«Дорога в рай». Театр «Русская антреприза» им. А. Миронова.
Режиссура и сценография Влада Фурмана

Дороги в рай нет. Для того чтобы туда попасть, никуда не нужно идти. В рай отправляют товарищ комиссар Евсюков и несуразное существо с забавным именем Марютка (он? она? оно?). Очень просто: пах! — и ты в раю.

Дороги на сцене нет — есть круг. Очерченный россыпью стреляных гильз. Их много, так много, что рай, наверное, уже перенаселен. Может, поэтому остается в живых поручик Говоруха-Отрок?

Круг на сцене может стать ареной, по которой будут гонять измученного Говоруху. Или необитаемым островом, на который попадут новые Робинзон и Пятница. Бальным залом, по которому будут кружить Машенька и поручик. А может — тем самым замкнутым кругом, из которого не вырваться, не убежать, внутри которого будет метаться Марютка (Машенька? Красноармеец Мария Басова?), отправив наконец в рай сорок первого. А может — девятым кругом ада, куда, как известно, Данте поместил самых страшных преступников — предателей…

На сцене нет рыжих песков, синей воды Арала, малиновой кожаной куртки комиссара Евсюкова — вообще нет многоцветья орнаментальной лавреневской прозы. Сцена почти пуста: ящики, гильзы… Все цвета съедает темный — не черный, а просто грязный цвет жизни, в которой главное — убивать, и лучше, конечно, офицеров. На сцене три актера, но героя в спектакле — четыре: на авансцене в течение всего действия — Марюткина винтовка. И Наталья Панина играет так, что понимаешь: винтовка-то и есть главная героиня.

Н. Панина (Марютка).
Фото из архива театра

Спектакль начинается медленно: пока зрители рассаживаются, по сцене бродит закутанное существо с перемазанным лицом, что-то переставляет, бормочет, движения неуклюжи, неловки, скованны — настоящий михрютка. Но вот актриса на авансцене, на коленях — и почти молитвенное первое прикосновение к ней — к винтовке. Глаза загораются, движения точны и уверенны — героиня собирает и разбирает винтовку, быстрее, быстрее, вслепую. Вся светится — вот сейчас видишь, что не михрютка, а девушка. Занята любимым делом. Через секунду понимаешь — каким. «Марютка! Офицер!» — командует товарищ комиссар Евсюков, и та влетает в середину круга, как на арену цирка, чтобы показать смертельный в полном смысле слова номер. Абсолютно точный ход — актриса ни разу в спектакле не возьмет в руки винтовку, чтобы, старательно прицелившись, выстрелить. Такой Марютке это не нужно — она выпрямится, напряжется вся и закричит, она сама — смертельное оружие, она сама — винтовка, ее душа. И в спину синеглазенькому сорок первому она просто тихо скажет: пах!

«Марютка! Офицер!» — снова и снова будет кричать комиссар, и дрессированная Марютка вновь и вновь будет влетать в круг. На сцену падают мешки с телами убитых красноармейкой Басовой офицеров, Евсюков обшаривает трупы, его интерес к офицерам вполне понятен: часы с музыкой, хорошие сапоги, кольцо на руке. Марютке — коробочку леденцов за хорошую работу (один она тут же совершенно по-детски засунет в рот — подумаешь, с трупа). Стреляные гильзы Марютка хранит, перебирает, перецеловывает, пересчитывает — такие вот у нее девичьи игрушки. Заплачет она в спектакле только раз: держа в руках простреленную навылет шапку поручика — не попала.

В программке спектакля написано о том, что перед нами история превращения дикарки в женщину. Но может ли вот такая Марютка, которую играет Наталья Панина, действительно превратиться — из дрессированного существа в свободного человека, из красноармейки Марии Басовой в Машеньку, из бойца революции в женщину? Попав на пустынный остров, героиня преображается — но рождается ли заново? Волшебный круг, отделивший от прежней жизни: только двое, мужчина и женщина, нагие Адам и Ева, согревающиеся в объятиях друг друга, — это рай? Но под ногами героев по-прежнему хрустят стреляные гильзы, которыми очерчен этот волшебный круг. И Марютка по-прежнему привычно тянется к винтовке — разобрать, собрать. Объяснение в любви — без слов, тоже перед винтовкой, когда встретятся руки героя и героини. В отполированный приклад, как в зеркало, будет она смотреться, поправляя волосы. Кто отразился в нем — Марютка, Машенька? «Я счастливая», — говорит Марютка, хрупкая девушка с распущенными волосами, женственная, тихая, любящая. Но мы уже видели ее счастливой, очень счастливой — двадцатый, двадцать пятый… сороковой.

Д. Готсдинер (Говоруха-Отрок), Н. Панина (Марютка).

Идея, полностью овладевшая человеком, человека в нем может и убить. Но Марютка вовсе не человек идеи. «Идейные разговоры» — самое слабое место в спектакле, слова звучат неубедительно. Убедителен жест: Марютка, говоря о земле, пропитанной потом и кровью, берет эту землю в пригоршни — и вглядывается в гильзы на своих ладонях. На этой земле живут герои спектакля, и на ней ничего не может вырасти. Убедительна страстная привязанность героини к орудию убийства (этого нет в рассказе Лавренева, это придумано режиссером и точно сыграно актрисой), убедителен азарт человека, хорошо делающего свое дело, убедительно равнодушие к убитым.

Может ли такая душа проснуться к любви? Можно ли, глядя на островную почти идиллию, забыть о тех сорока, которых эта девчонка отправила в рай? Если они выйдут на маленькую сцену, на ней вряд ли останется место. Разве что для еще одного — для синеглазого поручика.

А. Худолеев (Евсюков).
Фото из архива театра

Говорухе-Отроку (Дмитрий Готсдинер) в спектакле отдан белый цвет — белый офицер, белая рубашка, белый парус («Белеет парус одинокий», — будет петь он), белым голубем вспорхнет к небу его душа. Рядом с Марюткой—Паниной актеру все-таки не хватает красок, несмотря на опасные синие глаза. Если уж говорить о возможности превращения героини, то ждешь от героя того, что могло бы потрясти душу, одержимую смертью, желанием убивать. Чистый мальчик? Мученик? Ангел, явившийся спасти заблудшую овечку? (Герой, распятый на мачте парусной лодки, — не самая удачная мизансцена спектакля.) Такому почти стерильному герою трудно что-либо противопоставить яркому, живому, хваткому товарищу комиссару Евсюкову (Анатолий Худолеев). Он вездесущ — выскакивает, как черт из табакерки, откуда-то сверху, сбоку, отовсюду. Даже на необитаемом острове он будет являться бредящему Говорухе-Отроку в разных обличьях, в разных масках. Похохатывающий, жадный, властный, он — подлинный хозяин Марюткиной души. Вернее, Хозяин. Ему не нужны Марюткины стихи, даже про товарища Ленина. Они ей с колыбели в самую середку, в душу заложены — как иная возможность существования, а ему нужно, чтобы в середку, в душу было заложено желание убивать — тогда и души не будет. Вот и выдрессировал он девчонку, как предусмотрительный хозяин страшного цирка — исполнительницу смертельных номеров. И подписывает Марютка, не задумываясь, бумагу, сочиненную товарищем комиссаром, отказываясь от женской своей сущности до окончательной победы мировой революции. Такой вот своеобразный договор с Хозяином.

Цепко держит комиссар Марюткину душу. И когда побежит навстречу своим синеглазый поручик Говоруха-Отрок, слышишь не слова Евсюкова о том, что живым сдавать его нельзя. Слышишь, как шепчет он: «Марютка, офицер!» — и вновь послушно вылетает на середину круга его верная ученица… Сорок первый! Последний ли?

Режиссер Влад Фурман поставил спектакль о невозможности превращения для души, принявшей убийство как естественную форму существования. О невозможности вырваться из круга, очерченного стреляными гильзами. Будет в финале метаться в этом кругу Марютка и не плакать — выть. В девятом, последнем кругу ада, куда, как известно, Данте поместил самых страшных преступников — предателей. Дорога в рай для героя обернулась дорогой в ад для героини, предавшей не любовь — предавшей жизнь.

Сентябрь 2000 г.

Авторская работа Влада Фурмана — камерный спектакль «Дорога в рай» (он является и режиссером, и автором оформления) — «романтическая клоунада» по мотивам рассказа Б. Лавренева «Сорок первый». Странное определение жанра — что может быть общего с цирком у мелодраматической истории любви красноармейки Марютки и офицера Говорухи-Отрока?.. Жанр подсказан, быть может, и текстом Лавренева: Евсюков в ярко-малиновой кожанке и штанах, с малиновым же лицом в рыжих веснушках и нежным утиным пухом вместо волос — чем не клоун… Персонаж А. Худолеева не слишком похож на этого раскрашенного комиссара из рассказа, но чувствуется его исконная принадлежность к трагическому балагану: он смешит до слез, но образ дрессировщика и фактически владельца Марютки оказывается зловещим, несмотря на вызываемый им хохот.

Н. Панина (Марютка).
Фото из архива театра

Интересно разбираться в том, как прорастают самостоятельные и сложные сценические образы на почве прозаического текста. Так, «сверкающее кольцо казачьих сабель», «смертный сабельный круг в бархатной котловине», из которого у Лавренева вырвались Евсюков, двадцать три и Марютка, превращаются у Фурмана в насыпанный на полу круг из множества стреляных гильз. Хруст этих гильз под ногами может отозваться по-разному — шорохом прибрежной гальки на острове или металлическими нотками в голосе. Поручик выстукивает на гильзах мотив и поет «Белеет парус одинокий», и тут… Мелодия гимна Российской империи («Боже, царя храни») означает в этом спектакле появление на горизонте офицера. Знакомые аккорды звучат, наверное, в мозгу у Марютки. Она реагирует мгновенно, четко, безошибочно. Поручик радостно бросается к своим, он не слышит выстрела, не видит лица снайпера. «Сорок первый!» — сухой, отрывистый, короткий, как щелчок затвора, звук. Невозможно описать эту интонацию, сверкнувшую холодным металлическим блеском.

Это потом Марютка рыдает над телом, обнимает, целует и трясет серый тяжелый мешок, в который превратился синеглазенький поручик. Крик, жестоко терзающий слух, рыдания, рвущие душу, — все это сыграно Натальей Паниной так, что острое сочувствие ее героине не отменяет художественной радости: актриса не переходит какую-то близкую грань, за которой такой силы эмоция вызывала бы неприязнь и чувство неловкости. И вдруг из мешка вырывается и взлетает, хлопая крыльями, белая голубка — освобожденная душа Говорухи-Отрока. Это можно назвать трюком, можно сказать, что это почти банальная аллегория, — но как здорово, что Влад Фурман не побоялся показаться банальным! Потому что это так красиво и настолько сильно действует, что больно смотреть — хочется зажмуриться и плакать.

Марютка Паниной — создание природы. Она прыгает, как рысь, ползет, как ящерица, ее реакции непосредственны и инстинктивны. Она действует не раздумывая. Как еще не вкусившая плода Ева, Марютка не знает стыда — раздевается на глазах у мужчины, чтобы просушить у костра одежду. Когда же она влюбляется, женский инстинкт кокетки подсказывает ей, как сделаться привлекательной: Марютка расчесывает волосы (штыком — за неимением гребенки), подчеркивает брови, рвет юбку до бедра.

Площадку заливает голубоватое сияние, Говоруха-Отрок и Марютка вальсируют. Он приглашает ее танцевать чужой для нее танец (до этого они исполняли подобие дикарских ритуальных плясок), она старается попасть в такт — и попадает, движения обретают легкость, изящество, красоту. Вальс преображает, и только в призрачном ирреальном вальсе возможна гармония этой пары. Этот вальс — не просто встреча двух любящих, это возможная-невозможная встреча двух миров, двух начал — культуры и дикой природы.