Я. Реза. «АРТ». АБДТ им. Г.А.Товстоногова.
Режиссер Николай Пинигин, художник Александр Орлов
«Серж недавно картину приобрел. — Хорошую? — Белую…»
В Большом драматическом Николай Пинигин поставил спектакль «ART». Хороший? И первый напрашивающийся ответ — белый. Александр Орлов, уже несколько лет увлекающийся однотонными плоскостями, перегораживающими сцену, водрузил на академические подмостки огромный белый щит с вырезанным в нем прямоугольником. Белый половик, белые кресла и глухой черный фон — белое пространство словно поглощает свет. Черно-белая гамма придает сценической картине уравновешенность и гармоничность, и люди, оказавшиеся на ее фоне, выглядят неуместными, лишними, дисгармонизирующими. Сценография — равноправное с людьми, если не главное действующее лицо спектакля. ART. Искусство, не нуждающееся в человеке, от человека не зависящее. Новое искусство.
Г.Богачев (Марк), В.Дегтярь (Иван). Фото Б.Стукалова
… Серж купил полотно, покрытое белой краской, за безумные деньги. Марк решил, что Серж слишком зазнался и кичится своим вкусом. Иван попытался их помирить. В пиковый момент выяснения отношений Ивану крепко дали по уху и пришли к тому, что Иван — трус, Марк — воображала, а Серж — пижон. Многолетняя мужская дружба рухнула в несколько минут. Потом Марк с подачи Сержа на уникальном полотне нарисовал несмываемым фломастером лыжника, все помирились, отмыли картину и назначили общей дружбе испытательный срок. Хорошая пьеса «ART»? В общем-то, белая. Никакая.
Пожалуй, это довольно заурядная радиопьеса, в которой действия подробно описываются и комментируются самими персонажами. Не то что привычного российскому театралу глубинного течения — элементарного подтекста в этой пьесе не найдешь. И спектакль поначалу кажется радиотеатром. Вроде бы можно просто закрыть глаза и, улыбаясь неприхотливым шуткам-репризам, наслаждаться голосами Андрея Толубеева (Серж), Валерия Дегтяря (Иван) и Геннадия Богачева (Марк). Тем более, что и на слух персонажей не перепутаешь, и в сюжете легко разберешься. Троица то и дело обращается друг к другу по имени, и апарт каждый рассказывает, где находится и что делает. «Я должен поговорить с Иваном», — заявляет один, и тут же вступает другой: «Меня зовут Иван…» «Мне необходимо принять таблетку», — словно про себя говорит Марк, и через секунду следует реплика Ивана: «Что ты там глотаешь?» Сюжет, не столько разыгрываемый, сколько рассказываемый, прост и легко раскладывается на аристотелевские составляющие, а характеры не содержат неожиданностей и раскрываются с первых же реплик.
О естественных человеческих чувствах здесь не идет даже отдаленной речи. Споры, гневные распри и потасовка возникают из ничего. Ни за одним из трех героев не видится никакого прошлого. Единственный по-человечески живой фрагмент спектакля — финальный монолог Сержа-Толубеева, когда задумчиво и вальяжно, с долгими красивыми паузами, чуть откинув голову и глядя вдаль насмешливо и устало, Серж поясняет (апарт, конечно): он-то знал, что несмываемые фломастеры можно смыть и что шедевр не погублен Марковой рукой безвозвратно. Знал, но не признался ни до вандалистской акции, ни после: зачем, мол, раздражать и без того настороженных друзей. И эти несколько минут создают законченный образ медлительного, самодовольного и самоценного Сержа. Только к самому финалу хоть один персонаж становится человеком…
Но режиссера словно бы и не интересуют проблемы человеческих взаимоотношений. Перипетии мужской дружбы, предстоящая свадьба Ивана, взаимоотношения Марка с таинственной Паулой, увлечение Сержа Сенекой — все это внешние явления, вербальные радости. Суть в том, признают или так и не признают Марк и Иван белый холст Антриоса, не замечая, что сами они давно расположены возле этой картины, вплотную к ней. Для того, чтобы постичь тайну и смысл «белого дерьма», им нужно всего лишь оглянуться, поднять головы. Неровная поверхность белой стены напоминает свежезагрунтованный холст, и три разных черных пятна-человека должны в него вписаться, ощутив и осознав себя частями гармонического целого, а не микрокосмами, высоко задирающими нос.
Г.Богачев (Марк), А.Толубеев (Серж). Фото Б.Стукалова
Г.Богачев (Марк), В.Дегтярь (Иван), А.Толубеев (Серж). Фото Б.Стукалова
Прописные латинские буквы складываются в слово «искусство», не уточняя, об искусстве чего идет речь. Об искусстве жить? Об искусстве понимать друг друга? Но тогда к чему эта белизна окружающих предметов и скрадывающая размеры пространства чернота за ними? К чему этот вырезанный в белой стене прямоугольник размером с полотно Антриоса? Переменой света в этом прямоугольнике обозначается место действия. В доме Сержа это черная дыра, пока еще не занятая уникальной картиной. В доме Ивана дыра становится красной, кричащей, как «мазня над камином», которой так дорожит кроткий Иван. В доме Марка из проема тянется зеленый свет, вызывающий и резкий, условно обозначающий пейзаж неизвестной школы, самим хозяином гордо называемый «видом». В жизни двоих есть цвет, третий достиг уже той степени совершенства в познании мира, когда остается только игра света и тайна формы и все громкие слова, которыми набита пьеса, меркнут перед откровенно черно-белой сущностью жизни. Действие «ARTа» имеет смысл воспринимать лишь по касательной к тексту. Пьеса провоцирует на откровенное выразительное чтение, но три актера лавируют в ее пространстве, подменяя неспешную лыжную прогулку слаломом. Даже не знакомому с пьесой зрителю очевидно, что развязка может быть одна-единственная: кто-то посадит пятно на белоснежного Антриоса, и не так уж важно, почему он это сделает. И на протяжении двух часов сценического действия можно ожидать появления этого пятна. Но можно и заметить, что пятно, собственно, уже посажено. Черно-белые костюмы героев и тени их фигур и есть те заветные пятна и линии, делающие полотно более понятным и доступным обывательскому взору.
Прошлое этих людей скрыто, будущее не видно, настоящее загрунтовано наново. Белый прямоугольник, ворвавшийся в их жизнь, словно посланный свыше, — одновременно фон и форма нового бытия. Не так уж важно, что скажет в следующую минуту герой, важно, где он встанет и как будет падать на него свет. Николай Пинигин своеобразно продолжает введенную в наш обиход Романом Виктюком традицию сосуществования текста и рисунка спектакля, когда обе составляющих то смыкаются, то переплетаются, то расходятся — и во всех случаях доминирует рисунок. Движущиеся у подножия картины фигурки, не имеющие представления о вертикали, топчутся на ограниченном пространстве, глядя только перед собой. Порой кажется: они даже не замечают, что в белом полотне их жизненного фона зияет дыра и эту дыру можно заполнить только бессмысленной, купленной за безумные деньги картиной Антриоса. Они цепляются к словам и по мелочам ссорятся до хрипа, а между тем движутся навстречу одинокому лыжнику.
Размашистым жестом Марк проводит диагональную линию из нижнего левого угла антриосовского шедевра в верхний правый — «динамическую диагональ». С осквернения Антриоса началось для трех друзей освоение пространства белой картины. А то, что эта диагональ превратится в лыжню, уже не так важно. Лыжник появится лишь для того, чтобы быть смытым при помощи какого-то редкого мыла. Лыжник сам по себе уже никому не нужен, поскольку медленно опрокидывается белая стена, и на нее всходят Марк, Серж и Иван. Идут не спеша, петляя, словно примериваясь, приискивая себе подходящее место на этом полотне… Загрунтованный холст оказался картиной. Изображение понятного и конкретного существа — лыжника — понадобилось только для того, чтобы убедиться: конкретика в этом искусстве — лишняя. Черные четкие контуры жизненных реалий, будь то лыжник в шапочке с помпоном или отношения трех близких людей, — любые контуры наносятся на холст для того, чтобы потом быть размытыми и поглощенными белым пространством картины. За два сценических часа на наших глазах словно родилась та самая, дорогая, претенциозная, вызвавшая такие скандалы картина Антриоса, художника, которого не интересуют ни фигуры человеческие, ни лица, ни судьбы. Созерцающий его полотна должен наслаждаться игрой теней, переливами спектра, величиной мазка и отстраниться от того, что когда-то художники считали своим долгом запечатлевать жизнь такой, как она есть, или хотя бы такой, как она им кажется.
Не об искусстве жить шла речь в этом спектакле, и тем более не об искусстве понимать друг друга — ведь три человека так ничего и не поняли ни в своем прошлом, ни в будущем. Просто об искусстве. Об искусстве, не нуждающемся в человеке, от человека не зависящем. О новом искусстве.
«При искусственном освещении не заметна вибрация однотонного полотна. К тому же, оно не однотонное…»
Январь 1999 г.
Комментарии (0)