«ЖЕНИТЬБА»

Н.Гоголь. «Женитьба». Александринский театр.
Режиссер Александр Галибин, художник Эмиль Капелюш

Прошло несколько месяцев со дня премьеры, спектакль «доспел» на зрителе. Полет Агафьи Тихоновны уже не уколет ни чье сознание: рутинный спецэффект, как в волшебной опере, столь же избитый, как задирание свахой юбок. Для чего-то, правда, было то и другое сведено в одном спектакле, для чего-то, кроме того, подхватывал реплики персонажей и открывал перед ними двери классик Гоголь. Да и сами двери, лесенки, разъезжающийся в разные стороны теремок декорации (Э.Капелюш) для чего-то настаивали на нематериальности своей.

Зал (в большей части школьники) без труда минует все проблемные западни режиссуры. Бал правят реплики, а если и случится на сцене нечто совсем неожиданное: ударятся дамы от растерянности в свинг да и втянут кавалеров — остановив сюжет! — публике нипочем: музыкальная пауза! И дальше смотрят историю о горе-женихе да незадачливой невесте.

И.Соколова (Агафья Тихоновна). Фото В.Красикова

Тот же редкий критик, что «долетит до середины Днепра», ища режиссуру там, где она у А.Галибина обычно бывала, с трудом связывает концы с концами. Без сомнения, И.Соколова — Агафья Тихоновна здесь даст фору Подколесину в боязни существования: сама первая и улетучивается, в буквальном смысле, от оторопевших женихов. Подколесин (Ю.Цурило) в финале лишь вяло последует ее примеру. Это чего-то стоит, тема тотального отчуждения от жизни. Кочкареву (С.Паршин) в этом раскладе выпадает играть некую житейскую норму, обыденные заботы, а вовсе не «пустые хлопоты», не демона суеты при Подколесине… И уж тем более не считать же кипением жизни, значимым контрастом жениху и невесте занудный «жанр», задирание юбок в дежурном азарте свахи.

А ведь та же К.Петрова была великолепной барынькой в игровой галибинской «Воспитаннице». Вообще в «Воспитаннице» актеры Александринской сцены оказались вполне восприимчивы к сложной стилистике режиссера. По-видимому, очевидная полуудача «Женитьбы» связана не столько с тем, что прославленная сцена задавила его, «как свинья своего поросенка» (хотя эта опасность существует), сколько с неполной отдачей, проявленностью самой режиссуры.

Квазиузнаваемость Гоголя равна здесь, пожалуй, Петру I из предыдущей постановки Галибина в этом театре, но без той эффективной иронии. Место Гоголя заявлено, но не «сфокусировано». Зачем ему молодцеватость и светскость в исполнении И.Волкова? Присваивая реплики персонажей, «Гоголь» лишает их субстанциальной полномочности, которой они отличались у автора, до роли которого он ощутимо не дотягивает, оказываясь в едва ли не дежурной функции «слуги сцены».

Женихи составляют великолепный сценический аккорд. Субтильный трепыхающийся, как раскоординированная марионетка, Анучкин (Н.Мартон) замечателен в паре с монументальным угрюмым Яичницей (В.Смирнов), солидные резоны которого развеиваются в прах так же, как анучкинский вздор. Меж них, как завороженный, мается сицилийскими воспоминаниями злополучный Жевакин (Г.Сысоев).

И все-таки опять вспоминается другая, чеховская постановка Галибина на Литейном. Вершинина — В.Меркурьева можно было, конечно, воспринимать и как несчастного «припыленного жизнью полковника». Но пластика его, утрированно возбужденная (теперешний Анучкин!), жестикуляция с резкими спадами и новой ажитацией заставляла задуматься об архетипичности этого персонажа в системе спектакля. На мой взгляд (я высказывала его после премьеры), здесь реально имело место смелое сопряжение рефлектирующего российского интеллигента с фольклорным Петрушкой — то полным витальной силы, то безвольно никнущим с потерей опеки кукловода. Монологам о смысле жизни и светлом будущем был таким образом придан глубокий второй план. В том спектакле конец века и его начало значимо сопрягались. Время становилось метафизической темой. Подчеркивалась относительность самого импульса к какому бы то ни было историческому оптимизму. Более того, звучал мотив исчерпанности истории, существующей уже как отчужденные, не смыкающиеся голоса эпох в космической пустоте (таков и смысл врезок фонограммы мхатовского спектакля, абсолютно отличный от соответствующей композиции любимовских «Трех сестер»). В Вершинине — Меркурьеве, таким образом, представала судьба национального типа, его логический предел в рамках абстрагированной, решенной как полифония метафизических начал, концепции чеховской драмы.

Понятно, что сходные пластические мотивы в «Женитьбе» не выдерживают сравнения, тут содержательный художественный слой не столь плотен. И в целом архитектоника галибинской «Женитьбы» прочитывается как бы в сослагательном наклонении, без убеждающей настоятельности — и вполне допускает хрестоматийно-рутинное восприятие спектакля не сильно искушенным зрителем…

Январь 1999 г.