Мы пили дешевое красное вино и водку из бумажных стаканчиков. Все время куда-то ездили — то в Пушкин, то в Петергоф, то еще куда-то на край города, не помню к кому и зачем. И все время — говорили.
Говорили, в основном, об искусстве. И говорила, в основном, ты, Олечка. Мы — слушали.
Мы, наша компания, были студентами Театрального института. Нашим мастером был Кочергин. Он давал нам странные задания. Все эти вертикали-горизонтали, все эти ритмы да еще с синкопами были для меня после СХШ им. Иогансона китайской грамотой. Я ничего не понимала. И не только я. Кочергин бесился от нашей тупости, кричал и сам чуть не плакал в бессильной ярости, пытаясь пробить стену соцреалистического художественного воспитания. Мы пугались и трепетали. И только Ольга могла ободрить и успокоить его своими работами, юмором, разумным разговором. Он оттаивал, а она переводила на понятный нам ученический язык его возвышенное косноязычие. Она одна могла объяснить, что же он, наконец, требует. Она была его собеседником, оппонентом и переводчиком. Она — единственная из нас, с кем он мог тогда свободно разговаривать на равных.
Они говорили — мы слушали, Кочергин и Ольга — они открывали нам незнакомый, сложный мир искусства XX века. Когда они разбирали картины великих, мы слушали разинув рты, робея и восхищаясь.
Я впервые услышала имена Дюшана, Миро, Клее, Мондриана… А Ольга уже прекрасно их знала и даже имела маленькую библиотеку, где все они и другие тоже спокойно стояли рядом с Шарденом и Рембрандтом.
О.Земцова. Фото из архива автора.
Ольга была старше нас, уже отучилась два года в «Мухе», ушла оттуда, поработала в архитектурном бюро, и, конечно, рядом с нами —"щенками" была уже «асс». И рисовала она как-то особенно, ни на кого не похоже, как мой папа сказал — «не по-русски». Для нее не составляло труда построить любое самое сложное ритмическое задание.
Уже тогда у нее была превосходная легкая графика. Она свободно владела листом. Ее работы — завораживали. И как же я была горда тем, что Ольга — моя подруга! Еще до экзаменов, на консультациях, когда я увидела ее работы, ее такое независимое, серьезное и одновременно веселое лицо, я поняла, что ужасно, ужасно хочу дружить с ней. Вот так по-детски — хочу дружить! И жизнь подтвердила, несмотря на ссоры и споры, что мы действительно близки — по духу, по тому, как мы относимся к профессии, к искусству, к людям. Впрочем, я многое просто переняла у тебя, Олечка.
И потом, после института, в те безработные, трудные годы в нашей общей крошечной мастерской на Солдатском переулке, Ольга, единственная, могла, внимательно выслушав, помочь спокойно разобраться в тех мучительных проблемах, которые стоят на дороге к профессии. А ведь это весьма сложно — не навязывать своего, не просто сказать — сделай так, так и так, а помочь уловить твою собственную мысль, сформулировать то, что уже здесь, на кончиках пальцев, но никак не дается, ускользает. Но поговоришь, и оказывается — вот оно, уже придумано, все есть, только отбрось лишнее. И ты садишься и делаешь, и все получается. Это чувство локтя, плеча, нет — крыла! Ясный ум, способность сквозь любую неловкость и косноязычие уловить суть. И по существу ответить! И оказывается — вот оно, уже придумано, все есть, только отбрось лишнее. И ты садишься и делаешь, и все получается.
Но есть одно, быть может, важнейшее составляющее ее несравненного обаяния, наравне с умом, добротой, чудным юмором и великолепной ленью. Это — независимость. Врожденная внутренняя свобода. Немногим она дана, так как является качеством подлинного художника. Все ее слова и поступки соотносятся только с ее собственным чувством гармонии и справедливости. Если Ольга не считает нужным что-то делать, никто, никогда не сможет ее заставить. Если что-то не по душе моей милой Олечке, она лучше не будет делать совсем ничего. Поедет домой, в прекрасный город Пушкин, пройдется по паркам, покушает как следует, потом ляжет на диванчик с книжечкой, а к телефону даже не подойдет. Почти равнодушная к славе, деньгам, красивой одежде, неравнодушная только к Искусству, книгам, любимым людям, вкусной еде, Ольга живет свободно, почти лениво. Но в этом отсутствии суеты, в этой спокойной неторопливости она успевает делать так много…
Возможно, поэтому у нее сложные отношения с театром, который есть — зависимость, почти рабство. Театр поглощает художника, пожирает его, навязывает свой способ существования. Но только не ей!
Ирина Чередникова, Ольга Земцова, Валерий Викторов, Александр Орлов.1984 г. Фото Ю.Белинского
Ольга любит театр, но отстраненно, как бы со стороны, почти как зритель — «весь мир театр…» Ей нравится театральный народ — персонажи. Сколько я помню, во всех театрах у нее заводились приятели и приятельницы из артистов. Редкость для художника в театре — дружба с актерской братией. Ольга же их любит, восхищается, забавляется, жалеет, посмеивается, опекает. Артисты и художники — люди разной внутренней структуры, но, благодаря своей собственной артистичности, она умеет найти общий язык почти с каждым, если только он не безнадежно скучен.
Свои декорации Земцова сочиняет, опираясь на тщательный анализ драматургии, она, как архитектор, выстраивает пространство в ясной классической логике, думая прежде всего об актере, то есть о человеке, о том как он будет существовать в созданном ею мире. В ее оформлении никогда нет внешних пустых эффектов, дурного тона, нет этого навязчивого стремления к самоутверждению, что так часто губит сценографию и так нелепо выглядит для зрителя. Оформление может быть очень простым, но это всегда культурно и умно. Разобрать пьесу она умеет получше иного режиссера. Обладая огромной визуальной культурой и здоровым практицизмом профессионала, отработавшего много лет в небогатых провинциальных театрах, Земцова никогда не заставит театр работать вхолостую. Она находит решение простое, но емкое, грамотное и изящное по мысли. Вспомните хотя бы «Островитянина», «Овода», «Нерона» и «Последних» в БДТ, «Платонова» в Пушкинском театре. Мало кто из художников, простите, сценографов, умеет, не выпячивая себя, подать пьесу, артиста, вытянуть режиссера, наконец. Она никогда не была и не будет модным сценографом, халтурящим направо и налево, мелькающим на страницах газет и журналов с эпатажными интервью и фотографиями в компании знаменитостей, разоряющих театры дорогостоящим дурновкусным оформлением. Она не ходит на банкеты и тусовки.
Когда работа в театре заканчивается, она просто садится рисовать.
Театр — хлеб, работа. А Душа художника живет там, где покой, перед листом белой бумаги. В Ольгиной графике есть этот покой. Они живые, эти вещи, они притягивают, на них хочется смотреть. Там есть приветливая философическая сосредоточенность, какая-то скрытая, чуть сумрачная радость, улыбка и тайна. И там есть Петербург. Не шпили и каналы, но его дух. Он в том, как изящно она ведет линию, легко и точно кладет штрих, в культуре поверхности листа. Он в тех простых вещах, которые она рисует, находя красоту и мудрость в том, что ее окружает. Как Шарден или Маранди, она одухотворяет то, что нехудожник просто не увидит. Чувство пропорций безукоризненно, одновременно классично и своеобразно, тонкий легкий колорит, отточенность формы, сияющие белые ночи и тоскливая темная зима.
И ты, Олечка, драгоценная моя подружка!
Июль 1998 г.
Комментарии (0)