РЕЖИССЕР ОЛЕГ РЫБКИН. ТЕАТР «КРАСНЫЙ ФАКЕЛ». НОВОСИБИРСК
В доме городничего шел ремонт и было похоже на недавний «Гостиный двор». Не иначе, сказались впечатления художника Ильи Кутянского от регулярных посещений Петербурга — свежевыкрашенные желтой краской галереи, аккуратные груды кирпичей и еще затянутые зеленой сеткой проемы. А в углу, на мольберте, вместо ожидаемого эскиза или проекта стоял «Последний день Помпеи».
Крысы были огромные, реальные и не похожие на сон. Они шныряли по спальне городничего среди кирпичей, шуршали и лезли на кровать. В них можно было швырнуть сапогом, и тогда они усаживались возле какой-нибудь дыры в стене и принимались чистить мордочки да разглаживать усы.
Антон Антонович Сквозник-Дмухановский (Владлен Бирюков), мужчина умный и в высшей степени практический, хорошенько разглядев серых фрачных крыс в человеческий рост, окончательно проснулся и заорал так, что перебудил весь город. Чиновники явились перед ним кто в чем был — в ночных колпаках, вывернутых наизнанку сюртуках и домашних туфлях. И прежде, должно быть, не слишком понятливые, спросонья донельзя бестолковые чиновники раздражали до злости.
Олег Рыбкин. Фото Г.Седова
Снимите, говорил городничий, на время арапник со стены, а проедет ревизор — обратно и повесите. Несет от заседателя водкой, так посоветуйте ему хоть луком, что ли, запах отбивать. Дело говорил, толковые советы давал, невыполнимого не требовал. А судья в ответ ловко карабкался по строительным лесам под самый верх (с легкостью и ловкостью, замечательно неожиданной для импозантного и величавого Валерия Чумичева) и с дурацкой восторженностью рассказывал не менее дурацкую байку, будто бы водкой от заседателя попахивает с тех пор, как в детстве его зашибла мамка.
Каково было деловому мужику — городничему среди эдаких великовозрастных недорослей! И у всякого легко материализуется своя яркая, веселенькая фантазия. Примерещилась судье война с турками — четверо худющих турков тут же устроили на галерее резню кривыми турецкими саблями. Прочитал почтмейстер (Григорий Шустер) в письме, как в столицах «штандарт скачет», и давай чиновники скакать что твой «штандарт». Вылезли откуда-то в грязных колпаках и с папиросками в зубах обитатели губернской больницы, связанные одной цепью — рукавами едва ли не смирительных рубашек. Земляника (Альберт Дорожко) заподозрил в шпионстве и доносительстве высокого белесого немца — доктора (Сергей Пиоро). Доктор упал во сне со стула, но не проснулся и не выпустил из рук саквояж и горящую свечу. Земляника внезапно растолкал его и давай допрашивать — как ревизор? зачем ревизор? У всех легкость в мыслях необыкновенная.
«Ревизор» Олега Рыбкина — спектакль, в лучшем смысле слова, «тюзовский». Он укрощает и увлекает школьные залы едва ли не помимо текста Гоголя, заставляет следить за перебежками, прыжками, вычурными кручено-верчеными позами Хлестакова и Бобчинского — Добчинского. Словно прячет за нашим зрительским физическим напряжением сложность классической пьесы. И тревожась — как бы пьяненький Хлестаков не повалился вниз через шаткий балкончик высоких строительных лесов, мы замечали, что обычно длинная сцена вранья неожиданно закончилась.
В.Бирюков (Городничий), Ю.Дроздов (Бобчинский), А.Дроздов (Добчинский). «Ревизор». Фото Б.Волкова
«Ревизор». Сцена из спектакля. Фото Б.Волкова
Л.Байрашевская (Маргарита), Ю.Дроздов (Игнаций). «Ивонна». Фото А.Бартенева
Л.Байрашевская (Титания), В.Пархоменко (Основа). «Сон в летнюю ночь». Фото Б.Волкова
Хлестаков Виталия Коваленко прямо не ходил, ровно не стоял, устойчиво сидеть не мог. Он скручивался вьюном, едва не стелился вдоль пола, падал плашмя. То просто — с ног валился, то летел сломя голову с высокой галереи. Если бы не чиновники, то поддерживающие его со всех сторон, то ловившие на растянутый ковер, да кабы не громадный и могучий Осип (Николай Хрячков), буквально носивший его на руках, не быть Ивану Александровичу живым. С Марьей Антоновной они составляли идеальную пару — та — Виктория Левченко — тоже на предложение садиться со всего маху шлепалась прямо на пол. Кроме шуток.
С Марьей Антоновной они составляли идеальную пару. Иван да Марья. Она заявлялась к Хлестакову в коротенькой абсолютно прозрачной кофточке, с косичками, свернутыми причудливыми рожками a la Бабанова. Иван Александрович предлагал ей — нет, не стул, а трон — свою мягкую кровать, и Марья Антоновна влюбилась — по уши. Они не могли расстаться. Уже в цилиндре, в полушубке, Хлестаков возвращался к Машеньке. За спиной ждала готовая карета (малярная люлька, прежде используемая для доставки чиновников с верхних этажей в комнату Хлестакова), уложенная коврами и заставленная корзинами, а он все возвращался к покидаемой невесте. Удивление городничего — в самом деле целуются! — в полной мере разделяли школьники в зрительном зале — по настоящему целуются? Влюбленным женщинам Иван Александрович Хлестаков ни на минуту не казался Ревизором, он не был похож даже на столичного фата. Но, вспоминая о нем, Анна Андреевна досадливо отстранялась от ласк своего Сквозник-Дмухановского. Марья Антоновна бережно повязывала себе на руку бледный платочек, оставленный любимым Ванечкой, — вот уж поистине: «Как хотел бы я быть Вашим платочком…», а услышав письмо, вскрытое почтмейстером, чудом не успевала проглотить яд из скляночки.
Не обошлось без мистики превращение одного второпях исписанного листочка в письмо Тряпичкину. Хлестаков — Коваленко катался верхом на Осипе, огорченно соглашался уехать из города, а потом присаживался на корточки перед стулом и писал письмо. Почему же не поверить, что и «Юрий Милославский» — его сочинение? В самом деле, в один вечер все написал, всех изумил. Ибо легче поверить в случайно посетившее его гениальное вдохновение, чем в сознательно выдуманное хвастовство. Его инфантильность легко рифмуется с инфернальностью. Любой случайно соткавшийся облик заполняет все его существо.
Проснувшись в доме городничего, Хлестаков окунал голову в небольшой полуразвалившийся бассейн и едва не захлебывался. Повязывал ноющую — после вчерашнего — голову полотенцем, и сходство повязки с чалмой мигом превращало его в экзотического гипнотизера. Он морочил дрожащего на стуле Луку Лукича (Михаил Стрелков), коротенькие ножки которого болтались, не доставая земли: водил перед ним зажженной свечой, ловко вытаскивал у Луки Лукича сигару и ею Хлопова же угощал. Пересчитывал в его кармане деньги и спрашивал именно найденную сумму. Вытягивал купюры и гасил перед самым носом Хлопова свечку, прекращая тем действие гипноза.
Именно Хлестаков по своей природе принадлежит к персонажам, вызывающим особый интерес Рыбкина. Хотя, конечно, «Ревизор» состоялся во многом ради городничего. После немой сцены герои спектакля Рыбкина запели. Зазвучал малоизвестный романс о том, что «русскую душу встревожит и стряхнет нашу русскую лень». Городничий, единственный герой спектакля, встревожившийся и встряхнувшийся к приезду ревизора, бил в огромный барабан. А Хлестаков — ах, милашка! — сидел в уголку и играл на балалайке.
* * *
«Время и комната», «Род» (история семьи Эдипа, рассказанная театром в два вечера по пьесам Софокла «Эдип — царь», «Эдип в Колоне», «Антигона» и по пьесе Эсхила «Семеро против Фив»), «Зойкина квартира», «Ревизор», «Ивонна, принцесса Бургундская» и «Сон в летнюю ночь». Герои спектаклей Олега Рыбкина потеряли индивидуальность и теперь обречены осваивать новые маски. Любая роль без зазора заполняет все существо, как у пустого Хлестакова.
Неожиданной в каждой сцене предстает героиня спектакля «Время и комната» по Бото Штраусу — Мария Штойбер. Аметистов (Юрий Дроздов) в «Зойкиной квартире» примеряет маску за маской. Большевик, дворянин, обольстительный администратор Зойкиного ателье, карточный шулер, советский бюрократ… Рыбкин очень убедительно притворяется, будто не знаком со штампом обнаружения за маской истинного лица. В конце спектакля ждешь, что герой сорвет насмешливую маску и обнаружит страдающее лицо, слезы на глазах и душевную боль. Не тут то было. Аметистов собирает чемодан и уходит. Как был. Неразъясненный и «неразобранный».
Любопытной и молчаливой Ивонне безликость навязывается окружающими. Рыбкин любит парадоксы: в спектакле по пьесе В.Гомбровича «Ивонна, принцесса Бургундская» отсутствие индивидуальности оказывается маской, которую заставляют носить Ивонну.
Рыбкин разыгрывает свою тему на разные лады. Ему, увлеченному проблемой человеческой индивидуальности, очень «на руку» оказалось существование в Новосибирске актеров-близнецов братьев Дроздовых. Они похожи друг на друга — не отличить. И отличаются — не перепутать. Я, впрочем, подозреваю, что прежде Рыбкин не знал, что Дроздовых — двое, принимая Юрия и Александра за одного.
Близнецы Бобчинский — Добчинский казались обманом зрения, миражом — так синхронны движения и одновременна речь — слово в слово. Была какая-то мистика в том, что их — абсолютно одинаковых не только не путали на сцене, т.е. внутри «Ревизора», но даже не замечали ни малейшего сходства. Очевидное для зрителей, оно было незаметно персонажам. Издали смотрят — кто это там идет? — не перепутают. Судья всех чиновников по росту в шеренгу выстроит «на военную ногу» — Добчинского с Бобчинским еще местами поменяет — уж Вы, Петр Иванович, сюда, а Вы, Петр Иванович, сюда. А они — в одинаковых паричках и сюртучках, одинаково гибкие и услужливые, не спускали с Хлестакова одинаково влюбленных круглых синих глаз.
Персонажей спектаклей Олега Рыбкина, с их головокружительной пластикой, то напевной, то «разорванной» на слова манерой речи, невозможно представить среди обычных черных кулис, на пыльном планшете сцены. Их пространство иное. Ко всем спектаклям Рыбкина Илья Кутянский придумывает свою «коробочку» с минимумом деталей. Уходящая под колосники колонна и два серых кожаных кресла — оформление «Времени и комнаты». Юлиус (Владимир Лемешонок) долго и сосредоточенно натирает паркет, и без того изумительно чистый и блестящий, а Олаф (Александр Дроздов) смахивает щеткой несуществующую паутину в углах — так начинается спектакль. Уборка и без того стерильной комнаты превращается в своеобразный танец.
Латунная стена, освещенная густым золотым светом, громадой нависает над героями «Рода». Кажется, что между громадной стеной и тяжелым желтоватым каменным полом вибрирует звук.
«Страшная музыкальная табакерка» — было написано у Михаила Булгакова в первой же ремарке к «Зойкиной квартире». И точно, на сцене Олег Рыбкин и Илья Кутянский придумали музыкальную шкатулку. Огромную, с множеством дверок, с разными мелодиями. Манерное Зойкино «Пойдем, пойдем, ангел милый» и надтреснутая ария Аметистова «Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал» сменяются советскими песнями
В.Коваленко (Хлестаков). «Ревизор». Фото Б.Волкова
А.Дроздов (Оберон). «Сон в летнюю ночь». Фото Б.Волкова
«Сон в летнюю ночь». Сцена из спектакля. Фото Б.Волкова
Спектакли Рыбкина балансируют на грани сновидения и бодрствования. Совпадение ли, что во всех шести спектаклях сон существует как отдельный мотив, сочиненный режиссером или предложенный драматургом?
Во «Времени и комнате» персонажи Б.Штрауса рассказывали о мужчине, который вынес спящую женщину из горящей гостиницы. Она спала на его руках; не проснулась, когда он принес ее в свой дом. Ее не захотели разбудить врачи, а только констатировали глубокий здоровый сон. Мужчина состарился рядом со Спящей и понял, что был только ее сном. Только сном Ивонны боялись оказаться герои «Ивонны, принцессы Бургундской».
На грани сна и яви начинались «Ревизор» и «Род». Пугающий гул, стук мечей, внезапный крик — вздрогнув, просыпались Эдип (Владимир Лемешонок) и Иокаста (Галина Алехина). Набирал силу свет и чуть затихал шум боя. Казалось, что героев разбудил не столько далекий бой наяву, сколько какие-то ночные кошмары. От кошмаров-сновидений Эдип — царь просыпался для кошмаров реальных. «Сон в летнюю ночь» превратил сцену в накренившуюся деревянную палубу. Паруса надулись и заняли места кулис. Обычно весьма устойчивая декорация Ильи Кутянского показалась прозрачной и воздушной.
Рыбкин, кажется, не делает особенных различий между миром фей — эльфов и миром афинского герцогства. Александр Дроздов играет и Тезея и Оберона, Лидия Байрашевская — Ипполиту и Титанию, Виталий Коваленко — Филострата (распорядителя увеселений при дворе Тезея) и Пэка. Эта троица Дроздов — Байрашевская — Коваленко способна перебаламутить не только Афины и лес поблизости. Заморочить две пары несчастных влюбленных, свести с ума трогательных актеров-ремесленников для них пара пустяков.
Когда же, согласно Шекспиру, должна была состояться тройная свадьба, на дощатый помост сцены вышли все персонажи в невиданном доселе облике. Амазонки, босоногие девочки в коротких расклешенных платьях, закутанные в прозрачные шелка феи, полуобнаженные эльфы и цари превратились в строгих господ и дам. Длинные платья темно-синего бархата, высоченные головные уборы, морские белые кители с золотыми блестящими пуговицами. И стало понятно, почему с самого начала сцена приняла облик корабля. И нашлось место натянутым морским канатам, и по звуку корабельного колокола начали свой спектакль ремесленники.
Персонажей, меняющих маски, мы нашли в спектаклях Рыбкина даже там, где никак не ожидали. И любвеобильный Тезей, и Оберон, среди растрепанных кудряшек которого легко угадать небольшие рожки, — лишь маски серьезного господина, который натягивает до самых глаз форменную фуражку и надменно рассуждает о фантазиях любовников, безумных и поэтов. Почти обнажившая гибкое и соблазнительное тело амазонка и рассерженная царица фей — маски сентиментальной дамы.
В премьере этого сезона Рыбкин сочинил героев, которые только во сне осмеливаются сменить привычные и серьезные маски на фантастические и яркие.
На авансцену через натянутый канат перешагнул Виталий Коваленко. Огромное впечатление производит контраст между его резвым Пэком, с головокружительной ловкостью прыгавшим и кувыркавшимся на батуте, и этим сдержанным элегантным юношей. Зрительный зал, который совсем уже было разразился аплодисментами, приняв «бергамаский танец» за поклоны, замолкает. И с недоумением вслушивается в непонятные и неожиданные слова:
Вот голодный лев рычит,
И на месяц воет волк.
Утомленный пахарь спит.
Труд окончен, шум замолк.
Гаснут рдяные дрова,
В темноте кричит сова,
И больному крик тот злобный
Предвещает холм надгробный.
Час настал, чтоб на погосте
Разверзалась пасть гробов.
Возле церкви всюду гости —
Бродят тени мертвецов.
Мы ж Гекате вслед летим,
И, как сны, во тьме, мы таем…
* * *
Рыбкин провоцирует на выдумки самим выбором пьесы — о чем могла быть «Снежная королева», заверши главный режиссер театра постановку сам? Казалось, ему ли не понять Кая, находящего неизъяснимый восторг в том, чтобы из льдинок сложить слово «Вечность». Рыбкин сам занимается этим уже пять лет. Только его задача труднее, он складывает слово «Человек». Правда, ему не обещаны весь мир и коньки в придачу.
Февраль 1999г.
Комментарии (0)