М. Булгаков. «Зойкина квартира». МХАТ им. М. Горького.
Режиссер Татьяна Доронина

Назвать эту квартиру «Зойкиной» было как-то неловко. По отношению к ее хозяйке подобная фамильярность звучала кощунственно. Все равно, что озаглавить заметку — «Танькина постановка». Извините. И постановка не «Танькина», да и квартира не «Зойкина». И дело даже не в пиетете перед званиями и регалиями именитой актрисы. Просто главная героиня выглядела менее всего как Зоя Денисовна. Скорее, как мадам Пельц.

Хорошо и много пожившая мадам Пельц — Т. Доронина производила впечатление опытной, самоуверенно-холодной и расчетливой матроны. Нечто неуловимое (возможно, даже вопреки воле автора постановки) — в манере поведения, в общем стиле многочисленных нарядов, в способе житейского существования — наводило на мысль, что идея создать под видом ателье бордель — для мадам Пельц нисколько не нова. А вероятнее всего, это естественный род занятий и доходов Мадам, так неудачно прерванный бурными историческими событиями.

Суть ее взаимоотношений с Абольяниновым была невнятной. Непонятно, что конкретно могло связывать этих персонажей. Представить себе их в пароксизме страсти было противно. Слишком уж заметна разница в возрасте, темпераменте и, наверное, общественном положении. Но если омертвелый организм Зои Денисовны, по роду ли деятельности или по выработанной многолетней привычке, хоть как-то симулировал наличие жизни и чувства, то Павел Федорович демонстративно не выражал абсолютно ничего. Пустой взгляд, надменно-мертвое выражение лица, негнущаяся фигура — все приметы ушибленного революцией графа казались неумным и вздорным кривлянием. А он сам — избалованным ломакой.

В отличие от пьесы, фантасмагоричные, безумные, нелепые, хаотичные, доведенные до степени гротескового отчаяния герои которой поражают кипением жизни и страсти, спектакль смущал эмоциональной пустотой, отсутствием неподдельного чувства. Единственным персонажем, чья искренность в какой-то момент не вызывала сомнения, был смешной коротконогий толстяк Гусь-Багажный. В яростном страдании, в том безрассудном горестном ослеплении, с которым он разбрасывал по кровати не нужные теперь банкноты, в бешенстве отвергнутого чувства ощущалась истинная страсть и драматизм.

Спектакль несказанно удивил непонятно откуда взявшимися новыми сценами и репликам. Они увеличили, наверное, на треть канонически известный текст булгаковской пьесы. Нововведения коснулись только второстепенных лиц и персонажей. Вся эта шебаршащаяся на заднем плане нечисть, все эти Робберы и Мертвые тела, все пронумерованные Неизвестные (право высказаться получила даже Мифическая личность), вся их не важная драматургу доселе жизнь приобрела решающее, если даже не концептуальное значение для спектакля. Смысл новообразований состоял в том, чтобы создать полноценное окружение, которое наблюдает, подслушивает и активно участвует в жизни главных героев. Чтобы, так сказать, понятнее была разница между бывшими и сегодняшними, между жертвами и злодеями. И чтобы в финале все они медленно поднялись по лестнице на самый верх и стали рядышком, плечо к плечу, символизируя общим посмертным единением, что нет ни правых, ни виноватых, а всем достанется по кусочку «неба в алмазах».

Жаль, что не жаль. Ни Тех и ни Этих.