в Петербурге (странная ирония судьбы), в БДТ, — это Кирилл Лавров, тот, кто этому социуму так или иначе принадлежал.

Спектакль «Перед заходом солнца» Большого драматического театра, носящего ныне имя Георгия Александровича Товстоногова, симптоматичен, как мало какой другой спектакль нашего миллениума. Спектакль конца.

Июнь 2000 г.