А.Пушкин. «Евгений Онегин». Театр «Балтийский дом».
Режиссер Владимир Тыкке
Спектакль называется: «Чтоб не было скучно». Чтоб зритель не скучал на «Евгении Онегине», знакомый до боли текст перекроили, хрестоматийные фразы разбили на отдельные слова и раздали разным персонажам — чтоб всем сестрам по серьгам, как на школьных литературно-художественных композициях. Тогда строфы, которые мы автоматически проговариваем про себя, оказались бисером… для игры, для легко разгадываемого ребуса, для рифмованной считалочки, для шпаргалки по пушкинской поэме и по опере Чайковского.
Игровой тон, заданный режиссером (В.Тыкке) с самого начала спектакля, оправдывает в дальнейшем любые опыты с тиражированием персонажей, с преувеличенно декламационным тоном их речей, с оперными позами и прочими подчеркнуто театральными попытками расцветить поэтический текст. Очевидно, что сам по себе «Онегин» вместе с музыкой Чайковского показался режиссеру чересчур банальным, и поэтому с ходу зрителя ставят в положение наблюдающего за репетицией: шесть женских персонажей и шесть мужских небрежно выходят из-за кулис и без особого энтузиазма начинают разминку. Для актеров, выступающих здесь в роли актеров, не имеет значения музыка и характер танца: они с одинаковой готовностью танцуют твист из «Криминального чтива» и вальс из оперы Чайковского. Столь же ничтожен здесь и текст: его распевают на голоса, проговаривают скороговоркой и намеренно лишают смысла, относясь к нему как к материалу для орфоэпических упражнений. Прибавьте сюда еще Лицо от автора, выполняющего роль комментатора действия, — получится вполне современный и уже растиражированный прием, когда с классикой играют «в классики».
Вступление завершено, актеры разошлись, декорации сменились: рабочая площадка помоста, приподнятая под углом и уходящая к заднику, украсилась торжественно-опереточными вазами, выехавшими на поворотном круге, и громадными люстрами, спущенными с колосников (художник М.Воробейчик). Вместо черных трико надеты костюмы а-ля ХIХ век: белые платьица, огромные шляпы с перьями — у женщин, подобие фраков — у мужчин. Сменились манеры, замедлились жесты, стали деланно красивыми позы — все должно напоминать о балах-маскарадах пушкинских времен, и одновременно должно быть ясно, что это не больше чем игра. Этим только и можно оправдать небрежность костюмов и поведения: актеры только играют в онегиных, ленских и татьян, только изображают толпу статистов, каждый из которых терпеливо и безучастно ожидает своей очереди. Шесть женских персонажей можно с одинаковым успехом причислить к татьянам и к помпезным букетам, стоящим по радиусу сцены. Среди шести мужчин явно затесались Ленский и Онегин, но их реплики разбиты на отдельные слова и произносят их у рампы разные актеры. Каждому досталось по строчке, по гримаске, по жесту, и среди этого милого порхания по поэтической равнине должна вырисовываться романтическая история о том, как двое нашли друг друга средь шумного бала.
По игровому зачину, по оперно-маскарадному характеру действия, по отсутствию психологических связей между актерами казалось ясным намерение режиссера нивелировать какой бы то ни было романтический тон: есть распределенный между всеми актерами текст, который вовсе не обязательно переживать, — иначе любые переживания становятся нелепыми. Каждое движение актера в этом спектакле заключается в элементарном комментировании того, что я делаю, тем, что я говорю. Или наоборот: то, что я говорю, я иллюстрирую определенным движением. Нужен ли для этого повышенный, точнее, неподдельный драматизм — это вопрос. Рыдания Татьяны (И.Волгина), которая все-таки обозначилась среди подруг-двойников дрожащими от напряжения нотками в голосе и готовностью стать трагической фигурой в толпе статистов, — на грани фола именно в силу своей искренности. Драматические эпизоды встреч Татьяны с Онегиным кажутся фрагментами из другой оперы — из мыльной, возможно. Происходящие публично, объяснения двух героев кажутся случайными концертными номерами лирического характера. Пока эти двое «поют», остальные старательно принимают положения то ли гостей, то ли красочной массовки, то ли актеров, попросту ожидающих момента, когда им тоже позволят что-нибудь «спеть».
Эклектична сама структура спектакля, в которой при желании можно найти греческих героя и хор, как в сцене дуэли Ленского с Онегиным, элементы оперного построения мизансцен, как в сцене с куплетистом, которого по прочтении им «Мимозы» поднимают в воздух и аплодируют, концертных номеров, вокальных, балетных, живых картин, наконец. Во всем этом есть если не умение, то желание сыграть: в эпоху ли, в романтические страсти ли, в актерство. Без особого азарта и без иронии — это и смущает больше всего. Волей режиссерской фантазии актеры поставлены в роли декламаторов, расцвечивающих текст, играющих слова, с особым вкусом подающих отдельные интонации. Их физическое существование на сцене сводится к отдельным «выходам», как, например, хор деревенских девок, поющих «Девица-красавица», или заранее объявленное Лицом от автора чтение письма Татьяны к Онегину, а между этими придуманными и поставленными номерами приходится просто заполнять паузы. Именно поэтому нарушается ритм спектакля, а всплески эмоций кажутся излишними проявлениями неоправданной и невыстроенной психологической жизни персонажей. Принимая условность с начала, режиссер изменяет ей в ходе действия, поэтому претензии на современную трактовку «Онегина» оказываются нетвердо выученным экзерсисом на куда более интересную классическую тему.
Комментарии (0)